Фокус гиперболы

Помнишь, у булгаковского Мастера был друг, – Алоизий Могарыч – который наставлял его, что, мол, эта глава не пойдет, и не пойдет потому-то и потому. Был свой Могарыч и у Фулина. В Горкоме партии. Поплакался ему Фулин, тот навел справки и огорчил писателя: – Там, – и опять многозначительный кивок и взгляд вверх – проскочил вердикт – «глумление над устоями и извращение принципа социалистического реализма» и как-то это связано с любовной сценой. Могарыч из Горкома фулинского романа, конечно, не читал и стал пытать автора. Автор живописал любовную сценку. Могарыч задумался вслух: – Странно, он же ее… гм… оприходовал по согласию и без извращений? Не анально же? На столе? На столе – нормально. Мы все так, гм, да -а.. Ах, на кумаче? Вот оно что! Как говорит один мой ставропольский дружок: – Вот где собака порылась. На кумаче? На кумаче нельзя, нельзя! Аполитично как-то, с нездоровым намеком и вразрез с устоями. – Помолчал и сказал: – Ты знаешь как долго у нас висят ярлыки. – И посоветовал в дальнейшем творить под псевдонимом или вовсе сменить фамилию.

Фулин же немного подумал и накатал выдержанное, мотивированное и со всеми резонами письмо. В письме он упирал на то, что кумач, на котором произошло действо, не несет, в данном случае, никакой иной нагрузки. (Кроме массы слившихся в соитии комсомольских тел). И попал-то кумач на язык, точнее на перо, лишь потому, что больше нечего было подложить под зад. И уж, конечно, кумач не имеет никакого политического подтекста, а просто послужил средством смягчения сурового сельского быта, а также средством гигиены в смысле защиты филея комсомолки от заноз. На ту беду грамотей Фулин не удержался и в конце письма весьма интеллектуально и по месту впендюрил в текст красивую и модную классическую фразу – «Что в имени тебе моем».

Письмо отправил на имя Суслова.

Письмо таки попало к Суслову. Но когда дело дошло до письма Фулина, и помощник стал его зачитывать, Михаил Андреевич уже слегка подустал, отвлекся мыслями, а затем и вовсе смежил веки под монотонную бубню. Встрепенулся он как раз на этой фразе: «Что в имени тебе моем». Встрепенулся, протянул руку, взял письмо, пробормотал: – Вымени, вымени, а по молоку план не выполняется ни хера, – и, не читая, наложил размашистую резолюцию: «В сельхозотдел ЦК». Там письмо долго вертели и так, и сяк, время шло, а отвечать на письмо все же надо. И получил Фулин отписку – штамп: «Ваше письмо рассмотрено и принято к практическому изучению». Несколько дней после этого Фулин бегал по городу и смешил знакомых. Потом впал в депрессию и на удивление всем непьющий Фулин вдруг запил. Пил недолго. Месяц. Затем грамотно похмелился, крутанулся, нашел родственников в Израиле, и на второй волне эмиграции слинял из Союза.

Откуда мне это известно? Фулин выступал у нас на факультете. Он же и анекдотец рассказал. Вот, слушай. Во время визита в США Брежнев в частной беседе спросил у президента Никсона как тот подбирает сотрудников в свой аппарат. Никсон ответил – исключительно по сообразительности. – Это как? – поинтересовался Брежнев. – А вот как, – ответил Никсон и позвал: – Господин Киссинджер, подойдите сюда. Скажите, Генри, кто является сыном вашего отца, но не вашим братом? – Тот на секунду задумался и отвечает: – Так это же я сам, Генри Киссинджер. – Никсон поаплодировал Киссинджеру, отпустил его и говорит Брежневу: – Вот так!

