О чем безмолвствует народ

– Я их зубами рвал. Понял, нет? За Брянск. Крышка Брянску.

– Чего мелешь? Чего мелешь? – закричал Малков, сидя на кромке пола в своем вагоне. – В сводках Брянск даже близко не упоминается.

В небритой щетине боец, с болезненным лицом и подвязанной на обмотке руке, сдернул Малкова на землю и, брызгая слюной, закричал сорванным голосом:

– Курва зеленая! Спроси сюда. Спроси. Чье орудие ушло последним из Брянска? Чье, я спрашиваю?»

Нет, Малков не растерялся и не испугался, он уступил, из уважения. Он уважал в этих искалеченных людях то, что они уже пролили за Родину свою кровь, а лично он, Малков, пока еще ничего не сделал, тут он смог стерпеть и несправедливую «курву» и заодно подосадовать на справедливое определение – «зеленая», он ведь во время стычки с Охватовым говорил, что они «еще ничего не видели и не нюхали». А эти уже «нанюхались» вдоволь, и Малков сразу же почувствовал, что здесь у него нет никаких прав «выпирать».

И вот первые бои. Малков весь на виду, всегда в гуще боя, бьется сноровисто, инициативно, словно война ему дело привычное, словно он навечно заговорен от пули. Иное дело Охватов, он не то чтобы трусил, но и героизма особого не выказывал, в общем никак из общей массы не выделялся. Как видим, хотя Малков оказался плохим пророком (война через месяц не закончилась), но дела его не разошлись со словами, он продолжал «выпирать» и здесь, на фронте.

«– Ты, Колюшка, поближе к нему, Петюшке-то. Видишь, какой он боевой-то! – наказывала мать Николаю Охватову, когда их провожали на фронт, а про себя думала; «Малков – ухо с глазом парень. Этот и с немцами управится, и сам сохранится. Таких нешто убьешь!»

Но война шла такая, что убивали всяких, боевых и не боевых, расторопных и неповоротливых. Героически сражался Петр Малков и так же героически вскоре погиб. Вероятно, в первые месяцы войны фронт и держался на таких Малковых.

Конечно, Петр Малков – герой, только вот всего человека никак не сведешь к одному героизму, как, впрочем, не сведешь его и к одной трусости, человек всегда богаче и сложнее совершаемых им поступков. Мы уже говорили, будто И. Акулов, как поначалу кажется, вознамерился противопоставить Малкова и Охватова, причем чувствовалось, что свои симпатии он вовсе не отдает Малкову, и как-то невольно присоединяешься к обидной реплике, брошенной кем-то Малкову, когда тот выступал на митинге. Вероятно, автор той реплики не был злым, желчным человеком, и узнай он о том, как проявил себя Малков на фронте, то задним числом извинился бы перед ним. Во всяком случае, когда я прочитал о гибели Малкова, мне захотелось это сделать. И тут нам не в чем упрекнуть автора. Да, Малков выглядит слишком прямолинейным, слишком фанфаронистым, слишком напористым. Но так уж ли «слишком»? Еще мы сказали, что Малков постоянно «выпирал» из общей массы. А так ли уж он «выпирал»?

И вот, когда перечитываешь роман, то видишь, если соотносить все прочитанное с жизнью и не подчиняться уже накатанному восприятию литературы, что «выпирал» не Малков, «выпирали» как раз те, кто его окружал, только «выпирали» они не вовне, а как бы вовнутрь, в собственные переживания, и оттого пригибались, становились ниже, чем были на самом деле, и собственное их «я» становилось вроде бы поменьше, хотя в действительности оно не становилось меньше, просто они сами уменьшались до собственного «я». А Малков всегда стоял в свой полный нормальный человеческий рост, и он вовсе не «выпирал», а просто возвышался над другими. Нет, он не был лучше других, в том числе и Охватова, просто они на какое-то время стали хуже, чем были на самом деле.

Малков из той редкой породы людей, которые в нужный момент, как мы теперь сказали бы – в экстремальной ситуации, могут моментально и до конца собраться и подчинить всего себя единой цели и потому невольно выделяются. В первый же день войны его товарищи получили из военкомата повестки, а Малков не получил и, таким образом, был как бы выделен, но такого выделения он не хотел, а хотел быть как все; он отрезал от себя Шуру, сам отрезал; выступая на митинге, пусть и не очень умело, он как бы давал землякам клятву и тем самым добровольно брал на себя особое обязательство, в то время как будущие победы связывал не с собственной персоной, а опять-таки со всеми; и в стычке с Охватовым он опять думает обо всех («Всем не сладко, ты об этом подумал?»).

