Немой набат. 2018-2020

Она не была воцерковлённой, в детстве Сасослов и Псалтирь не зубрила. Но после семейной трагедии перед сном каждый раз истово молилась Николаю Угоднику об избавлении от новых страшных напастей. С годами к немым, горячим и еженощным мольбам прибавилась просьба устроить будущее дочери и одарить счастьем понянчить внуков. Вера уже давно вышла из девичества; когда училась в институте, ухажёры у неё были, но – так, несерьёзно. А потом очень уж строга стала. В новые, непривычные для Катерины времена они по-сиротски, внатяг, на пенсию и скромную зарплату дочери бытовали в просторной квартире. И размеренность, обыденность, скука бедного существования затягивали, всё больше угнетали. Наверное, в те смутные годы она в первый раз и пошла к храму Христа Спасителя, чтобы дополнить ночные молитвы обращением к иконам, свечи во здравие поставить.

Господь услышал, дал всё, о чём просила. Судьбу корить-укорять не за что. Теперь Катерина, хотя и выстарилась, – годы берут своё, – почти счастлива: растёт внук, Вера обустроена, с мужем живёт в согласии – по глаголу Божьему. На зятя не нарадуешься, не даёт тёще бедствовать. Пока карантинили, он частенько заезжал по вечерам – у него же пропуск! – привозил продукты. Заодно ужинал. Веру-то с Яриком предусмотрительно отослал в Поворотиху, а холостому мужчине вечером где перекусить? Он, правда, к ресторанам привык, да они позакрывались. Потому Катерина каждый день стряпала, держа наготове свежую еду для зятя.

Виктора она поняла ещё при первом знакомстве, на юбилее. Далёкая от политических переживаний, Катерина жила здравым смыслом и в суждениях Донцова сразу ощутила земную правду. После ужина он не торопился в пустую квартиру, по часу, не отказываясь от второй, от третьей чашки, чаёвничал с Катериной на кухне, отвечая на её наивные вопросы. Медленно бредя по широкому пешеходному мосту, она в тот первый после карантина поход к храму почему-то вспоминала именно ту памятную беседу с зятем.

Серёжа работал в ЦК, она помнила его идейную закваску и недоумевала, как получилось, что чуть ли не все бывшие горбачёвские партсекретари заделались либо чиновниками, либо бизнесменами.

Виктор ответил со смехом:

– Катерина Дмитриевна, милая, да ведь на верхах перестройку для того и затевали, чтобы перевоплотиться. Тесно при Советах стало: власть есть, а жить по-западному не могут. Но знаете, дорогая моя… Конечно, я хамелеонов этих не люблю, да их уже мало осталось, по возрасту от дел отошли. А вот кого особо презираю, так это бывших шестидесятников. Помните таких?

– Знать не знала, но разговоров о них было много. Серёжа говорил, у них вымыслов и двусмыслиц полно.

– Очень точно, между прочим, сказано. Если словесную шелуху отбросить, они ведь что доказывали? Что на Западе жизнь лучше, чем в СССР. Сортов колбасы больше. По заказу архитекторов перестройки телевизор только и крутил, как прекрасно жить на Западе.

Ну, и соблазнили народ.

– Я бы не сказала, что народ соблазнился…

– А кто, дорогая Катерина Дмитриевна, Манежку толпами наполнял? Кто на русский манер кричал «Коммуняку на гиляку!»? Да, обезумели, а теперь сокрушаются. По Леваде, ныне уже семьдесят процентов – за Сталина.

– Я те времена помню, очень уж партию, советскую власть тогда кляли.

– Так вопрос-то в чём? Сегодня то же самое и, что поразительно, те же самые! – возбудился Виктор. – Потому не люблю этих шестидесятников, что их наследники опять ту же песню затянули. Вместо колбасы подставили права человека, только и всего. Снова вымыслы и двусмыслицы, снова неправдой соблазняют.

