Мы здесь живем. В 3-х томах. Том 1

Этот надзиратель, казалось, не знал дома своего, не знал своего выходного дня, не знал отдыха и покоя. Его можно было встретить в лагере в любой день, в любое время суток, в любом углу зоны. Ты поздно ночью возвращаешься из сортира в барак, и вдруг над самым твоим ухом комариный писк: «Где был? Почему шляешься?»

* * *

Меня зачислили в бригаду к Григорию Григорьеву. Это был мужчина лет тридцати пяти – сорока, осужденный за убийство военкома. Дали ему сначала высшую меру – расстрел, но потом заменили двадцатью пятью годами лагерей. Он уже успел побывать на известном на весь Союз штрафняке Спасске и теперь вот бригадирил. Человек он вообще-то был неплохой, и бригадники на него не обижались. Он умел со всеми ладить, и бригада его считалась благополучной. Это значило, что зэки у него кое-что получали на руки в конце месяца. В основном же здесь обычно после месяца работы все оставались еще в долгу у лагеря, даже не могли покрыть своим заработком трат на одежду и питание.

Работала бригада ранней весной на переборке картошки и овощей в овощехранилищах. Готовили семена на предстоящую посадку, отбирали овощи для отправки в торговую сеть в Караганду. Я не могу сейчас сказать, чем объясняется то, что зэки за свою работу почти ничего не получали, хотя круглый год из лагерных овощехранилищ машинами возили в Караганду овощи.

Зэки же, несмотря на это, ходили сюда работать с охотой. Это объяснялось тем, что кормежка была в лагере плохой и недостаточной, на работе же всегда можно было что-то съесть сырьем или приготовить на печке или просто на костре.

Заведующим картофельным хранилищем был вольный мужчина. Он был инвалидом без одной ноги. Звали его Архипом, и жил он тут же, в Куянде, в отдельном домике-мазанке. Он не жалел для бригады картошки, и мы ели ее досыта и даже набирали с собой в зону. Частенько на вахте при шмоне надзиратели нас растаривали, отбирали всю картошку. Но иногда мы все же ее проносили и там делились ею с другими зэками, с теми, кто работал, например, в каменном карьере и не имел возможности доставать ничего из съестного.

С Архипом у бригады были хорошие отношения. Он смотрел сквозь пальцы на явные нарушения со стороны зэков и всегда говорил: «Я ж не надзиратель! Это их работа. А моя следить за картошкой!»

На работе здесь картежники могли свободно играть в карты, так как конвой почти не заходил в хранилище. Архип знал и видел, как зэки через шоферов-вольных приобретали водку, и не доносил об этом по начальству. Иногда его угощали этой водкой, и он не отказывался.

Однажды после такой совместной выпивки бригадники с ним разговорились, и кто-то у него спросил, где он потерял ногу.

– Если б на фронте, то не обидно бы было! А то ведь в тылу потерял!

– Под поезд попал, что ли?

– Да нет. Бандеровцы е…е! Напали на нашу машину и всех перестреляли. Меня вот подобрали потом наши с дыркой в легком и в ноге. А в госпитале ногу мне и оттяпали.

И он пустился матюгать бандеровцев на чем свет стоит. Мы все слушали его с сочувствием. И вдруг один наш бригадник, Миша Савченко, зло проговорил, обращаясь к Архипу: «Ты, мудак, а кто вас туда звал?»

– Куда?

– Да на Украину. Что, бандеровцы пришли к тебе домой и там ранили? На х… вы туда пришли с оружием? Кто вас просил?

Для меня это было открытием. Ведь я был воспитан советской пропагандой. Хотя во многом к этой пропаганде мы и относились с недоверием и даже издевались над ней, но кое-что все же крепко засело. Так вот и с бандеровцами. Для меня они всегда были предателями, сотрудничавшими с немцами и убивавшими наших солдат из-за угла. Числились они у нас только в бандитах. Не было им другого имени.

Казалось, что ведь истина довольно проста, чтобы увидеть все в правильном свете. И не требовалось большого напряжения ума, чтобы понять людей, поднявшихся с оружием в руках отстоять свою свободу от завоевателей. До меня довольно долго не доходило, что украинцам может не хотеться ни немецкой оккупации, ни советской.

С этого момента я переосмыслил свое отношение к национальному вопросу в нашей стране. И русский народ мне уже не казался таким бескорыстным защитником малых народов. Я увидел «старшего брата» в его настоящей роли. Мне стали понятны «агрессивность» и «враждебность» по отношению к русским таких народов, как чечены, ингуши или крымские татары. Я говорю только об этих народах, так как к тому времени я с ними уже сталкивался. С крымскими татарами я столкнулся в Средней Азии. У нас, русских, тогда было такое представление о крымских татарах, что это дикари, которые только и делают что нападают на нас, русских, и вырезают всех, кто им попадается. Особенно я в этом убедился в Ташкенте, где шла настоящая вражда с поножовщиной между коренным населением – узбеками – и высланными туда насильно крымскими татарами. Вражда была взаимной. Мне понятна воинственность крымских татар: это реакция маленького народа, насильно вывезенного за тысячи километров от родины и брошенного во враждебный лагерь. Ведь другое слово для определения узбеков и их отношения к несчастному народу подобрать просто невозможно. Почему так враждебно встретили узбеки крымских татар? Даже к русским у них не было такой озлобленности.

Советское руководство, высылая из Крыма коренное население, очень расчетливо определило татарам место жительства: утопить маленький народ в море отсталого и еще во многом сохранившего средневековую религиозную фанатичность народа. Были все основания полагать, что татар просто вырежут поголовно. К тому же государство не собиралось их защищать, а, наоборот, было заинтересовано в их уничтожении.

То же самое относится и к чеченам и ингушам, высланным в Караганду. Этим, безусловно, повезло больше, так как они попали в окружение народа более терпимого и уже к тому времени полностью избавленного от религиозного фанатизма. Ведь Караганда, хоть город и казахский, но население его было почти сплошь русским. Казахи тогда еще не шли в город и оставались в своих аулах.

И хотя между русскими и чеченами и ингушами часто были конфликты, переходящие в поножовщину, но их отношения не идут ни в какое сравнение с отношениями между узбеками и крымскими татарами.

И вспомнил я еще один маленький народ – калмыков. К нам в Сибирь их привезли где-то в середине войны. Тогда мы о них мало чего знали. Нам только засело в голову, что это предатели. И даже то обстоятельство, что выслан с родины целый народ вместе со стариками и младенцами, не заставило нас задуматься и усомниться. Я сейчас не могу припомнить, в какое именно время года они у нас появились. Помню только, что в Барабинске их поселили на окраине, между городом и городским кладбищем. Там среди картофельного поля стояло несколько огромных овощехранилищ. Они были целиком в земле, и только крыши возвышались над землей. Ни одного оконца, ни одной печки. Как они там жили в сибирскую стужу без какого-либо имущества?

Никто из нас, пацанвы, или взрослых никогда у них «дома» не бывал. Место их поселения было окружено какой-то тайной и внушало страх, постоянное ожидание какой-то опасности. Издали мы видели, что там есть и дети разных возрастов, но мы нигде больше в городе их не встречали. Не ходили они и в школу. Ни женщины их, ни дети вообще никогда не появлялись в городе. Казалось, что они просто не выходят из своих подземных жилищ на свет белый.

Мы ни от кого не слышали, чем они вообще занимаются и работают ли где. И на что они жили?

Мы только часто видели, как они проходили строем – одни мужчины – то с деревянными винтовками, то без ничего вообще. Но куда их водили? На работу или на стрельбище?

Зато о них много говорили такого, от чего становилось страшно по ночам. Это было время расцвета преступности в городах. Например, в Барабинске в сумерках уже нельзя было выйти из дома. Грабили и убивали везде: на улице, на работе и даже в собственных домах. Люди с наступлением сумерек запирались на замки и запоры и на улицу не выходили. Человека могли убить ни за что. Сколько было случаев, когда убивали прохожего или паровозника в мазуте в надежде найти у него деньги и оказывалось, что у жертвы при себе либо были считанные копейки, либо вообще не было ничего.

В народе было два козла отпущения: калмыки и милиция. Милицию обвиняли в том, что она сама, вместо того чтобы бороться с грабителями, участвует в грабежах. То проносился слух, что два милиционера прямо в форме ограбили кого-то на улице. А то еще и то, что милиционер или группа их работали заодно с бандой грабителей. И тут же ходило опровержение этих слухов: это не работники милиции грабят, а грабители и бандиты хитрят и переодеваются в форму милиционеров и грабят и убивают под видом милиции.

С калмыками все было проще: это их рук дело. По городу ползли страшные подробности, как калмыки воруют русских детей, убивают их и едят. Родители тряслись за детей-школьников, которым приходилось зимой возвращаться из школы в сумерках. Грабежи и убийства валились тоже на калмыков.

Но калмыки были неуловимыми. Попадались на грабежах местные жители, попадались и милиционеры. А вот не было ни одного случая, чтоб поймали или разоблачили калмыков. Тюрьма в соседнем городке Каинске постоянно была переполнена, суд в Барабинске работал с большим перенапряжением, но все это ни в какой мере не затрагивало калмыков.

Но никому все это не казалось странным. И слухи всевозможные о страшных и опасных калмыках только увеличивались.

В то же время калмыки-мужчины иногда ходили по городу и просили милостыню. И хотя сами жители тогда жили впроголодь, им все же подавали кто что мог. Их боялись, страшились, но как-то даже не высказывалось по отношению к ним враждебности. Просто вот есть такие люди-нелюди, которых надо бояться, и все. Я не помню ни одной драки или сцены, когда избивали бы калмыка, даже не слышно было такого.

Итак, мое прозрение в национальном вопросе началось с простого вопроса обыкновенного украинского парня: «А кто вас туда звал».

* * *

Карлаг хоть и расположен на казахской земле, но основная масса зэков русские. Попадаются украинцы, больше чеченов и ингушей. А вот казахов среди зэков очень и очень мало. Чем это объяснить? Наверное, к тому времени они еще не успели приобщиться к нашей культуре и продолжали жить по своим диким обычаям. Из пятисот зэков Куянды казахов не набиралось больше одного десятка. Все – и зэки, и начальство – к ним относились свысока и не считали за людей. И остальные зэки с ними не сближались без крайней нужды. Они и сами держались обособленно, в контакт с остальными входили нехотя и в основном в процессе общей работы. Обычно они уединялись где-нибудь в укромном углу зоны, пили свой крепкий чай и могли с утра до вечера слушать своего национального артиста. Мне их песни и игра на домре казались однообразными и неинтересными. Все казалось, что поют они все время одну и ту же печальную и заунывную песню. К этой самодеятельности все вокруг относились с презрением и часто мешали им просто из желания сделать пакость. Везде и всюду они всем мешали своим пением. Про их музыкальный инструмент говорили все одно: «Один палка, два струна». А про песни их ехидничали: «Гора крутой, крутой! Ишак худой, худой! Кибитка далеко, далеко! Вода глубоко, глубоко!»

Мне было неинтересно их слушать. Но они мне никогда не мешали. И уж если бы мне дали выбирать, с кем сидеть в лагере: с русскими, чеченами или казахами, то я бы выбрал именно казахов. Это очень тихий и доброжелательный народ. От казаха не жди подвоха, подлости, предательства. И всегда можно рассчитывать на бескорыстную помощь. Обиды и зла от них не жди. Во всяком случае ни с того ни с сего. Такими я их знал в середине 1950-х годов. Сейчас вроде бы и они стали похожи на нас.

Весной все вокруг лагеря буйно зазеленело. В ясную погоду стало жарко. Но все равно на работу мы ходили, прихватывая с собой телогрейки или бушлаты. Такой уж тут климат: чуть запасмурило небо, и становится холодно, а уж если стал накрапывать дождь, то и тем более.

До посадки овощей мы работали помимо овощехранилища на расчистке арыков. От старожилов мы уже знали, что вслед за посадкой овощей будет полно и другой сельхозработы: прополка, окучивание, поливка, сенокос и так вплоть до уборочной.

Моим соседом по самолету в бараке был грек Коля Пасалидис. Он из тех греков, что бежали в СССР от фашизма. Привезли его сюда родители еще мальчиком. Где-то здесь же под Карагандой их поселили и организовали из них совхоз. Так они и жили изолированно от остального мира. Коля, хотя ему тогда было уже за двадцать, прибыв в лагерь, почти не знал русского языка. Потребность в нем он впервые ощутил в тюрьме, когда оказался единственным греком. Я сейчас уже не могу припомнить, за что точно он был осужден. Но в лагере он выглядел довольно добродушным и спокойным. Совершенное незнание русского языка ставило Колю в особое положение в бригаде, да и на работе. Часто над ним подшучивали. А однажды он сам дал повод для насмешек на долгое время. Произошло с ним вот что. В Куянде агрономом работала вольная женщина лет двадцати восьми – тридцати. На всю Куянду было несколько женщин, но для нашей бригады она была самой доступной. Доступной не в смысле крутить романы, а просто с ней наша бригада была в постоянном контакте: она была нашим непосредственным начальством в поле. Поэтому за ней и старались все ухаживать, старались завоевать ее внимание. Коля как-то получил посылку от родных и на работу прихватил с собой конфет. При появлении у нас агрономши Коля стал ходить за ней по пятам и предлагать угощение – свои конфеты. Он говорил ей с забавным акцентом, протягивая горсть конфет:

– Кусай, сука! Позалуста, сука, ну кусай!