А может быть, Малков просто прямолинейный, ограниченный и равнодушный человек? Когда расстреляли за дезертирство Плюснина, то ошарашен был не только Охватов. «Да и до службы ли, товарищ старший лейтенант, – вмешался в разговор Глушков, не знавший робости перед начальством. – Дезертира кокнули, а из башки он не выходит. У Охватова тем более – парень он у нас с трусинкой». И старший лейтенант Павлов не возмущается, он терпеливо разъясняет солдатам, что дезертир – это помощник врага и т. д. Всем муторно, и только одному Малкову вроде бы весело. Но так ли уж от души веселился Малков? Так ли уж ему было легко, просто и бездумно?

Да, Охватов думает и о матери, и о Шуре, и об этом проклятом дезертире, а Малков все отрезал и весь «в деле», всегда впереди. Охватов действительно думал о многих и о многом, а все сводилось к тому, что жалел-то он, по сути дела, только самого себя. Как-то во время занятий по тактике, когда все уже вдрызг устали, Малков, оказавшись в одном окопе с Охватовым, крутя трещотку, означавшую ручной пулемет, кричит ему:

«– Письмо получил из дому. Отец пишет, что мать твоя чуть ли не каждый день приходит, плачет, что нас заморили тут.

– С чего она вдруг?

– Крокодильи слезы льешь в письмах, вот и вдруг.

– Написал, что есть. Правду писал.

– Кому нужна твоя правда? Матери? Их самих там перевели на карточки: щепоть крупы да кусочек хлеба. Постыдился бы, правдолюб! Жрешь три раза в день, обут, одет. Напиши ей: жив-здоров, учусь бить немцев. Скора буду дома. Обрадуешь старуху. До потолка она прыгнет от радости».

И кто же в таком случае больше думал о матери Кольки Охватова – он сам или его друг, Петька Малков? И после этого выговора сразу же: «Ты гляди, Колька, не сегодня-завтра на фронт выедем. Вот так, в кулак надо сжаться. Прав лейтенант, потерянную голову всякая пуля метит. Я за тебя во как переживаю…» Но Малков переживал не только за своего друга. Как-то после занятий он сказал: «Это же учеба. Пот дешевле крови. Вы, хлюпики, жалуетесь на лейтенанта – загонял. Не я на его месте. Я бы вам все гимнастерки солью выбелил».

А однажды, не выдержав нытья Охватова, он скажет ему: «Как я хочу попасть скорее на фронт да вместе с тобой в одну роту, чтоб поглядеть, кто же ты есть на самом деле. Я с тебя глаз не спущу, философ!»

Мы так много говорили о Малкове потому, что самому ему не довелось в жизни выговориться, вскоре он погибнет и навсегда сойдет со страниц романа, этот удивительный парень, сумевший, еще не понюхав пороха, уже нажить боевой опыт. Да, на таких все и держалось в самые страшные первые месяцы войны, однако перелома в ходе такой войны можно было добиться лишь тогда, когда не только отдельные личности, а каждый честный человек, преодолев в себе многое, смог уверенно чувствовать себя в бою. И автор вовсе не намеревался противопоставлять Малкова и Охватова, он их сопоставлял, и в этом сопоставлении наиболее полно не только раскрылись характеры конкретных героев, но и разные «варианты» становления людей того поколения, которое принесло себя в жертву искупления всех в совокупности грехов, которыми обременило себя человечество к сороковым годам истекающего столетия.