Катерина росла сиротой. Её отец, капитан третьего ранга, служил командиром дивизиона на линкоре «Новороссийск» и в 1955 году погиб при чудовищном взрыве на бывшем «Джулио Чезаре», отошедшем к нам по репарациям после войны. О загадках той жуткой катастрофы на севастопольском рейде рассказывала мама: то ли жахнула нетраленная донная фашистская мина, то ли диверсию устроили итальянские боевые пловцы с мини-подлодки – выяснилось, что в ту ночь по неизвестной причине сетевые ворота в бухту были распахнуты, а пеленгаторы шума отключены. Но об этом Катерина узнала позже, в лета юности, уже после отъезда из Севастополя. Жильё было служебным, и они перебрались в Москву, где в коммуналке жила овдовевшая ещё в войну отцова сестра. Две вдовы её и растили.

После школы она принимала телеграммы на почте и однажды в парке Горького случайно познакомилась с Серёжей, приехавшим из тульского Щёкино навестить родных.

Да, сейчас она почти счастлива. А почему почти…

Десять лет назад, одевшись потеплее, она намерилась с благочестием и боголюбием, с молитвой и просьбами приложиться к Поясу Пресвятой Богородицы, святыне, для поклонения доставленной в столицу аж с самого Афона. Очередь была невиданная, тянулась вдоль набережной Москвы-реки от храма Христа Спасителя до Крымского моста. И за восемь часов терпения, кто двигался рядом, перезнакомились; как и до?лжно в очередях за божьей помощью, излили друг другу душу. Катерина сошлась в беседе с дородной женщиной её возраста, приехавшей из Коломны, по рассказам, много на своём веку повидавшей и претерпевшей, сильно верующей, о страждущих страждавшей. Полная, в сером пуховом платке, пущенном поверх пальто, она переступала утицей, с перевальцем, и было что-то очень прочное в её облике. Звали попутчицу Нина, говорила она, что казачьей породы и что в их роду замечена удивительная повторяемость судеб.

– Мы, считай, заране знаем, у кого как жизнь сложится, так уж повелось. Но вообще-то, если кругом на людей посмотреть, это часто бывает. Особенно у нас, у баб. Вот, допустим, разведёнка одна воспитывает дочь, а потом, глядишь, всё у дочери в точь повторяется.

Сколько таких случаев!

Помнится, Катерина примерила примету на себя: сама она одиночка, а теперь – как бы и Вера не осталась без пары. Мелькнула мысль и тут же ушла, её заслонили другие рассказы попутчицы. Но потом, уже после Пояса Богородицы, к которому из-за громадной очереди не велено было прикладываться, дозволяли только рукой касаться, – Катерина, правда, и перекреститься трикраты успела, – она снова вспомнила разговор с Ниной и ужаснулась. С другой стороны поглядела: у её мамы муж в расцвете лет трагически погиб, оставив её с малым дитём, у неё Серёжа погиб трагически, сделав матерью-одиночкой… Господи, неужто и Вере такая судьба уготована?

С тех пор эта тайная тревога жила в Катерине постоянно, ничуть не умалившись после замужества Веры, а наоборот, даже усилившись. И ставя свечку перед иконой святителя Николая Чудотворца в храме Христа Спасителя, она просила об избавлении дочери от повторения своей судьбы, с шевелением губ произнося услышанное ещё от мамы: «Николай Угодник, Божий помощник, ты и в поле, ты и в доме, в пути и в дороге, на небесах и на земле, заступись за дочь мою Веру, сохрани её от всякого зла и приворотов и даруй ей здоровья». Но где-то в глубине сознания по-прежнему шевелилась тоскливая мысль о бесовском наваждении: два женских поколения, и судьбы – одна в одну, неужели заклятье?

Ушедшая в переживания, услышала тихий голос:

– Горячую молитву хорошо бы акафистом сопроводить.

Рядом стоял священник, словно сошедший с благообразного лубка: аккуратная седая борода, приветливое лицо, мягкая полуулыбка.

Катерина растерялась от неожиданности, искренне ответила:

– Да я, батюшка, акафистов-то и не знаю. Верую глубоко, но текстам богослужебным не обучена.

– Это поправимо. Вы раба божия… – Катерина, Катерина, – поторопилась она.

