Год Майских Жуков

Рогатько хихикнул:

– Головастик, говоришь. Ну, так пообещай ему полбанки икры, он тебе гопака с метлой напару спляшет.

– Чушь какую-то несёшь, – разозлился Марик. – Мужик честный, если у него есть стеклорез, он мне без всякой взятки даст.

– Спроси сегодня и дай мне знать, – Женька кивком головы одобрил гнев Марика, – и, понизив голос, почти по слогам произнёс: – операцию намечаем на понедельник, это 29 апреля. Готовность номер один объявляю уже сейчас.

После чего он ещё раз продырявил взглядом Рогатько и приказал: – Только язык держать за зубами.

– Буду молчать, как рыба об лёд, – пообещал Уже-не-мальчик.

7. Козлиная песнь

Заскочив домой и бросив в прихожей ранец, Марик помчался вниз. Миха был во дворе. Он с остервенением стирал наждачкой матерную надпись на кирпичном заборе. Надпись поражала отсутствием элементарной грамотности. В трёх словах было сделано четыре ошибки.

Дворник Миха прощал невеждам многое, но орфографического идиотизма он простить не мог. И с болью, что приходится тратить крупнозернистую шкурку на такое безграмотное убожество, он сквозь зубы произносил отдельные эпитеты, которыми хотел нейтрализовать позорного сквернослова.

Увидев Марика, Миха сразу ему хитровато подмигнул:

– Ото, бачите, пан Марек, хулиганьё шо творить, шкодять icтoричну спадщину.

– Я маю до вас дiло, – дёрнул щекой Марик, догадавшись, что Миха намеренно включает украинскую речь, как некий секретный переговорный код. Марик быстрым шёпотом изложил свою просьбу.

– Та нема проблемы, – успокоил его Миха. – И тихим голосом добавил:

– Зайдите в мою конуру, я сейчас…

Марик заскочил в дворницкую, и Миха появился сразу за ним:

– Старых флуоресцентных ламп в складах напротив навалом. Я заскочу, возьму для вас у охранника. А стеклорез могу свой дать. Только не потеряйте.

– А у вас алмазный?

Миха развел ладони.

– Ви мене удивляете, – неожиданно сказал он с легким еврейским акцентом. – Я же на их вяло-легированную сталь не куплюсь. Конечно, алмаз, да ещё старой закалки.

Через пятнадцать минут Марик влетел в свою квартиру, прижимая к груди двумя руками флуоресцентную лампу, и громко предупредил бабушку, чтобы к лампе не подходили и не прикасались, иначе сорвётся школьный эксперимент.

* * *

Семья Лисов занимала две комнаты в коммуналке, которую они делили с бездетной семьей Голубцов. Комната побольше и посветлее досталась бабушке и Марику. Кровать Марика отделялась раздвижной ширмой.

Там же в комнате стоял гостевой стол в центре и маленький стол для учебных занятий. Когда Марик занимался, бабушка ходила на цыпочках. Ночью, однако, бабушкина деликатность подавлялась её же многострадальным храпом. Марик любил бабушку и не хотел её будить. Он долго ворочался и не мог заснуть. Одно время он пробовал свистеть, иногда свист помогал, но случалось, бабушка просыпалась, шамкала беззубым ртом, тяжело вздыхала и засыпала опять.

Однажды произошел казус. Марик так свистел, вообразив себя Тарзаном в джунглях, что разбудил бабушку, которая вдруг спросила испуганным голосом: "Что, опять молоко подгорело"? Её сон незаметно перешагнул в явь. Бабушка, кряхтя, поднялась с постели и на цыпочках, боясь разбудить внука, прищурившего один глаз, пошла на кухню проверить, не подгорело ли молоко. После этого случая Марик свистеть перестал, а просто затыкал уши ватой.

Мама с папой жили в другой комнате. Комнаты между собой сообщались, при этом у каждой был отдельный вход, что имело свои плюсы, но и минусы. Родители всегда были начеку, так как Марик мог заскочить в их комнату, не постучавшись. Понятие личной жизни у них могло возникнуть только глубоко за полночь, когда все крепко спали.

Поэтому оно возникало всё реже и реже.

В комнате родителей кроме спальной кровати находились платяной и книжный шкафы, журнальный столик и плюшевое кресло. В углу стоял телевизор. Книжный шкаф запирался, потому что там были книги, которые Марику не разрешалось читать. Но Марик знал, что папа прячет ключ на верхней крышке платяного шкафа и, когда ситуация позволяла, он доставал книгу, которая, по его мнению, могла содержать пикантные моменты, сдувал пыль с верхнего обреза и прятал у себя под подушкой.

На полках стояло много книг по математике и прикладным наукам, их Марик игнорировал все, кроме одной. Это было дореволюционное издание "Мыслей" Паскаля. Книгу отличал высокого качества ледериновый переплёт, но внутри она обветшала и обросла такой дремучей мудростью, что Марик лишь однажды посмел её открыть. Страницы антикварного издания уже перешагнули благородную стадию сепии и заметно побурели по краям. В некоторых местах появились пигментные пятна, как у стариков. Взять её тайком Марик не решился, пару раз попытался спросить папу, как эта книга оказалась в домашней библиотеке, но папа хмурился и уходил от прямого ответа.

Зато вся остальная литература из книжного шкафа легко находила временное пристанище у Марика под подушкой. Иногда он попадался. Как-то бабушка нашла у него Мопассана. Уголок страницы был загнут на любовной сцене из "Милого друга". Она отозвала Марика в сторону и рассказала, как, будучи гимназисткой, стащила Мопассана из библиотеки, хотя потом также тайком вернула. Глаза бабушки при этом воспоминании подёрнулись шипучей изумрудной волной детской тайны.

Однажды в нижнем ящике платяного шкафа Марик нашёл два презерватива. Находка его слегка озадачила. Использованные презервативы иногда появлялись в тёмном закутке подъезда или в дождевой луже, где они всплывали наподобие медуз. Несколько раз Рогатько приносил квадратные упаковки запретного плода в школу, так что Марик был знаком с их назначением. Но одно дело проверить сей плод на ощупь в школьном туалете, а другое – обнаружить его в собственном доме.

На грязно-белой обёртке розовыми буквами было напечатано имя изготовителя: "Армавирский завод резиновых изделий". Марик поморщился. Он знал, что кроме обычной жизни с её чаепитиями, рабочими буднями, игрой в футбол, походами в кино и театр, существует ещё и половая жизнь, и размножение человечества было бы без неё невозможно; и всё же он не мог себе представить, что папа, рано полысевший, с небольшим, но явно торчащим животиком, в его пижаме и стоптанных домашних тапочках занимается этим азартным делом с мамой, осанку которой искривила и сгорбила швейная машинка, ручная штопка испортила зрение, и седина постоянно пробивается в её волосах, хотя она всё время их подкрашивает.

* * *

В тот вечер Марик долго не мог заснуть. Он так глубоко погрузился в мысли, что даже бабушкин храп перестал воспринимать. Он строил планы. Значит, так: задача номер один – сходить в аптеку, купить бутылку оливкового масла. Если понадобится рецепт, попросить бабушку, чтоб его выписала бабушкина подруга Рахиль, докторша из местной поликлиники. В случае непредвиденных осложнений попросить ту же бабушку позвонить своему глухому ухажёру Тосику, у которого связи во всех магазинах и, вероятно, в аптеках тоже. Бабушка ради своего внука в лепёшку расшибётся…

Быстро разобравшись с заморским маслом, Марик начал пристреливаться к более притягательным целям. Но тут нашла коса на камень.

Есть мысли, освободиться от которых почти невозможно, потому что они как бы скользят по поверхности ленты мёбиуса. На внешней орбите они обещают надежду, на внутренней её отнимают. Загадочное поведение дворника Михи, его замысловатые, но жутко интересные речи, странные кулинарные рецепты, его марки… Поиск предлога для нового визита в дворницкую оккупировал оба полушария будущего писателя, создав противостояние метафоры и расчёта.