Но вот от боя к бою что-то прочнеет в Охватове, не сразу, постепенно появляется уверенность в себе, потом она перейдет в чувство собственного превосходства над немцем, и порой станет появляться сопутствующий этому чувству азарт – азарт сражения. Во время того боя, когда Малков погибнет, уничтожив немецкий танк, командир полка Заварухин увидит такую картину:

«Не успел Заварухин додумать свою мысль, как в проломе, через который только что в сад ушли танки, из дыма и пыли появился боец. Он, чтобы не попасть под снаряд танков, быстро упал под стену и уже с земли увидел бегущих немцев. Перед лицом неминуемой смерти он мог еще броситься обратно в пролом, но боец вдруг поднялся, широко расставил ноги, из такого же куцего, как у немцев, автомата ударил по прогалине. По тому, как рухнули немцы, тяжело и неловко, можно было заключить, что боец метко сразил их. Он стрелял уже по брошенным на землю и распластанным – пули, взбивая землю, плясали вокруг них… Боец без опаски, спорым усталым шагом шел по прогалине, и командир полка, старый служака, позавидовал ему, позавидовал его хозяйской неторопливости, с которой он шел к лежавшим на траве немцам».

Как обрадовался бы сейчас Малков, будь он жив и находись он здесь, рядом с командиром полка Заварухиным, – ведь этим бойцом, так хладнокровно уложившим немцев, был его друг, «философ» Колька Охватов, пока еще даже не знавший, что завороженный от всех пуль Петька Малков, который так помог ему «сжаться в кулак» и стать вот таким, каким он теперь был, лежит мертвый совсем неподалеку, совершив свой последний подвиг. А ведь прошло… Нет, в пересчете на фронтовой календарь прошло немало времени, и теперь Охватов умел управлять собой в любой обстановке, а потом он постигнет еще более сложное искусство – управлять другими. И солдатский опыт стоил немало. Так, командир полка Заварухин, увидев, как побежали немцы, обрадуется и от этой великой радости лихо выматерится. «В тон командиру так же изысканно выругался и один из связных со странной фамилией Недокур; Заварухин поглядел в злые, приподнятые к вискам глаза солдата и крикнул:

– Как ты смеешь!

– А что они отпустили их.

Заварухин ничего более не сказал, а подумать подумал: «Я повеселел, что бегут, а солдат глубже глядит». Разумеется, связной Недокур вовсе не был умнее командира полка, как не были в его время все солдаты умнее своих командиров, однако чем ближе человек находился в силу своего «служебного положения» непосредственно к месту боя, тем быстрее к нему приходил опыт. Заварухин был кадровым, опытным командиром, но теперь ему нужно было обретать другой опыт, который впитывал бы в себя и опыт солдата. Чем выше стоял командир, тем труднее давался военный опыт, поскольку с отдалением от мест боя живого человека все более и более вытесняли цифры с большими нулями, и по этой причине возникали то недооценки, то переоценки собственных сил.

Но Иван Акулов не поставил здесь точку, он еще в течение четырех лет работал над завершающей третьей частью романа.

Если в первых двух частях действие не поднималось выше батальонного или в крайнем случае полкового уровней, то в третьей части действие простирается вплоть до Ставки Верховного Главнокомандования. Нет, не тяга к модной «многоплановости», когда амплитуда авторского вторжения в материал бросает читателя то в солдатский окоп, то в кабинет Главнокомандующего, побудила Ивана Акулова раскрыть двери кабинета Сталина. Тут сыграли свою роль побуждения более высокого порядка.

Иногда кажется странным, что после столь успешных зимних операций 1941/42 года летом сорок второго наши войска потерпели на южных участках фронта жестокое поражение и откатились к берегам Волги, а с наступлением зимы вдруг начали и затем завершили блестящую операцию под Сталинградом, по сути дела переломившую весь ход войны. Между прочим, И. Акулов не случайно третью часть романа почти полностью посвящает исследованию причин провала летнего наступления на южном участке фронта. Вот это исследование и привело его в кабинет Главнокомандующего. К весне сорок второго года наши войска не только оправились от тяжелого удара, нанесенного им немцами летом и осенью сорок первого, но в ходе зимних наступательных боев получили боевой опыт, позволявший уже летом сорок второго года проводить

успешные наступательные операции, и в этом мы убеждаемся, когда читаем роман «Крещение». И только грубые промахи в планировании и проведении этих операций позволили противнику перехватить инициативу и, развив ее, выйти к берегам Волги. Неудачи под Харьковом имели своим последствием жесточайшие бои на берегах Волги, но эти неудачи не были фатальными, и тут может только ввести в заблуждение концепция сезонного чередования наших зимних успехов и летних неудач. Такова в общих чертах точка зрения автора романа «Крещение».

Когда мы говорим о народном характере Великой Отечественной войны, то обычно понятие ее народности сводим к самому широкому участию народа в войне и к пониманию им целей и задач войны. При всей неоспоримости этих положений их нельзя считать исчерпывающими, так как народ не только принял участие в войне и понял ее цели, но он еще осознал свою роль в войне, в жизни, в истории, роль не только исполнителя, но и творца.

«Березову вдруг открылось, что он никогда не знал истинной силы и духа руководимых им войск и потому не мог верно судить, что ждет его войска. И нынешний бой. Чем он отличается от множества других, удачных и неудачных, проведенных генералом? Ничем. Как и во всех прежних боях, Березов выжмет из войск все силы и, конечно, докажет, что он наступал, когда надо было, может быть, только обороняться. А дал ли он накануне сражения какое-то мудрое, оригинальное решение, которое настолько бы совпадало с силами, духом и потребностью войск, чтобы войска удивились, обрадовались или огорчились, но поверили бы в свою победу? (Курсив мой. – А, Л,)

Березов знал, что из войск можно выжимать все силы, и он это делать умел, но теперь он понял, что можно это еще не значит – нужно. То, что сформулировал для себя боевой генерал Березов в разгар летних неудач сорок второго года, миллионами рядовых участников войны пусть и не было столь четко же сформулировано, но было уже прочувствовано и осознано и прочным слоем вошло в толщу народного мировосприятия.

«До солдат, – думал полковник Заварухин, – до основных исполнителей всякого приказа командования, решения доходят в самую последнюю очередь и в предельно сжатой, лапидарной форме, попросту сведенной до команды. И чем грандиознее намечаемая операция, чем глубже и основательней продуманы вопросы секретности, тем больше знают солдаты о предстоящем сражении, тем вернее судят о нем. На маршах и дневках ведут солдаты неспешные беседы, прозревают один от другого, нащупывают истину и печалятся или радуются, ожидая грядущего».

Миллионы Малковых и Охватовых сложили свои головы на полях войны, но миллионы тех же Малковых и Охватовых вернулись к прежней мирной жизни. Война не нивелировала, а сформировала их мировосприятие в сторону того понимания роли личности и народа в истории, к какому пришел в свое время генерал Березов. И все это важно не только для понимания характера самой войны, ставшей уже историей, но и для понимания характера последующих событий, имевших место в жизни народа, жизни страны.

Как известно, в начале войны была опубликована и получила широкий резонанс пьеса А. Корнейчука «Фронт», в которой шла речь о том, что временные неуспехи нашей армии обусловило главным образом то обстоятельство, что многие командные посты в армии занимали люди, заслуженные в прошлом, однако неспособные к ведению успешных операций в современных условиях, короче говоря, отставшие от развития военной науки и оставшиеся на уровне мышления времен Гражданской войны. Представителем такого рода командиров высокого ранга является в пьесе генерал Горлов. Его антипод – молодой генерал Огнев. Уже в самих фамилиях этих героев (Горлов – Огнев) угадывалась направляющая главного конфликта и авторская точка зрения.

Следует сказать, пьеса А. Корнейчука «Фронт» была воспринята не столько как факт литературы, сколько как факт обнадеживающей политической информации. Неудачи нашей армии в первые месяцы войны действовали угнетающе, и каждый задавал себе и не только себе один и тот же вопрос: «Почему?» Всерьез говорили о «заманивании» противника, всерьез выстраивали параллель между настоящей войной и Отечественной войной 1812 года и всерьез этому верили, но не потому, что были слишком наивны или легковерны. Люди жаждали любого прямого и однозначного ответа, чтобы вселить в себя надежду и укрепить веру в конечную победу над врагом. Пьеса «Фронт» дала такой ответ и сыграла важную роль в укреплении необходимой для победы веры. Под Москвой врага разгромили не прославленные герои Гражданской войны, а неизвестные молодые генералы, то есть «Огневы». Концепция пьесы нашла свое подтверждение в реальной действительности.

В шестидесятых годах на страницах «Нового мира» были опубликованы мемуары генерала Горбатова, который фактически опровергал точку зрения автора пьесы «Фронт», утверждая, что в первые месяцы войны Красная Армия терпела поражения именно в силу неоправданного массового выдвижения на высокие командные посты молодых генералов и офицеров в последние предвоенные годы. В контексте общего настроения начала шестидесятых годов точка зрения генерала Горбатова выглядела предпочтительнее, хотя у некоторых она и вызывала возражения.

По своей проблематике роман И. Акулова «Крещение» близок и пьесе Корнейчука, и мемуарам генерала Горбатова, однако по своей концепции он, вероятно, стоит все же ближе к истине, нежели упомянутые нами произведения, авторы которых оказались излишне категоричными в своих суждениях и выводах. Во всяком случае, война дала немало примеров тому, как опытные и уже немолодые офицеры и генералы быстро и творчески осваивали новую стратегию и тактику проведения операций, но в то же время в первый период войны выдвинулось немало молодых талантливых командиров самых разных рангов.

Конечно, в шестидесятые годы было очень соблазнительно «проиллюстрировать» точку зрения генерала Горбатова различными эпизодами из предвоенной жизни и эпизодами первых месяцев войны и таким образом создать произведение, как бы отвечающее духу своего времени, но И. Акулова, вероятно, смущали своей однозначностью и излишней категоричностью обе точки зрения, поскольку при всей их видимой полярности разница между ними была не столь существенна, как это казалось. И Корнейчук, и Горбатов делали ставку в своих концепциях на «сильную личность», расходясь в оценках этих личностей и их роли в войне, но не во взгляде на сам характер народной войны, получившей точное название – Великой Отечественной.

Читая третью часть романа «Крещение», понимаешь, почему автор так «неторопливо» над ней работал: процессу освоения сложного исторического материала сопутствовали процесс его самостоятельного философского осмысления и естественный в этом случае для художника поиск художественных эквивалентов. В третьей части И. Акулов не только завершил роман сюжетно, но и нашел убедительное обоснование своей жизненной концепции в материале исследуемой им действительности.

3

По-разному складывались на войне индивидуальные судьбы людей, однако тут действовала не однозначная формула: погиб – выжил. Совокупный опыт народа впитывал в себя и такие тяжкие испытания людей, которые не предполагал ни один изощренный ум, пытавшийся себе представить масштабы человеческих бедствий, которые может принести грядущий общеевропейский конфликт. В 1955 году на страницах «Нового мира» увидела свет повесть бывшего узника гитлеровского лагеря Маутхаузена Юрия Пиляра «Все это было», принесшая молодому автору широкую известность как в нашей стране, так и за рубежом. И потом Ю. Пиляр не раз обращался к самой страшной трагедии времен Второй мировой войны. Но вот в 1972 году Ю. Пиляр публикует небольшую повесть «Начальник штаба», и эта его публикация по времени совпадала с работой И. Акулова над романом «Крещение». Конечно, трудно сравнивать многоплановый роман И. Акулова и небольшую повесть Ю. Пиляра, но тут интересно само совпадение проблематики названных произведений.

В повести «Начальник штаба» идет разговор о зимнем периоде войны (1941–1942), когда после разгрома немецких войск под Москвой наша армия вела тяжелые наступательные бои на западном и северо-западном участках фронта.

Умный начальник штаба подполковник Евстигнеев предлагает командиру дивизии полковнику Хмелеву несколько изменить план предстоящей операции. Хмелев по достоинству оценил замысел своего начальника штаба, однако, чтобы изменить уже утвержденный план операции, он должен переубедить командующего армией генерала Пасхина, которого хорошо знал и сам Евстигнеев.

Ему (то есть Евстигнееву. – А. Л.) с финской кампании была памятна неприязнь Пасхина к командирам, не одобряющим излюбленного им, Пасхиным, способа боя – «накладистого, но надежного», по его собственному определению.

И получается, что вот вроде бы генерал Пасхин – это своего рода нахрапистый генерал Горлов из пьесы А. Корнейчука. Однако тут нет никаких литературных параллелей. Когда читаешь страницы повести «Начальник штаба», на которых излагается план действия армии генерала Пасхина, то видишь, что командарм не такой уж и консерватор. Во всяком случае, командир дивизии Хмелев понимает: дело тут не в одном «консерватизме» генерала Пасхина.

«– Кое-что из твоих предложений я принимаю. С дотом это хорошо, – сказал Хмелев. – Вообще все придумано и рассчитано толково: отвлекающий бой в центре, выход к оврагу… Все было бы приемлемо, если бы дивизия действовала самостоятельно…

– А иначе нам не взять Вазузина, товарищ полковник, – отрезал Евстигнеев.