Он повернулся к иконе и внятно, без излишней скороговорки прочитал акафист Николаю Чудотворцу с икосом «Радуйся». Потом сказал:

– Для полноты моления Николаю Чудотворцу, «скорому помощнику», хорошо бы сорокадневный акафист заказать.

Очень уж понравился Катерине этот аккуратненький, приветливый старенький священник, впечатлилась она чудесным звучанием его слов, сразу поверила, что они скорее до Господа дойдут. Спросила, как записочку с сокровенной просьбой передать, посоветовалась от незнания, сколько за сорокоуст на храм пожертвовать.

Но он ответил:

– Нет, нет, уважаемая. Я не здешний, к другому приходу приписан, другую архиерейскую длань приближен лобзать. Но как заштатный клирик, пользуясь свободой от череды, от графика литургического, имею возможность для душевной радости посещать выдающиеся храмы.

Пока они медленно шли к выходу, батюшка рассказал, что по возрасту и ослаблению здоровья его почислили за штат, но – с правом служения по мере старческих сил. Обычно приглашают по воскресеньям, чтобы после литургии приходский чай для мирян душеспасительной беседой услаждать, – церковный староста очень уж упрашивает, приход-то у нас не «хлебный».

На пороге храма он слегка преклонил голову, намереваясь распрощаться, но Катерине, которая впервые в жизни вот так, напрямую, глаза в глаза, общалась с лицом священного сана, понравилась его складная речь, и она деликатно предложила:

– Батюшка, если вы располагаете временем, может быть, мы побеседуем во-он на той скамеечке, в тенёчке. Очень хотелось бы вас послушать.

У Православия в России женское лицо, слева в церквах молящихся всегда больше. На службах го?ловы, повязанные платками, чаще, чем непокрытые. «Во вся дни жизни своя» глубокая вера помогает женщинам излечивать духовные недомогания, навеянные правилами мира сего, от которых в повседневности они страдают больше, нежели мужчины. На их долю выпадает отмаливать мужние грехи, проступки детей. Слово пастыря рождает в их сердцах особо сильный эмоциональный отклик. И Катерина, чьи неусыпные тревоги обострила всеобщая карантинная замкнутость, искренне возрадовалась возможности исповедаться отцу Симеону – так он назвал себя, – о своих душевных расстройствах и терзаниях.

Но церковный народ знает: человек предполагает, а Бог располагает – исповеди не получилось. И по пути домой, осмысляя тот не короткий разговор под сенью храма Христа Спасителя, Катерина пришла к выводу, что не зря приметила, как обрадовался отец Симеон её предложению посидеть в ухоженном прихрамовом скверике. Видимо, ему нужен был слушатель, хотелось ему высказаться, выговориться сильнее, чем ей исповедаться.

Когда присели на скамеечку, отец Симеон, чтобы начать разговор, слегка усмехнулся, сказал:

– Можно молебен заказать и в Бари, у святых мощей Святителя Николая Чудотворца, в его Базилике, туда записочку подать с уточнением требы. Теперь это просто делают, по Интернету.

И опережая Катерину, изготовившуюся поведать о своих опасениях, посетовал:

– Я человек поживший, к встрече с Ним, – выразительно поднял глаза к небу, – готовлюсь. А в поздние годы, знаете, особенно беспокоит горечь земного бытия, которая способна омрачить радость жизни новым поколениям. Много сейчас ненавистей и антипатий, развратов и бесстыдных увеселений, об однополых дрязгах-разгулах и говорить нечего. Духа примирений нет, вместо правды – двоемыслие, повсюду мирское зло торжествует, кощунники, сатанаилы верх взяли. А главное, нищета нравственная одолела, цинизм и глумление кругом. С таким аминем беса не перешибёшь. – И, видимо, желая показать, что он не только вероучительные смыслы постиг, но и человек широкого культурного кругозора, со вздохом подвёл итог: – Раньше-то, как справедливо Ключевский подметил, вер?хом грехопадения считалось, если у девушки башмачок из-под платья выглянет. А сейчас, как в «Бесах», весь мир в кашу.

