Мы здесь живем. В 3-х томах. Том 1

Елена Васильевна Марченко, Анатолий Марченко, Тихон Акимович Марченко. Барабинск, 1950-е

Лариса Богораз, Анатолий Марченко. Москва (?), 1966–1968

Майя Злобина, Анатолий Марченко, Лариса Богораз. Махра, 1967.

Из семейного архива Злобиных

Анатолий Марченко. Москва (?), 1973

Лариса Богораз, середина 1960-х

Анатолий Марченко, Лариса Богораз, Павел Марченко. Москва (?), 1973

Павел Марченко, Анатолий Марченко, Лариса Богораз. Иркутск, 1977–1978

Анатолий Марченко, середина 1970-х

Анатолий Марченко. Чуна, 1975–1978

Лариса Богораз, Анатолий Марченко. Чуна, 1975–1978

Анатолий Марченко, Тихон Акимович Марченко. Чуна, 1975–1978

Лариса Богораз. Таруса, 1974–1975

Иосиф Аронович Богораз, Елена Васильевна Марченко, Павел Марченко, Анатолий Марченко, Ольга Григорьевна Олсуфьева (псевд. Алла Зимина). Таруса, 1974 (?)

Лев Лурье, Анатолий Марченко, Арсений Рогинский. Ленинград, ноябрь 1980

Анатолий Марченко. Таруса, 1974–1975

Два рассказа о первом сроке

Целина

Да, да, я тоже был на целине. Правда, меня перед тем не вызывали в ЦК, но ведомство, направившее меня осваивать нетронутые целинные просторы в казахских степях, очень известное и солидное.

Под стук колес и паровозные гудки мы шумно и весело неслись сквозь тьму вьюжной ночи к не нами намеченной цели. Из нашего вагона тоже неслась песня тех лет: «Едем мы, друзья, в дальние края, станем новоселами и ты, и я…» Правда, вопреки общему запрету петь и даже громко переговариваться между собой, издавна существующему для пассажиров «Столыпина».

От карагандинской тюрьмы № 16 до карлаговской пересылки на станции Карабас поездом всего два-три часа. И вот мы плотной колонной под несмолкаемый мат конвоя и злобный лай овчарок тянемся вдоль бесконечных заборов запреток лагерей. Самих лагерей мы не видим, а только ярко освещенные запретные полосы: впереди ряд колючей проволоки, потом еще такой же ряд, а потом высокий сплошной деревянный забор с карнизом из колючей проволоки и прямо над ним электрические лампочки. А что там, за этими заборами-запретками?

Я тогда был, как и большинство моих попутчиков, зэком-новичком. Все мне было внове, все воспринималось и переживалось обостренно. Это потом, со временем и я очерствею и стану все воспринимать за должное, обычное.

О пересылке, о лагере я к тому времени знал только с чужих слов. Скоро все это предстанет передо мной, и я увижу все своими глазами, услышу своими ушами, почувствую и проверю на собственной шкуре.

Карлаговская пересылка поразила меня своим размером. И не только площадью, но и огромностью бараков. Ночью эти саманные приземистые бараки казались еще более длинными и угрюмыми. В одном из таких бараков нам открыли камеру и велели заходить. Нас было человек восемьдесят: остальных сотни полторы определили в другой барак. Почему-то те из наших, кто был в первых рядах, не стали заходить в камеру и стали требовать чего-то от дежурного офицера. Я был в середине толпы и не мог сначала понять, в чем дело. Но быстро выяснилось, что в камере, куда нас хотели поместить, не было света, и поэтому зэки уперлись. И загалдели все мы: «Не пойдем, пока не будет свет… ведите в другую камеру…»

Я, ориентируясь на свои сведения о порядках ГУЛАГа, ожидал крупного конфликта и неминуемой расправы с нами со стороны охраны. К моему удивлению, офицер быстро приказал отправить нас в соседнюю камеру, и нас торопливо в ней заперли. В камере еще шло обсуждение происшедшего и похвалялись победой, когда открылась дверь и тот же офицер с какими-то бумажками в руке назвал две фамилии. Вызванным было приказано выходить с вещами. Пересылка есть пересылка, и всякие передвижения и перетряски зэков здесь явление обычное. Двое названных вышли, а минут через пять снова открывается дверь и снова берут двоих. Все считали, что это либо берут на этап, либо раскидывают по разным камерам. Дошла очередь и до меня. Я попал в паре с украинцем Лесовым. Он шел за офицером первым, а я сзади. Подвели нас к той же камере, от которой мы вначале отказались. Надзиратель открыл дверь, и нам велено было туда войти. Лесовой уперся и отказался заходить, требуя посадить его в камеру, где есть электрический свет. Надзиратель попробовал ухватить его за рукав, чтобы втолкнуть в камеру, но Лесовой быстро и резко отпрянул к противоположной стене, а я в это время услышал стоны и всхлипывания, которые слышались в темноте камеры. На подталкивания офицера сзади я среагировал, как и Лесовой. Я уже видел, как его держали за руки и за воротник несколько надзирателей. Одновременно они колотили его кто как мог и по чему попало. Упрямый украинец твердил одно: «Не пойду!»

