Немой набат. 2018-2020

Но, опять же в отличие от беседы с Подлевским, здесь приходилось осторожно идти по битому стеклу. Винтроп на сей раз не спешил переходить к делу, предпочитая сперва расслабить собеседника, обожающего общие рассуждения.

– Нет, дорогой Виталий, это я вас слушаю. Был бы весьма признателен, если бы вы ввели меня в курс российских дел. Из-за этой чёртовой пандемии давно не был в Москве, отстал от здешних событий. Какие настроения у политбогемы?

Живот заколыхался, пахнуло привычным ассортиментом упрёков власти. Затем последовала серия восклицаний и, наконец, странный вопрос:

– Ха! Пандемия! Здесь всё ещё мрут как мухи. Он меняет в правительстве шило на мыло, поговаривают, что теперь от его погляду люди каменеют, но воз ни с места. Куда, в какую сторону тащить Россию? Трясина безысходности. Боб, скажите, вы когда-нибудь держали в руках доллар?

– Я?! – От неожиданности Боб повёлся на подначку.

– Да, вы. Что на нём написано? «Ин год ви траст» – на Бога уповаем. А какой национальный девиз у французов? «Свобода, равенство, братство». А в Российской империи какой был девиз? «С нами Бог». Подождите, Боб, а какой девиз был у СССР? «Пролетарии всех стран, соединяйтесь». Теперь ответьте мне, Боб, какой девиз у путинской России? – Приподнялся с подушек, чуть не вывалив живот на низкий журнальный столик. Испытующе посмотрел на Винтропа. – Ага, не знаете! Откуда же вам знать, если его просто-напросто нет. Он понятия не имеет, куда ведёт страну, потому и топчется на месте. Диагноз: барахтается в каждодневности. Хорошо бы стало хорошо! У Кремля проблема с целеполаганием. Идеологию, которую в общем виде фиксирует национальный девиз, он заменил… Чем он заменил идеологию, Боб? Я вам отвечу. Вместо государственной идеологии он подсунул народу антисоветизм. Позволил вывалять в грязи советское прошлое, драпирует Мавзолей, трамбует Сталина, а теперь негодует, чего это на Западе переписывают историю Второй мировой. Пытается строить будущее на отрицании минувшего. Наи-ивец! Вы наверняка бывали в Барселоне, Боб, у храма Святого Семейства. Но почему этот храм считается верхом совершенства? Это первозданная чистота – там нет ни прямых линий, ни углов! Гауди гениально угадал, что их нет в природе, они по необходимости придуманы человеком. Он что, хочет построить общество на плевках в прошлое, вовсе без целеполагания? Оно уже было: первобытное племя, озабоченное лишь пропитанием и размножением. А эксперты, нанятые им для пиара, напоминают мне гоголевского Костанжогло, в усадьбе которого каждая свинья глядела дворянином. Они всё делают под себя. Боб, вы хорошо знаете русский язык и должны понять двойной смысл этой фразы.

Этот Болжарский всегда производил на Винтропа странное впечатление. По каким-то причинам, возможно, сугубо личным, он был яростным противником власти. И в своих суждениях, вернее осуждениях Путина всё валил в одну кучу, смешивая риторику противостоящих политических сил. За этим литератором никто не стоял, а он чудесным образом умудрялся избегать групповщины. Он просто не терпел Путина, презирал Россию и делал свой мелкий бизнес на вызывающем свободомыслии, вернее, на заядлой интеллигентской фронде. Винтроп, хорошо знавший российскую богемную среду, ещё в 90-х годах подцепил Болжарского, человека неглупого, но – с комплексом недооценённого гения, не попавшего в обойму тех, с кем надрывал глотку в перестроечной свалке. Боб аккуратно навёл справки, и выяснилось, что по своей дурацкой привычке зубоскалить этот парень однажды громко пнул забойщика перемен Яковлева, а тот не прощал насмешек и выставил Болжарского из числа приближенных и платных умственных лакеев. Такие неприкаянные, отринутые своей средой одиночки были законной добычей Винтропа, из них вырастали отъявленные недруги России. Но слушая «банные» потоки эрудиции, Боб вдруг подумал: минуточку, в 90-е Путина ещё не было, откуда же ненависть к нынешнему царю? Перебил:

– Виталий, насколько я понял, Путин – это ваша страсть?

Болжарского словно интеллектуальный спазм сжал, он споткнулся, умолк, с трудом перестраиваясь на новую тему. И предпочёл заячью скидку в сторону.

– Боб, вам же известно, как клянутся в американских судах.

Говорить правду и ничего, кроме правды. Не так ли? – И что?

– А то, что ваша клятва не обязывает говорить всю правду. – И хитровато хмыкнул. Удачно, мол, вывернулся.

– Простите за вопрос, который для Америки считается вполне нормальным, но в России почему-то носит щекотливый характер.