Слушая горькие, но незлобивые сокрушения отца Симеона, Катерина по его интонации, по складу речи понимала, что это лишь разгон, прелюдия, подступы к какой-то другой, более сложной теме, за которую сейчас примется этот своеобразный заштатный клирик с приятным лицом и очень добрыми глазами. Даже не пыталась угадать, куда он повернёт, но знала точно – повернёт.

И священник «повернул».

Опытный проповедник, он сумел завладеть вниманием слушателя и заговорил о том, что у него наболело на душе, – о пассивной роли Церкви. Впрочем, видимо, к главной для него теме он тоже подошёл аккуратно.

– Известно, уважаемая, в нашей России традиционные ценности основаны на христианских религиозных предписаниях. Да разве только традиционные! Извините, по возрасту вашему вы должны помнить лозунг нечестивых коммунистов «Партия – ум, честь и совесть эпохи». Но «ум, честь и совесть», они из Библии, из Священного Писания, христовы умности. Я к тому, что православие у нас всегда и даже в советские, отчасти катакомбные, времена подспудно оказывало очень заметное влияние на русские воззрения. Религиозное пространство наше всеобъемлюще. В русской душе стояние в любви и вере продолжалось. Каждое большое дело с крестного знамения начинали – молясь пусть и в душе. А уж ныне, в годы православного ренессанса! – И после короткой паузы: – Народ, и церковный, и невоцерковлённые – полагаю, как вы, – и даже богоотставленные, все возлагают надежды на благотворную роль Церкви, способной убавить непомерное медийное возвышение похабничающих, умерить срамные услуги хипстер-богемы, облагородить нравы, избавить от ложного апокалипсиса. Но что мы видим? Справедливо патриархом сказано, что нашествие вируса может поколебать богопротивные идеалы общества потребления. Однако священноначалие наше как бы робеет со всех амвонов громко провозгласить требование осудить вакханалию безнравственных садомитов, бездействует в наложении анафемы на вызывающих дрожь и омерзение. Церковь, отделённая от государства, словно опасается погрешать против главенствующих во власти, расточая им реверансы. А могла бы в согласии с настроениями народа даже и потребовать от властей предержащих улучшения нравственной среды, ограждения от смердящих чуждых обычаев. И нет подвижников среди священства, поднимающих голос против развращения нравов.

По мере произнесения этого монолога отец Симеон всё более оживлялся, охотнее говорил, его словно прорвало. Но не изменял своей незлобивой манере, не было в его словах отзвуков гнева или негодования. Он просто сокрушался, это был словно личный чин покаяния за общие, по его разумению, священнические упущения.

Катерина, для которой такие речи были внове, согласно кивала. Её, правда, слегка зацепило упоминание о «нечестивых коммунистах» – как никак Серёжа работал в ЦК КПСС, – однако клерикальная позиция была объяснима, и она поддакнула, вложив в реплику потаённый реабилитирующий смысл:

– Да, отец Симеон, очень уж много у нас низвергателей объявилось. Прошлое… как бы вернее сказать… линчуют.

– Низвергателей? – священник поднял брови и опустил уголки губ, отчего лицо его выразило удивление. – Как вы точно сказали! Именно низвергателей! Сейчас это стало поветрием – всё низвергать. К сожалению, дух порицания недавнего прошлого возобладал и в церковной среде. – Катерина подумала, что он учёл её замечание, однако, оказалось, отец Симеон понял его по-своему, это видно было по эмоциональному настрою священника. И перешёл к тому, что его особенно интересовало. – Меня смущает подход нашей клерикальной братии к оценке исторических личностей. Возьмите недавние дебаты о мозаике на стенах нового воинского храма в Кубинке. Вопросом о ныне действующих персонах я не увлекаюсь, а вот внутрицерковные споры о крохотном изображении Сталина огорчают. В миру пусть спорят, это дело привычное. Но почему же в Церкви взбудоражились? Вы, уважаемая, понимаете, что я в принципе, как принято говорить, по определению не могу быть сталинистом. В прин-ципе! И рассматриваю Сталина исключительно как историческую фигуру.

Быстрым жестом достал из-под рясы сложенный вчетверо лист писчей бумаги, развернул.