По возвращении в Москву, на очередном заседании Политбюро Брежнев задает Суслову вопрос: – А вот скажи, Михаил Андреевич, кто является сыном твоего отца, но не твоим братом? – Тот растерялся и как школьник, не выучивший урок, стал взглядом выпрашивать подсказку у Андропова. Андропов ухмыльнулся и сделал вид, что не видит ужимок Суслова. Громыко, как истинный дипломат, показал лицом, что все знает и понимает, но помочь ничем не может, протокол не позволяет. Черненко с умным видом стал перебирать бумажки, словно где-то в них кроется ответ. Когда Брежневу этот театр пантомимы наскучил, он вздохнул и сказал: – Эх, товарищи члены, товарищи члены! От Политбюро! Это же Генри Киссинджер!

Был полный аншлаг. Весь зал укатывался со смеху, половина еще и уписалась.

Ну, это так, чтобы развеяться

А, если серьезно: убей меня, а я не могу даже предположить: вот чем товарищу Суслову не угодил Михаил Булгаков? Или почему он загнал под запрет «Битлз». Конечно, «давай кончим вместе» звучит фривольно, но чем ему не понравилась лирика «Битлз»? И вообще: разве можно запретами, то есть тупо защитными средствами и окриками «не пущать» добиться победы, как у вас говорят, в тотальной идеологической и морально-нравственной войне с Западом?

Николай опять неопределенно хмыкнул, пожал плечами и углубился в книгу, показывая, что не желает продолжать этот разговор.

– Не хочешь говорить? Правильно, разговор этот… э… как ты сказал …блёвый.

Петр закончил просмотр газет, сложил их в стопку, достал из сумки Красную папку и раскрыл ее на закладке. Николай заинтересованно заглянул в открытые страницы и прокомментировал: – Опять совпадение. И у тебя Тиберий.

Глава IX. Доктор «SS». Император Тиберий. Или тридцать три года спустя.

Тиберий спешил. Два дня назад он расстался в Неаполе с императором Августом. Император отправил его в Иллирик, торопил с отъездом с тем, чтобы Тиберий успел к месту событий и попытался предотвратить худшее.

Начались волнения в Верхней Германии, затем смута перекинулась и в Нижнюю Германию, и в Гельвецию, где к недовольным и возбужденным лангобардам, хаттам и херускам присоединились гермундуры, маркоманы и гельветы. Худшее же состояло в том, что от мятежных германцев брожение могло перекинуться в Иллирик: в провинции Норик, Паннонию, Далмацию и Мезию, и тогда мог полыхнуть весь Север империи. Повторялась история пятилетней давности. Тогда – пять лет тому назад – Тиберий успел объединить силы имперских форпостов Виндобоны, Карнунта, Аквинка и Регины Кастры и стремительным выступлением десяти легионов не допустил военного союза Иллирии с германцами Арминия. Того самого Арминия, который потряс империю, уничтожив в кровавой Тевтобургской бойне три отборных римских легиона. Именно тогда, пять лет назад, Тиберий видел, как обезумевший от гнева и горя император Август, разбрасывая слетающую с уст пену, прихрамывая, бегал с всклокоченными волосами и безумными глазами по покоям Палатинского дворца с перекошенным лицом и надувшимися на шее жилами и рычал: – Квинтилий Вар, верни, верни мне мои легионы!!!

Но ничего не мог вернуть наместник Квинтилий Вар. Его обезглавленное тело, как и тысячи других тел, германцы глумливо и издевательски распяли в Тевтобургском лесу.

Тиберий уже готовился к отплытию в Нарону Иллирийскую, когда в Путеолы прискакал гонец императора Августа с приказом отложить поездку и следовать в город Нола, где и находился сам император.

Тиберий спешил. Он понимал, что причиной столь неожиданного возвращения его с дороги, скорее всего, стало внезапное и резкое ухудшение здоровья престарелого императора.

Да и расставание с императором было каким-то… незавершенным. После слов напутствия император вроде как хотел сказать еще что-то. Это было видно по его лицу и глазам, но, видимо, передумал, чуть помолчал и закончил традиционным: «bonum factum – в добрый час».