Вы еврей?

Болжарский снова блеснул эрудицией, ответил обтекаемо:

– Дурной памяти, небезызвестный гитлеровский рейхсмаршал Герман Геринг однажды сказал по этому поводу: кто еврей, а кто не еврей, буду решать я. Ха-ха! Кстати, вы знаете, как в последние советские годы у нас называли еврейских жён? Писательские остряки говорили, что они – всего лишь средство передвижения, с ними можно было эмигрировать в Израиль.

Потом они парились, отдавшись в умелые руки сандуновских банщиков, затем, завернувшись в простыни, вкусно обедали в столовой, отделанной в стиле поздне-советской роскоши. Винтроп потихоньку приближал беседу к политическим реалиям поствирусной России. Спросил:

– Как в ваших кругах восприняли обнуление?

Болжарский, разрезая блинчики с чёрной икрой – не блины, а именно сандуновские блинчики! – небрежно ответил:

– О чём речь, Боб! В Думе, варварски нарушая регламент, «экспромт» Терешковой, в кавычках, конечно, приняли с голоса. Хотя за четверть часа до этого потребовали оформить письменно запрос о самороспуске Думы. Всем всё ясно. Вообще, о каких кругах вы говорите? Творческая интеллигенция, даже титулованная, стала деклассированным элементом, она торгует собой, культурный контрафакт, проститня. Старые голые лесбиянки в театре. В лучшем случае, средний класс наравне с лобазниками, профессорами и булочниками – все средний класс. Не быль, а пыль. Старая советская диссида уже сдулась, её просто забыли похоронить. «Пурпур высоких слов», как писал Шестов, уже в прошлом. Даже бывший так называемый вовлечённый советник власти Глеб Павловский, который много чего намутил, и тот сидит в глухом эховском подполье. Финита ля комедиа. Беспутные времена.

Минут за двадцать до окончания двухчасового сеанса Винтроп сказал:

– Ну что, Виталий, окунёмся напоследок?

Они погрузились в купель, подставив тела упругим струям негромко шипящего пузырьками гидромассажа, и Винтроп перешёл к делу.

– То, что я сейчас скажу, надо по возможности дословно передать человеку, чьи координаты я вам дам. Позвоните ему, представитесь, что от Бориса Игнатьевича. Запомнили? От Бориса Игнатьевича. Он назначит встречу.

С Болжарского слетела наигранная поза, он ответил кивком головы с красноречивым закрытием глаз. И Боб чётко, с паузами продиктовал методичку, а Болжарский запоминание каждого пункта подтверждал кивком.

Когда вылезли из бассейна и вернулись к столу, Винтроп передал заготовленную записку с телефоном и предложил:

– Под занавес по кружке пива?

Болжарский сделал долгий глоток, отёр губы краем простыни, сказал без своей привычной слегка язвительной манеры:

– Боб, возможно, вы помните Кашпировского, который по телевидению говорил миллионам: «Даю установку!» Вас я воспринимаю в аналогичном качестве. Можете на меня положиться. Полностью… Знаете, на последнем пленуме Союза писателей – советских! – поступило предложение избрать секретарями двух очень известных в ту пору письменников, активно промышлявших партийными лозунгами и советчиной. Я их хорошо знал, у одного, кстати, певчая фамилия. Но они вдруг наглухо отказались, взяли самоотводы, и никто не мог понять почему. А примерно через год эти письменники вылезли в Киеве с жутко антирусскими заявами, напомнив, что наотрез отказались от высоких московских постов. И стали депутатами Рады. Иначе говоря, Боб, они знали, что делали, знали задолго до решающих событий. Всё было просчитано наперёд. Вы меня поняли, Боб? У пророков всегда проблемы с властью. Приходится выбирать: встать в очередь за милостями или же встать в позу? Я выбрал второе… Знаете, в драматургии известно: комедия – это события, а трагедия – это личность. Так вот, жизнь сегодня – комедия, а у меня своя судьба. Теперь одна забота: чтобы старость не застала в нужде и хлопотах.

Было ясно: Болжарский люто ждёт перемен.

Винтроп на такси подвёз это «обиталище мысли», этого полунищего пророка-сибарита, лелеющего планы на светлое будущее, в конец проспекта Мира, где он жил, и сразу забыл о нём, нацелившись на следующую встречу. Он делал своё дело.

Глава 9

Это был день любви.

Когда в Поворотихе начали осторожно послаблять карантинные строгости, Донцову разрешили по субботам наезжать к жене и сыну, однако с непременным условием: без посторонних общений. А Деда и Антонину стреножили: было велено никого в дом не приглашать. Бережёного Бог бережёт, деревенская спайка при вирусной катавасии только укрепилась.