Ох, до чего же хотелось опять заглянуть к старику, полистать альбом с марками, услышать его негромкий голос и попробовать обещанную яичницу по-мароккански. Но как это сделать, не привлекая внимания родителей и соседей? Вопрос упирался рогом в тупиковое "нельзя". В доме, где совы и жаворонки чуть ли не круглосуточно несли вахту подслушивания, подглядывания и размножения слухов, спрятать концы в воду было практически невозможно. Что же касается родителей, то для них само слово "дворник" таило в себе некую опасность. Марик однажды слышал, как бабушка, рассказывая какой-то случай из довоенных лет, с нажимом сказала: "Дворник взял и донёс", на что папа брезгливо заметил: "Так они же все у органов на зарплате".

У Марика разболелась голова от напряжённого мыслительного процесса. Он уже почти отчаялся, но за полчаса до полуночи появился огонёк надежды.

Озарения к нам чаще всего приходят по ночам. И только по одной причине. В темноте эту вспышку легче увидеть. Сначала где-то на заднем плане появилась заставка к сериалу "17 мгновений весны". Марик сосредоточился, включил внутреннее зрение, и перед глазами возникло слово "легенда". Легенды в сериале придумывали все: полковник Исаев, он же штандартенфюрер Штирлиц, профессор Плейшнер, рейхсляйтер Борман и даже беременная радистка Кэт. Марик тут же подключился к этой игре, и уже минут через десять легенда начала проявляться в мутном растворе интриги, которую Марик сам же срежиссировал и озвучил.

Себе он выбрал роль посредника, этакого трикстера, умеющего сгладить противоречия или запутать действующих лиц так, чтобы у них не появлялось желания вникать в тонкости сюжета. Но две фальшивые ноты всё же высовывались, как лягушки из болота, создавая на поверхности ненужную рябь. Одна искажала благородный образ дворника, другая вводила в заблуждение маму. Марика сперва немножко терзали слаботочные угрызения совести, но он понимал – без жертв не обойтись. И уже погружаясь в сон, он тихо сказал Михе, соблюдая режим повышенной секретности: "Всё остаётся, как было, надо просто сыграть дурачка". И Миха, дурачась, ему подмигнул.

8. Создание легенды

Утром, вскочив с кровати, Марик приступил к осуществлению своего коварного плана. Ему надо было изобразить на лице бессонную ночь. Он тихонько стащил бабушкину роговую расчёску и, стоя перед зеркалом, нанёс себе несколько вмятин на лоб и на щёки. После чего стал маячить перед мамой, которая тут же заволновалась и спросила, не заболел ли её мальчик. Марик ответил, что всю ночь не спал. Мама разволновалась ещё больше, стала прикладывать ладонь ко лбу ребёнка. Марик выворачивался, капризничал, и когда мама на пару секунд отвернулась, он выдавил капельку слюны на указательный палец и сделал два быстрых мазка под глазами.

– Что случилось, ты плачешь? – спросила мама тревожным голосом.

Марик опять помотал головой и произнёс чуть ли не шёпотом:

– Мне надо тебе что-то рассказать.

Мама приложила руку к сердцу.

– Ты подрался? С кем? Умоляю тебя, только не молчи. Получил двойку по алгебре? Нет? Слава богу. Так что же случилось?

– Расскажу после школы, – ответил Марик и, схватив ранец, выскочил на лестницу.

В школе он неожиданно почувствовал к себе лёгкое отвращение, муторное чувство вины не давало покоя. Было жалко маму. Он мысленно раз десять попросил у неё прощения, мысленно был прощён и обласкан. После чего успокоился и даже немного повеселел, прокручивая в уме элементы розыгрыша. Дело оставалось за малым – решительно и ударно исполнить последние, пассионарные аккорды легенды.

Дома мама усадила Марика в папино плюшевое кресло, ещё раз приложила ладонь ко лбу и попросила рассказать ей всё без утайки.

Марик, опустив глаза долу, завёл свою шарманку. Оттуда заиграла трижды обкатанная легенда: он гонял мяч с пацанами, Витька, здоровый балбес, ударил сухим листом, Марик подставил колено и случайно разбил стекло в дворницкой. Назревал скандал, дворник угрожал, что пожалуется в домовой комитет и требовал деньги за причинённый ущерб. Марик, доказывая свою невиновность, пообещал не только уплатить за стекло, но и отправить в управление похвальное письмо о хорошей работе дворника по наведению порядка в доме.