Тиберий спешил сейчас еще и потому, что его подгоняли любопытство и опасения. Два дня тому назад император показал ему экземпляр завещания о наследовании им – Тиберием – титула императора. Он узнал об этом решении еще три месяца назад, узнал от самого Августа, но слова – это только слова, а вот демонстрация заверенного по всем правилам документа свидетельствовала о том, что решение окончательное и ни при каких обстоятельствах изменено быть не может. Тиберий после этого жеста императора ожидал продолжения. Близкие к императору люди знали, что во всех его поездках по стране с ним всегда следует небольшой с надежными запорами сундучок, содержимое которого известно только Октавиану Августу. Вручая документы из этого сундучка, или поручая какое-либо дело, связанное с его содержимым, император всегда объявлял: – E saciario – то есть – из Заветного места. – Это был своего рода гриф важности и секретности, и к тому же означал контроль со стороны самого императора. Да. Тиберий ожидал тогда продолжения, ожидал перехода к делам и содержимому «Заветного места». Но не дождался. И вот теперь торопился, зная, случись что с Августом, найдется достаточно желающих сунуть нос в таинственный сундучок. А там должно быть немало интересного. Император Август в любом деле шел ab ovo – от яйца, от начала – и всегда находил для разнонаправленных, словно ветви гиперболы, интересов общую точку – фокус гиперболы, отталкивался от этой точки как от опоры и стремился дойти, по его выражению, до «Геркулесовых Столбов». (Геркулесовы Столбы – древнее название Гибралтара. В переносном смысле – дойти до конца, до сути. Прим. авт.)

Важно было успеть, чтобы не допустить любопытных к заветному сундучку. И, что там кривить душой, любопытно было бы узнать: чем закончилась история талисмана Пятнадцатого Победоносного легиона с засевшими в памяти персонажами: Клодием Криспом, хитрым и вероломным Авелем и юным пленником Арменом. Тайна талисмана витала над Тиберием все эти годы.

Но вот, наконец, городские ворота небольшого городка, узкая улочка к родовому гнезду императора – дому, возведенному еще его дедом – Октавием. Спешиваясь у дома, Тиберий с облегчением вздохнул: приход смерти всегда обозначен внешними признаками, сейчас их, слава Юпитеру, не наблюдалось. В атрии дома его встретил Ликин, и сразу повел в покои императора. Октавиан Август лежал на ложе, укрытый, несмотря на жару, толстым шерстяным покрывалом. Тиберий поразился перемене, произошедшей с этим человеком за минувшие дни. Его кожа высохла и пожелтела. Седые волосы истончились и поредели. Скулы как будто выдались, а глаза провалились и горели каким-то непонятным огнем. Тиберий произнес традиционное приветствие, внимательно вглядываясь в эти глаза. «В них нет ни теплоты, ни радости, ни даже страдания. Я вижу в них лишь нетерпение. Нетерпение в таком положении – как странно», – подумал Тиберий и почувствовал, как застарелая обида шевельнулась в нем. Август не дал этому чувству развиться и захватить мысли Тиберия и быстро произнес: – Ты успел. Хорошо. К делу, – глянул на Ликина и приказал: – Помоги снять. – Ликин подошел к ложу, откинул покрывало и, поддерживая голову, помог снять с шеи императора золотую цепь с ключом. Август кивнул головой Тиберию: – Подойди. – Тиберий подошел и наклонился, высохшие руки императора накинули золотую цепь с ключом ему на шею. Август, как показалось Тиберию, с облегчением вздохнул, словно снял с себя груз, и, обращаясь к Ликину, сказал: – Отведи и покажи. – Ликин поклонился, показал рукой на задрапированный рядом с ложем простенок, за которым обнаружился еще один выход из покоев, и направился туда. Тиберий последовал за ним, и оба оказались в небольшой светлой смежной комнате. Там под окном и стоял заветный сундучок, обитый фигурными медными пластинами. – Вот замок, – показал Ликин, отодвинув чуть в сторону медную пластину. Тиберий нагнулся, вставил ключ, раздался щелчок, и Ликин приоткрыл выгнутую крышку сундучка. Тиберий с любопытством заглянул внутрь. Заветное место почти доверху занимали пергаментные свитки. Тиберий выпрямился, а Ликин закрыл сундучок и с силой надавил на крышку. Послышался легкий щелчок: сработал запор заветного места. Тиберий и Ликин вернулись к ложу императора. Август с усилием поднял и протянул руку в сторону Тиберия и сказал: – Ему – Тиберию Нерону Цезарю – я оставляю все. Будь же предан ему, Ликин, как был предан мне. Иди. – В глазах Ликина блеснула слеза, он поклонился обоим и покинул покои, аккуратно притворив за собой дверь.

– Присядь, – Август взглядом показал на стоящую поодаль лавку. Тиберий сел и приготовился слушать. Император тяжело вздохнул: – Теперь ты имеешь доступ к Заветному месту. Долго говорить не могу, ослаб. Скажу лишь, что не все мне удалось довести до конца и теперь это переходит в твои руки. Сохрани Ликина, он много знает и будет предан тебе и полезен. – Август перевел дух: – Теперь ты, Тиберий Цезарь, отец римлян. Вергилий говорил: «Могуществу их не кладу ни предела, ни срока». Да будет так! И я хочу, чтобы ты понял главное: невозможно нести мощь и величие Рима лишь на мечах и броне наших легионов. Невозможно. И еще хочу, чтобы ты всегда помнил, – и процитировал Еврипида: «Коль преступить Закон, то ради царства, а в остальном его ты должен чтить». Август закрыл глаза, на его лбу выступили бисеринки пота, дыхание стало шумным и прерывистым. С возгласом: – Лекаря, лекаря, – Тиберий выбежал из покоев.

В два часа пополудни император Октавиан Август скончался.

Сопровождая тело покойного императора в Рим, и разбираясь в своих новых ощущениях, Тиберий вдруг понял, что смерть Августа унесла с собой и чувство застарелой обиды. Долгие годы она тлела в душе Тиберия. И тлела, увы, небезосновательно. Август в давние времена развел мать Тиберия – Ливию – с ее законным мужем и женился на ней. Ливия к тому времени уже имела сына: его – Тиберия – и была беременна вторым ребенком. Фактически Август лишил Тиберия семьи. Затем, когда стали подрастать собственные сыновья Августа, так он называл усыновленных им племянников, он выдавил Тиберия в «добровольную» ссылку на долгие семь лет на остров Родос. И только когда смерть прибрала обоих сыновей императора Августа, Тиберию было разрешено вернуться в Рим. И даже фраза в завещании императора: «Так как жестокая судьба лишила меня моих сыновей Гая и Луция, пусть моим наследником ….. будет Тиберий Цезарь…» – оставляла в душе горький осадок. Но смерть сильнее обид. Да, сильнее.

Тиберий ехал верхом и размышлял. «Он – Август – был творцом великих дел. Его легионы по землям двух континентов – Евразии и Африки – дошли до Геркулесовых Столбов. Они воплотили мечту императора Августа сделать Средиземное море внутренним морем Империи. Он сделал это. И назвал это море – Mare Nostrum – Наше Море.

Он хотел добиться мира и спокойствия на Востоке. И он добился этого. Он умиротворил Армению, а с Парфией – этим вековым врагом Рима – и вовсе сотворил чудо. Парфяне при смене династий избирали царей по его – Августа – указке. Великие дела великого правителя. Но и великие не всегда достигают цели. Нет, – сам себя поправил Тиберий, – великие не всегда успевают достичь цели. Не успевают потому, что и их жизнь всегда ограничена рамками обстоятельств. Разные могут быть обстоятельства: болезнь, кинжал убийцы, чаша с ядом, споткнувшийся конь или неумолимое время.

Тиберий оглянулся и нашел взглядом Ликина. Он следовал рядом с одной из повозок процессии, рядом с заветным сундучком. Дела следуют за телом. Тело будет предано огню на Марсовом Поле и закончит земной путь. Дела же его и имя его будут жить в веках»

Самолет начал снижение. Петр закрыл Красную папку и мысленно, словно передразнивая доктора «SS», повторил: «В веках, в веках! Эх, отец, отец!»

Самолет приземлился. Здравствуй, Москва!

Глава X. Первый визит. Московская встреча.

Субботняя погода не радовала. С утра лил дождь, и казалось конца этому не будет. Петр стоял у подъезда гостиницы «Космос», посматривая то на плаксивое низкое небо, то на свои часы.

Николай появился из-за угла огромного здания ровно в четыре часа, как они и договаривались. Подошел, поздоровался, стряхнул и сложил зонт и деловито поинтересовался: – Я первый?

– Да, первый. А вон тот щеголеватый парень, скорее всего, из твоей команды. Идет уж больно целенаправленно.

Николай обернулся, увидел, как от остановившейся белой «Волги» к ним движется молодой человек, и подтвердил: – Да, это Буржуй собственной персоной. О! Его лысина явно прогрессирует. – Николай чуть повернул голову: – А! Это тоже наш! Его величество Баш. Вон, видишь, бежит, газеткой прикрывается, промок, как цуцик. Смотри, Петр, даже с такого расстояния виден шестьдесят четвертый размер его головы, это, скажу, очень большой размер. Башка что надо! Ба! С бодуна, сукин кот!

– Как это ты определил? – с сомнением спросил Петр.

– По ряхе, по инфракрасному излучению.

Буржуй и Баш подошли одновременно. После шумных объятий и рукопожатий Николай подвел друзей к скромно стоящему чуть в стороне Петру и представил его: – Знакомьтесь, Петр – наш русский лондонский друг из Австралии. Прошу. – После сдержанных представлений и рукопожатий Николай объявил: – Предлагаю продолжить знакомство наверху. Бойца ждать не стоит: он слегка задержится. Швейцара я предупрежу. Петр, веди.

На лифте поднялись на двадцать пятый этаж. У входа в ресторан «Планета-Космос» их поджидал метрдотель и сразу отвел к заказанному столу недалеко от барной стойки. Официант раздал меню и карты вин.

– Ого! Други мои! Водка «Смирновская», водка «Рябиновая», водка анисовая… э… «Оузо русали», – с детской непосредственностью провозгласил большеголовый гость. – Гм! Три доллара за флакон. Так, так! Это же сколько будет в рублях? Курс сейчас, дай бог памяти, шестьдесят семь копеек за доллар. Итого грубо два рубля бутылка. Как «Солнцедар». Пожалуй, надо будет прихватить, – достал из кармана брюк несколько смятых червонцев и посмотрел на официанта.

При упоминании названия «Солнцедар» всех, кроме непосвященного Петра, скривило и даже передернуло. Только Черту известно: сколько человечьих глаз эта продукция виноделия превратила в вурдалачьи, сколько мозгов отбросила на предыдущую ступень эволюции, сколько желудков изъязвила, сколько печенок разложила, сколько приборов опустила на вечные времена.

Официант, которого тоже передернуло от этого названия, снисходительно-полупрезрительно, как это могут только официанты, профессора, шулера, зажравшиеся партийцы и валютные проститутки, через губу процедил: – Рубли не берем. На вынос не даем. – Головастый окинул всех взглядом, состроил на лице мерзкую гримасу и с надрывом прохрипел: – Найн сало! —Друзья рассмеялись, а Петр и официант недоуменно переглянулись.

Большеголовый обратился к официанту: – Друг мой, мы вас позже позовем, а пока нам надо определиться. – Официант ушел. Гость убрал в карман червонцы, притворно вздохнул и подвел итог: – Итак, вкушать здесь мы можем лишь от щедрот нашего нового друга. Либо придется менять точку, несмотря на нелетную погоду и мокрые штаны. Либо, – Баш смешно округлил глаза и перешел на шепот, – поменять у Петра рубли на доллары и тем самым совершить преступное деяние с наказанием вплоть до расстрела. Бр-р-р. Рубли они, видите ли, не берут! Печально. – Петр, наконец-то, смог сказать: – Да не волнуйтесь вы так! Это моя проблема, ведь я пригласил! – Но раз так, раз ты так щедр, – быстро вклинился Баш, – то хотелось бы знать….э… – Петр вывел его из затруднительного положения, усмехнулся и сказал: – Щедрость моя не знает границ в пределах трехсот долларов. – Все рассмеялись и заинтересованно уткнулись в меню. Баш сделал вывод: – На триста долларов можно охренительно погужевать. Да, Буржуй? – Буржуй неопределенно хмыкнул, а Петр задал вопрос: – Почему вы используете клички? Мне как-то неудобно обращаться – Баш, Башка. – Тот немедленно отреагировал: – А ты не бери в башку. Гы-гы-гы! Башка и Башка, или Баш. Что тут такого? У нас повелось так с первых классов школы. Все клички имеют происхождение и подоплеку. Почему я Башка – итак ясно. Нет, не потому что голова большая. Я умный. Ну- ка, други мои, подтвердите. Вот, видишь, гы-гы-гы. Про остальных сейчас расскажу. Буржуй, к примеру, имел феноменальные способности в игре «в стенку». Это когда на кон недалеко от стены в столбик ставятся несколько монет. Игроки по очереди бросают каждый свою пятикопеечную монету- биток – в стену, стараясь, чтобы биток, отскочив от стены, упал как можно ближе к кону. Тот, чья монета оказалась ближайшей, забирает полкона. А если биток попадает в кон – это удача. Игрок забирает весь кон. Понял? Так вот. Буржуй почти всегда выигрывал и, значит, был при деньгах. Потому и Буржуй. Я потом про него еще кое- что расскажу. Ха! Все тайное станет явным.

Чека стал Чекой, он же Чекушник, он же Чекуля, в классе седьмом-восьмом, когда заявил, что будет работать в КГБ. Начитался или насмотрелся чего-то. А до этого Чека был Бесом. От фамилии Бессонов.

Боец занимался большим теннисом, но всегда хотел заниматься еще и боксом. И занялся. Тут все просто. Ну, ладно. Успеем еще познакомиться поближе. А сейчас надо бы сделать заказ. Не пьём – время теряем, гы-гы, да и Буржую скучно без ананасов и рябчиков. Гы-гы-гы! – Буржуй, повернувшись к Петру: – Сегодня, я думаю, мы наслушаемся всякого. Зуб даю, что Баш сегодня и «аналогичный случай» вспомнит. Башку с бодуна лихо заносит. Он становится безбашенным, занозистым, бывает и несдержан, и многословен, и язвителен, и велеречив, и говнист. Но обижаться на него не стоит. – А что за «аналогичный случай»? – спросил Петр. – Все ухмыльнулись, а Баш быстро сказал: – Да, ерунда, не обращай внимания. – Петр пожал плечами, кивнул головой и поднял руку. Официант подошел и принял заказ. Уже вслед ему Баш бросил: – Друг мой, товарищ, охлажденную водочку и холодные закуски прошу без промедления. – Непременно, – обернувшись, ответил тот. И опять на его лице мимолетно проскочило какое-то непонятное выражение. Баш заметил это и, ёрничая, протянул: – Не любит, о-ох не лю-у-бит! Придется принять меры. Я сейчас. – Баш встал и быстро направился к выходу, поправляя на ходу мятые подсыхающие брюки. – Куда это он? – спросил Петр. Чека покачал головой: – Аферу задумал какую-то, не иначе. Он у нас бо-ольшой выдумщик. – Минут через десять тот возвратился и только уселся, как появился официант и стал расставлять на столе тарелочки с селедочкой, грибочками, маслинками, нарезками, маринадами и салатами. Все молча наблюдали за действом, но как только официант стал наполнять рюмки, Баш быстро заявил: – В дальнейшем функцию разлива беру на себя. – Официант кивнул головой, пожелал приятного аппетита и удалился. Баш поднял рюмку: – Ну, за знакомство и со свиданьицем. —Чокнулись. Выпили. Закусили. Петр поинтересовался: – Ты упоминал о каком-то сале, может заказать? – Все замерли, над столом зависла мертвая тишина, Баш поперхнулся, выдавил из себя «не надо… гы-гы… заказывать… гы-гы» и все грохнули смехом. Когда отсмеялись, Баш смахнул слезу и рассказал: – Когда-то нам довелось услышать в компании рассказ – не рассказ, анекдот – не анекдот, в общем, я попытаюсь эту хреновину воспроизвести. – А может не надо? – спросил Буржуй. – Надо, – парировал Башка, – а то как он – герр Питер – поймет? Итак, война. Немцы захватывают украинское село и сгоняют всех жителей на сход к хате бывшего сельсовета. На ступеньках стоят два немецких офицера. Один из них достает планшет с листком бумаги и начинает с акцентом громко читать: – Доблестный германский вермахт прогналь больше-е-е-викофф и еврейский комиссарр и даль фам новьий порьядок. Теперь тот, кто поймайт, или… или не поймайт парртизанен……, – поворачивается ко второму офицеру и тихо говорит: – Ганс, по-моему, эти мудаки в штабе опять все перепутали. – Смотрит в бумажку и продолжает: – …Тот получайт, я-я, тот получайт са.., са.., са.. – Из толпы кто-то выкрикивает: – Сало? – Башка строит на лице мерзкую гримасу и, заканчивая, рычит: – Найн сало! Салупа! Гы-гы, нет, нет, заказывать не будем. Гы-гы-гы. Да. Дурость, конечно, но запомнилась. А «найн сало» стало выражением отрицания, присказкой и символом желанного, но недоступного или невозможного. Вот так. Понял, дружище? – И стал наполнять рюмки. В это время Буржуй воскликнул: – Ну, наконец-то. Явление Бойца народу. Вечеря в полном составе все же состоится. – К столу с улыбкой на лице легкой, пружинистой походкой приближался выше среднего роста спортивного телосложения молодой мужчина. Короткие рукава летней рубашки подчеркивали хорошо накачанные бицепсы. Весьма приятный вид молодого человека слегка смазывался заметным тиком левого века. Все встали, старые друзья обнялись, обменялись рукопожатиями и подвели вновь прибывшего к Петру. Тот пожал руку новому знакомому, и все уселись за стол. – Итак, други мои, – заявил Баш, – поскольку теперь все в сборе, я повторю свой тост – за знакомство и со свиданьицем. – Выпили. Баш, разжевывая грибочек, продолжил: – Я сейчас немножко расскажу о нас, а потом уж полюбопытствуем о тебе, Петр. Все мы дружим с первого класса и жили в то время в одном дворе. Правда, дружба Буржуя и Бойца носила несколько странный характер. Они частенько дрались межу собой, и повод для этого у них находился мгновенно. Потом так же мгновенно мирились. Так вот. Как-то сцепились они из-за чего-то в очередной раз, и когда борьба перешла в партер, Буржуй по запарке укусил Бойца за ухо. Пролилась кровь. Боец в долгу не остался и так врезал Буржую, что на лбу у него образовалась ссадина и царапина. Бой был прекращен с объявлением ничьей. Родители Бойца, узрев его окровавленное ухо, естественно, поинтересовались происхождением травмы. Боец, а он и тогда уже был немногословен, хмуро пробормотал: – Буржуй укусил, собака. – Надо заметить, в том году наблюдалась вспышка заболеваний бешенством. Родители всполошились и потащили Бойца в больницу. Врач тоже не пожелал разбираться в доводах Бойца, что его укусил за ухо собака Буржуй, но Буржуй – не собака, и влепил ему противостолбнячный укол.