На меня орал офицер: «Заходи… твою мать! Не к теще в гости приехал! Сейчас рога обломаем!»

Кто-то из надзирателей пинком бросил меня на офицера, а тот подхватил меня на свой кулак под ребра. Удар был слабый и почти не причинил мне боли. Я еще размышлял в суматохе, что мне делать: то ли давать сдачи в меру своих возможностей, то ли сопротивляться пассивно, отказываясь зайти в темноту камеры. Не знаю, на чем бы я остановился, но за меня уже решили. Я был схвачен несколькими надзирателями за руки и за ноги и находился у них на руках в горизонтальном положении. В таком виде они меня поднесли к двери камеры, повернули головой к двери и, дубася остервенело кулаками и ногами, одновременно стали раскачивать, намереваясь бросить в камеру, как бревно. Во время полета я успел только вытянуть вперед руки, чтобы предохранить голову от возможной встречи со стеной или со стояком нар. Слава богу, на пол я приземлился животом, даже лицом не задел. Но руками и головой все же здорово врезался в стенку. Из-под нар вылез не сразу. Больше всего досталось правой руке, и я еще несколько дней не мог ею шевелить без боли.

Здесь, под нарами, догнал меня таким же способом Славка Ефимов – мой сокамерник по 16-й тюрьме, который будет со мной потом и на целине. Он отделался легче моего и сразу же выскочил из-под нар.

Когда я вылез, то не мог понять, в чем я здорово вывозился под нарами. Рассмотреть же было невозможно из-за отсутствия света. Одежда была в чем-то липком, какая-то слизь была на руках. Когда зажгли спички и немного осветились, то оказалось, что мы все в крови. Я был уверен, что кровотечения у меня нет, а значит, я вывозился в чужой крови. А к нам все швыряли и швыряли зэков с нашего этапа. Скоро камера была полна и мы мало-помалу стали ее обживать. Ложиться на нары было нельзя: они все были липкими от крови. Мы отчаянно и озлобленно колотили чем могли в обитую железом дверь, требуя начальства. Но к нам даже никто не подходил. Тем временем наступил подъем и в коридоре забегали надзиратели и обслуга-зэки. Мы отказались принять хлеб и завтрак, требуя начальства. Когда за окном стало сереть, мы лучше рассмотрели камеру и обнаружили, что стены расписаны. Кровью на стенах были написаны лозунги: «Коммунисты палачи» и «Смерть коммунистам».

Из разговоров с соседними камерами через окна мы уже знали, что зэки в этой камере ночью перед нашим этапом коллективно вскрыли себе вены и залили кровью камеру. Кого-то из них отправили в больницу тут же при лагере, кого-то посадили в карцер, а нескольких человек в «воронке» отправили в Караганду под следствие.

Начальство к нам пожаловало где-то часов в десять. Зашел зам. нач. пересылки с каким-то офицером. Наша братва, не стесняясь в выражениях, стала требовать перевода в другую камеру, грозили жалобами в прокуратуру и даже в ЦК в Москву. Майор иронически улыбался и все время молчал. Потом ему, видно, надоело нас слушать, и он обратился к офицеру: «А вообще-то это не порядок! Дать им воды, тряпки и пусть уберут кровь!»

«Мы не будем убирать!» – орали мы. Среди нашего общего ответа было много мата и ругательств в адрес МВД, но на это никто из вошедших не обращал внимания. Скоро они вышли, нам же в кормушку бросили несколько тряпок, а вслед за тем в открывшуюся дверь бросили два грязных ведра и принесли бак воды.

Вторая ночь тоже не обошлась без ЧП. Среди ночи, когда большинство уже спали и лишь заядлые картежники резались в карты при тусклом свете маломощной лампочки под металлическим колпаком в нише над дверью, нас всех поднял прозвучавший с ближайшей к нашему бараку вышки выстрел. Потом началась беготня надзирателей около бараков, а зэки стали переговариваться через окна и обсуждать да гадать, что бы это значило. А скоро мы получили точное сообщение: часовой застрелил зэка, пытавшегося перелезть через запретку. Зима была в том году очень снежная, снегу намело почти вровень с забором. Зэк был из обслуги пересылки, и что-то его толкнуло попытаться уйти на волю. Часовой его заметил только тогда, когда он перешагивал через карниз запретки. Уложил его намертво с одного выстрела.

Нам не повезло с этапом и суждено было загорать на пересылке дольше, чем держат тут зэков обычно. Зимой из-за малой потребности лагерей в рабочей силе меньше этапов. Ведь большинство лагерей здесь сельскохозяйственные. Ближе к весне пересылка будет пустой, так как этапы будут ежедневно. Еще в тюрьме я много слышал рассуждений на тему: где легче и выгоднее отсиживать срок. Одни хвалили сельхозлаг, то есть целину. Другие, наоборот, не хотели туда попадать.

Тогда в лагерях еще существовали зачеты. Зачеты были двух видов: один рабочий день в лагере засчитывался за два или три из срока. Если попасть на работу, где зачеты один к трем, то с трехлетним сроком можно освободиться через год. Вот все и рвались попасть туда, где день к трем. Из ближайших лагерей богатым на зачеты был лагерь в Топаре. Там строилась тепловая электростанция – ГРЭС, и зэки туда рвались. А в сельхозе, на целине, день к трем давался только механизаторам: шоферам, трактористам, комбайнерам.

Зато на целине летом было легче со жратвой: то картошкой бригада разживется, то морковью, капустой, зерном и даже молоком.

К тому же зачеты – штука ненадежная: сегодня ты заработал их, а завтра за какую-нибудь провинность у тебя их отобрали.

Я еще в тюрьме решил не «выбирать» и не рваться никуда, а предоставить выбор судьбе. «Куда повезут, туда и ладно», – решил я.

Под конец зимы, когда мы все выли от переполненности камер, начались ежедневные вызовы на этап. Приезжали на пересылку представители лагерей и отбирали себе рабсилу. Зэки называли их, этих лагерных представителей, «покупателями». Обычно они отбирали себе зэков по «делам». В этих папках о каждом из зэков сказано коротко все: кем работал до ареста, семейное положение и место жительства. Покупателей больше всего интересовала профессия зэков. Одним, например, из строительных лагерей, нужны были рабочие со строительными профессиями или просто здоровые мужики, способные на тяжелую физическую работу. В целинные лагеря нужны были механизаторы и тоже здоровые мужики на разные работы, в том числе и на строительные.

Но не у каждого зэка в «деле» есть документы о специальности и образовании. Это помогало многим зэкам называться кем угодно: электросварщиками, шоферами, трактористами, поварами… Лишь бы попасть туда, куда хотелось. А попав в лагерь, там уж устраиваться в меру своих возможностей и способностей.

Перед самой отправкой на этап я стал свидетелем еще одного лагерного ЧП. Вернее, не самого ЧП, а его последствий. В один из дней на пересылку привезли из Топара этап. Это было несколько машин раненых зэков. В лагере возникла одна из многочисленных в те годы поножовщин между зэками-русскими и зэками-чеченами. Трупы оставили хоронить там, а на пересылку привезли только тяжелораненых. Забили ими несколько камер, и они через окна продолжали вести словесную войну.

О национальной вражде между русскими и чеченами и ингушами в Караганде я слышал много еще до ареста, когда работал в Топаре. Доходило иной раз до того, что милиция не в состоянии была справиться с наведением порядка. Приходилось вызывать воинские части. В лагерях тоже то и дело вспыхивали стычки. Я тогда впервые столкнулся с национальной враждой в нашей стране.

Я попал на этап, идущий на целину. Несколько машин с зэками и конвоем из Карабаса прибыли сначала в Долинку, где находилось Управление Карлага во главе с генералом Запевалиным. В самой Долинке остались две машины, а три пошли дальше, до Сарепты. В Сарепте, маленьком поселке, находилось лагерное отделение и там же находился головной лагерь. В нем остались две машины. Я же на третьей поехал дальше, на отдаленную командировку при Сарептском отделении. Уже в Сарепте мы точно знали, что едем на Куянду.

Куянда оказалась даже и не поселком, а просто лагерем человек на пятьсот, да около него солдатская казарма и два-три многоквартирных барака, в которых жили надзиратели и начальство. А вокруг – низкие голые сопки.

Лагерь состоял всего из трех длиннющих саманных бараков, разделенных на четыре секции каждый. Уже тогда там не было нар, а были «самолеты». Так называли деревянные вагонки-кровати для зэков. Эти самолеты были разборными, легко разбирались и собирались. Были они четырехместными: два спальных места внизу и два – наверху. Парные места вверху и внизу отделялись перегородкой – доской, положенной посередине вдоль самолета. Недостаток таких постелей в том, что если один из четырех спящих поворачивался, или спускался сверху вниз, или залезал на место, то вся вагонка ходила ходуном и будила остальных спящих. Отапливались здесь бараки печами, топили их углем: рядом угольная Караганда. В Долинке тоже работало несколько шахт.

Работа в лагере в основном была сельскохозяйственная. В отличие от самой Сарепты здесь не сеяли зерновые, а занимались выращиванием овощей: капусты, картошки, свеклы, огурцов, моркови, помидоров… Да еще заготавливали сено для соседних лагерей.

В отличие от прославленных в советской печати целинников, направленных туда по путевкам комсомола и партии, нас, гулаговских целинников, одевали перед отправкой туда с ног до головы во все новенькое. Каждый из нас получал верхнюю и нижнюю одежду, обувь по сезону и постельные принадлежности. Публика тутошняя, в отличие от того паренька в кепочке, которого описал в своей «Целине» Брежнев, не драла горло, требуя теплой одежды. Она не сомневалась в своем праве быть одетой по сезону и получала свое без боя. В этом ГУЛАГ здорово выигрывает по сравнению с другими высшими инстанциями, направлявшими своих людей на целину.

Начальником лагеря на Куянде был плюгавенький и лысенький старший лейтенант (или капитан, забыл уже) Рыбкин. Я не могу сказать, что это был зверь или даже что он был человек крутого, злобного нрава. Нет. Он ничем не выделялся из массы виденных мною работников лагерей.

Из всего начальства и надзорсостава мне запомнился один надзиратель по кличке Буратино. Так звали его зэки, а вслед за ними и надзиратели, и солдаты. Эту кличку он получил за свою внешность: маленький, щупленький, с тонким и писклявым голоском, как у женщины. А главное – за длинный и уродливый нос. Буратино знал, что его зовут деревянным человечком, знал, что обязан этой кличкой зэкам, и мстил им в меру своих полномочий и таланта. На чем можно в лагере поймать зэка, чтобы наказать за нарушение лагерного режима? В основном это карты да водка. За картами здесь, как и везде в лагерях, проводили время почти все зэки: кто в надежде быстро и легко разбогатеть, а кто – провести время. Обычно играющие выставляли около барака караульного – зэка, который должен за определенную плату охранять играющих от внезапного налета надзирателей. Из всех надзирателей никто не умел, а может и не хотел, делать это с таким азартом и настойчивостью, как Буратино. Он умудрялся либо как-то обходить атасника, либо хватал его на посту и вместе с ним входил в барак и застукивал играющих. Но зэки быстро нашли способ мстить ему.

У Буратино была жена – бывшая зэчка из соседнего женского лагеря. Она была лет на двадцать моложе его, и он здорово за ней следил, чтобы она не путалась ни с солдатами, ни с зэками-бесконвойниками. И зэки на этом играли. Бывало, поймает Буратино внезапным наскоком кого-то с картами и собирается вести его на вахту или в кабинет к начальнику; вдруг кто-то из зэков вбегает в барак и, делая вид, что не видит Буратино, орет на весь барак: «Братва, братва, что я видел сейчас! Зойку два солдата к себе в казарму повели! То-то Буратино, когда до него дойдет, будет волоса на жопе рвать!» И все. Буратино в бараке как не бывало. Даже иногда и карты он из рук бросал, и ему было уже не до картежников. Он бежал сломя голову через весь лагерь и искал свою жену. Наверное, чаще всего он находил ее дома около детей, но тем не менее этот зэковский коварный прием никогда не отказывал. Буратино же становился всеобщим посмешищем. Даже если он куда-то торопился по своим делам, все посмеивались над ним, подозревая, что он снова бежит на розыски жены.