Жизнь постепенно возвращалась в свои берега, однако лишь отчасти. Поворотиха погрузилась в затишье. Не слышно было шумных дачников, всё ещё не открылась «Засека», народ с былым усердием налёг на огороды, полагаясь в основном на самообеспечение. Люди терпеливо, молча пережидали лихолетье, воспринимая его как стихийное бедствие, по счастью не угрожающее ущербом для имущества. Но Дед ворчал: «Ох, боже-боже, спад жизни хуже бедности».

В первый свой приезд Донцов на радостях привёз, считай, целый ресторан, каких только припасов не набрал в «Азбуке». Оглядывая праздничный стол, Дед и Антонина сокрушались, что не вправе назвать гостей – ведь ещё с зимы мечтали о новоселье в подновлённом доме. А когда Виктор вошёл в еженедельный ритм, не только подсобляя продуктами, но и наставляя непубличными новостями из кругов, в которых крутился, в доме Богодуховых утвердилось спокойствие по части завтрашних дней. Вдобавок радовали телефонные звонки из Сибири – вирус никого из детей и внуков не задел, остерглись.

В общем, жизнь без постных дней.

В какой-то раз Донцов, уведомив Веру, нагрянул в пятницу вечером, и с утра, в жаркий субботний день они отправились по знакомому маршруту – на лесную опушку. Теперь Ярик, свесив ножки, уже мог сидеть на плечах, но Виктор несколько раз спускал сына на землю, чтобы тот топал, держась за папину руку. Эта неспешная прогулка сама по себе доставляла уйму радостей, а уж когда всей семьёй пришли к своей тенистой нарядной берёзе, расстелили одеяла, разложили провизию для пикника, – было им счастье.

За лето Вера загорела лицом, по мнению Виктора, выглядела роскошно. С обнажёнными плечами, тугой грудью, в простом сиреневом топике, она стояла у толстоствольной берёзы – красавица! Донцов «щёлкал» жену на её смартфоне, свой оставил дома, чтобы полностью отключиться от дел, не жить «на нерве», ведь и по субботам дёргают.

Потом лёг плашмя, глядел в блеклое летнее полуденное небо, по которому плыли редкие кучерявые облака, именно плыли – банально, но очень точно. В тревожные минуты жизни ему порой не спалось, по ночам он лежал на спине и тупо смотрел в потолок, выше которого, представлялось ему, всё равно не прыгнуть. Сейчас – наоборот, беспредельно высокая небесная высь рождала уверенность, что с Верой им всё по плечу. Ночью на тесной верандочке цветковской баньки, куда она пришла, оставив спящего Ярика под присмотром Антонины, они упивались душевной близостью, которая умножала восторги любви. В нынешней суетной жизни, думал Донцов, поймав взглядом облачко, похожее на большую рыбу, даже на кита, такое полное слияние душ и тел – дар Божий. Всё, абсолютно всё, что делала Вера, – нянчила Ярика, накрывала стол, подметала дом, да просто резала хлеб, – каждое её движение рождало в нём непреходящую радость человека, который после долгой нелёгкой дороги пришёл в свой тёплый, родной дом и обрёл уют для сердца. Он не был восторженным юношей, очумевшим от радостной близости с желанной женщиной. Взрослым, трезвым умом он понимал, как отчаянно ему повезло, сколь замечательно повернулась жизнь, и не хотел для себя ничего лучшего, мечтая, чтобы подаренное ему сладостное счастье длилось вечно.

– Здесь чудесно, Витюша. – Она села рядом, ласково гладила его по голове.

– Знаешь, сейчас я словно физически ощущаю ток жизни. Ты, Ярик, солнце, берёза – для меня и для тебя символ всего родного. Скажи, что человеку ещё нужно? Я до краёв счастлив. – Засмеялся. – А я ведь тебя долго, о-очень долго искал.

– А я тебя долго, о-очень долго ждала. – Взъерошила ему волосы, поцеловала в голову.

Он приподнялся на локте, обнял её за талию, и они оба смотрели, как Ярик упорно преодолевал маленькие кочки, падал, поднимался, делал несколько шагов и снова падал в мягкую траву.

– Поднимется или ползком?

Она засмеялась колокольчиком:

– Ты, мой дорогой, во всём смыслы ищешь. Но сам же ночью говорил, что многое тебе не ясно, что надо для уяснений с профессором из Курчатовского института повстречаться.

– О! Когда был строгий карантин, я им периодически позванивал, не нужно ли чего. Дай-ка смартфон, сейчас тоже позвоню.

Лидия Петровна, как всегда, была рада «сразу узнаваемому голосу», источала бодрость и оптимизм. Потом Донцов разговаривал с Михаилом Сергеевичем, который, по его словам, ждал вакцинации, после чего можно будет приступать к широким общениям, и уповал на встречу с Донцовыми – да, да, во множественном числе.

Когда распрощался, Вера спросила: