Всегда наготове

Класс, разочарованно вздыхая, принялся рисовать по памяти мускулюс глютеус. Вспотевшая от волнения Изольда Леонидовна бережно обкладывала фаллос Петровича, который в полный рост вовсе не выглядел «смешным», холодными мокрыми салфетками. Салфетки тут же нагревались и высыхали. Леночка челноком металась между классом и туалетом. Петрович, укутанный клубами водяного пара, не выдержал:

– Больше мне делать нечего, как салфетки вам сушить. Блин!

Неприличное слово заглушил звонок с урока и разрядил неловкую ситуацию.

Изольда Леонидовна смолоду не была дурнушкой, а к сорока расцвела совершенно. Нестандартный учебный день принес волнение, возбуждение; на щеках директрисы разлился акварельный румянец, и Петрович, строгим голосом в телефоне приглашенный «на ковер», лишь растерянно перебирал ногами, не в силах отвести глаза от притягивающей красоты.

– Вы, хотя бы понимаете, что сорвали занятия, нарушили поурочный план? – Изольда Леонидовна, пытаясь быть строгой, повышала голос. – Учебная программа и процесс подготовки молодых художников-новаторов поставили своим безответственным поведением, – она машинально схватила со стола указку, пропустила ее сквозь кулак сверху донизу и закончила, – на грань срыва. Чему вы улыбаетесь?

– Радуюсь, что сейчас не тридцать седьмой, – Петрович взялся левой рукой за пояс брюк, а правой потянул застежку «молнии». – После таких обвинений меня бы уже к вечеру расстреляли…

Леночка вышла из студии, обернулась на пороге и сильно запустила стирашкой в античную гипсовую голову. Не порадовавшись точному попаданию, понуро побрела по коридору. Сверхурочные занятия, когда она бесконечно рисовала и стирала нарисованное, снова убедили ее в безнадежности попыток «ухватить» движение.

Размышляя о собственной бездарности, Леночка, шла по коридору и вдруг осознала, что шагает в такт едва ощутимым толчкам, сопровождаемым стонами и хрипами. Подчиняясь девчоночьему любопытству, приоткрыла дверь директорского кабинета и застыла на пороге. Перед ней, поочередно напрягаясь, совершали вращательные и одновременно возвратно-поступательные движения до боли знакомые ягодицы Петровича, поверх его головы ритмично качались стройные ноги Изольды Леонидовны, а левая рука директрисы, свешиваясь с плеча натурщика, указкой отшлепывала такт по его правой мускулюс глютеус.

Карандаш стремительно летал по бумаге, но мышцы меняли форму и конфигурацию. Леночка поспешно потянулась за стирашкой и фыркнула с досадой: резинка осталась в студии. Девочка торопливо перевернула лист, затем второй, третий… Изрисовав набросками альбом, тихо прикрыла дверь и радостная помчалась домой.

Ленусис ИвАнова с картиной «Вечное напряжение» стала знаменитой. Тридцать шесть набросков, расположенные на одном полотне по кругу, создавали иллюзию бесконечного движения. Картину через интернет купил некий «прожженный» российский меценат, а через полгода полотно с Сотбис «ушло» за сто тысяч американских денег.

В масс-медиа развернулись словесные баталии. Западные СМИ запестрели статьями об экспансии Русской культуры и ее негативном влиянии на европейские и американские нравственные ценности, моральные принципы и традиционные устои.

Россияне отлаивались штампами о вывозе за бесценок самобытных шедевров западными дельцами.

Относительно трезвый голос прозвучал из интернета. Дословно: «Эта задница красочно показала все тончайшие изменения выражений человеческого лица???? в момент наивысшего душевного подъема».

И это правда. Зритель в первый момент разглядывания художественного полотна ощущал сильнейшее сексуальное возбуждение, к которому постепенно добавлялись тревога за незапертую дверь, не выключенный утюг, открытый кран; примешивалось желание стать депутатом Госдумы, космонавтом, писателем и публиковать свои творения на популярном литературном сайте. Много всяких чувств вызывала картина.

Петровича пригласили участвовать в телепередачах: «Человек года», «Он сделал себя сам» и других. Слава не испортила чистую живую душу Петровича. Он по-прежнему сторожит Школу Искусств, чинит водопровод и пробивает канализацию, вкручивает лампочки; регулярно, упорядоченно и не случайно «жарит»… впрочем, – это личное. С утра до обеда работает натурщиком, и всегда готов за рюмку беленькой показать задницу всем Российским художникам, а за стаканчик виски – и зарубежным. Блин!

День летнего солнцестояния

Через своих героев вглядываемся в себя. Практической пользы не ждем, но занятие интересное

    Мимоходом

В половине первого ночи солнце скрывалось за горизонтом, начинался вечер. Вечер, минуя ночь, превращался в утро, и уже через час яркие лучи, облив золотом верхушки сосен, быстро опускались к земле и наполняли поселок горячей удушающей влажностью.

Поселковые собаки в поисках прохлады перетащили свои мохнатые тушки в тень домов и остались лежать, вывалив вздрагивающие в частом дыхании языки, с которых капала на песок горячая слюна.

К восьми утра не выспавшиеся жители потащились на работу.

Комаров, господствующих ночью, сменила мошка, а солнце еще приподнялось и добавило жару.

– Вот, примерно так и выглядит пекло, – радостно прокричал Сашка Серегин, которого чаще называли Серегой Сашкиным.

Первый день после отпуска. Он двумя руками через голову стянул оранжевый накомарник, заткнул за пояс брюк и вошел в прорабскую.

– Здорово, Михалыч. Откуда такая тишина?

– В отпуске все, – сказал прораб и зевнул с подвывом. – С выходом тебя. На весь участок – я да Любанька, на кране сидит, книжку читает. Теперь еще и ты.

– Типа, и работы мне нет, – Сашка достал пузырек с ДЭТой, антикомариной жидкостью, широкими взмахами начал натирать свои мускулы: бицепсы и трицепсы.

– Работа есть всегда, – хотел строго, но в конце снова зевнулось, и Михалыч замотал головой. – Чертов июнь. Чертовы белые ночи. Не поверишь, есть придурки, которые ездят на Севера смотреть белые ночи. Спать невозможно.

Сашка засмеялся и привалился мощным плечом к дверному косяку:

– А на Большой земле сейчас рай: тихие вечера и теплые темные ночи. И море секса. Так что делать?

– Не думаю, что Валюшка дала тебе в отпуске развернуться, гигант секса, – прораб поднялся из-за стола и подошел к окну. – Что делать? Вечный неразрешимый вопрос… – начал было Михалыч философскую тему, но непроизвольная зевота снова потянула сладкой судорогой тело. – Там свайное поле. Надо сбить оголовники свай и открыть арматуру до отметки. Хочешь кувалдой, нет, компрессор включи. Высоту я отчертил. Двести штук тебе на неделю хватит, а там ребята из отпусков подтягиваться начнут. Иди уже, не мешай работать. – Рот прораба снова широко растянула зевота, поверх языка мелькнуло дно желудка, и Михалыч обессилено рухнул в кресло.

Сашка, посмеиваясь, зашагал длинными ногами к бригадному вагончику. Проходя мимо башенного крана, задрал голову вверх:

– Любаня, привет!

Любка-крановщица, в меру полноватая, улыбчивая, приподняла переднее стекло кабинки:

– Сашок, здравствуй. Я тебе нужна?

– А как же? Человек всегда кому-нибудь нужен, а такая красотка, просто жизненно необходима.

– Скажешь тоже, – засияла улыбками Любка. – Когда мошка достанет, поднимайся ко мне. Сюда кровососы не долетают.

– Вот только осмотрюсь.

Сваи, забитые на месте строительства двенадцатиквартирного дома, действительно были очерчены на одном уровне меловой чертой, что добавило настроения. Крепкий парень Сашка не любил возиться с разметками и прочими мелкими и точными работами. Предпочитал с плеча кувалдой, ломом, лопатой, топором размахнуть.

Посмотрел на компрессор, пнул ногой отбойный молоток, – не хочется утреннюю тишину треском двигателя нарушать. Цепко ухватил длинную рукоять кувалды. Задача простая: ударами кувалды обнажить пруты арматуры на уровне отметки, отрезать их газорезкой, а потом сбить лишний бетон, подготовить сваю для установки на нее арматуры ростверка (фундамента).

Сашка остановился около первой сваи. Мелькнула мысль о наблюдающей с крана Любке: «Пусть полюбуется, как мужики работают». Привычно поднял кувалду, дал железу свободно падать, ускорил корпусом и локтями, кистевым движением на выдохе придал хлесткость. Осколки бетона стрельнули вперед, по ходу движения инструмента. «Вот так!» – шаг вперед, и следующий удар.

Любка забыла о книжке, смотрела заворожено, как перекатываются бугры мышц по загорелой коже, взлетают, разгибаясь на всю длину, крепкие руки. Сашка не делал лишних движений, шел ровным темпом пушечных ударов, и Любка, непроизвольно поддаваясь настойчивому ритму, закраснела и заволновалась.

– И за каким хреном я держу здесь бригаду?

Сашка в ответ дал железу кувалды по свае опуститься на землю, выпустил из рук черенок:

– Что-то не так, Михалыч?

– Все так. Время десять, а ты все рекорды уже перехлестнул. Разгоню к едреней матери бригаду, оставлю одного тебя, быстрей дело пойдет.

– И заметь, – Сашка поднял кувалду и, продолжая говорить, нанес очередной удар. – Я только разогреваюсь. Мой крейсерский темп раза в полтора выше. – Он добил очередную сваю и шагнул к последней. – А в конце работы я включаю форсаж, и любому, кто захочет со мной соревноваться, вставляю толстый и длинный, многократно перекрученный фитиль.

С последним ударом опустил кувалду и, придерживая рукоять, выпрямился. Рядом, слегка подавшись вперед, стояла и странно неподвижно смотрела Любка.

– А Михалыч где? – растерялся Сашка.

– В прорабской, – Любанин голос сорвался с ноты, и закончила она почти шепотом. – Минут пять, как ушел.