Вся бригада от этого ухаживания каталась по полю. Агрономша, схватившись за живот, убежала от нас и появилась только после обеда. Но подходя к бригаде, сама рассмеялась. Бедный Коля целую неделю переживал этот инцидент, так как об этом узнал весь лагерь и хохотал над ним. А у бедной женщины появилась незаслуженная кличка «Колина сука».

Устная речь зэков-уголовников так обильно напичкана матом, что если подсчитать, сколько в одной фразе матерных слов и сколько нормальных, то получится счет в пользу матерных не менее, как два-три к одному. Разговаривая между собой, зэки не стесняясь сыплют бранные слова, но это не оскорбляет собеседника. И сами говорят, что матерные слова употребляют просто для связки. Единственные исключения – это «педераст», «петух», «козел»: все это слова одного значения. И их не говорят кому попало. За любое из этих слов, сказанных в споре, приходится отвечать очень строго. Если этим словом назвали зэка не педераста, то этот зэк должен как бы доказать, что он действительно не педераст, тем, что сажает на нож сказавшего.

Те, кто отсидел много лет в лагерях, кажется, уже забыли русский язык. Нормальный человек не поймет их разговора, а если поймет, то ужаснется от содержания и смысла сказанного. Вот пример. Был у нас там зэк Вовка Пенин. Сам себя он звал Владимиром Ильичом, так оно и было по документам. Второе имя у него было «Сын ГУЛАГа». Ему было под тридцать и сидел он безвылазно с пятнадцати лет. Человек очень потрепанный и нервный, легко заводимый по малейшему пустяку. Часто по просьбе зэков импровизирует выступления своего знаменитого тезки. Эту его способность знали все: и зэки, и начальство. И однажды, на общем собрании перед посевной Вовка с места стал вставлять реплики во время выступления зам. начальника по ПВЧ. Тот пару раз смолчал, но потом не выдержал и оборвал горлопана: «Послушай, Ильич, может, тебе броневичок подать?» Ильич, когда хохот в зале немного стих, скартавил: «Непременно, батенька, с пулеметом!»

То ли его считали сумасшедшим, то ли еще почему, но ему многое сходило с рук у начальства. Например, почти еженедельно надзиратели забирали с его постели личную карточку, где содержатся основные сведения о зэке: фамилия, имя, отчество, год рождения, статья и срок. Он надписывал полностью свои имя и отчество, а в фамилии первую букву П писал так, что она походила на Л. Надзиратели приносили новую, где очень четко видна была П, а вместо полных имени и отчества стояли только инициалы. Вовка в тот же день все ставил на прежнее место.

Однажды он где-то раздобыл карикатуру на Гитлера и приклеил хлебом этот портрет себе в изголовье. Пока мы были на работе, надзиратели сорвали Гитлера. Владимир Ильич стал бегать по всей зоне и кричать всем, что у него отобрали портрет его папы. Дошел он с этим до начальника лагеря и требовал отдать папу. Начальник пригрозил ему карцером. В ответ Ильич пригрозил: «Ну, б…, я вам завтра устрою!»

Все это приняли за обычный треп. Но на следующее утро вся зона проспала подъем. С большим опозданием забегали по баракам надзиратели, срывали одеяла с зэков, поднимая их на завтрак и на работу. Обычно сигнал подъема – рельсовый звон у вахты. Там на вкопанном столбике подвешен кусок рельса, и надзиратели бьют в него отбой вечером и подъем утром. По этому сигналу и живет лагерь. В это утро надзиратель подошел к столбику с молотком, а рельса нет. Пока выясняли да советовались, время шло, а потом забегали по баракам. А зэки, пользуясь моментом, огрызаются и ворчат еще: пошли на х…! Подъема еще не били! И снова под одеяло. Развод начался поздно, а зэкам того и нужно. Все знали, что это Ильич ночью упер от вахты рельс и утопил его в уборной. После этого новый рельс повесили уже около вахты по ту сторону запретки, а не в зоне.

Однажды мы возвращаемся с работы и видим: у вахты стоят мужчина и пожилая женщина. Видно, что они приехали к кому-то на свидание. Женщина близоруко всматривается в лица зэков, боясь пропустить своего. Это оказалась мать Владимира Ильича, а мужчина – его старший брат. Когда брат, узнав Вовку, окликнул его, тот выбрался из середины строя к краю и, поравнявшись с родными, воскликнул, обращаясь к матери: «Мамочка, твой рот е…л, как ты постарела!»

Я видел, как от этих слов отшатнулся назад брат, будто его кто сильным толчком отбросил. Мать зажмурилась и закусила сильно тонкие губы. Многих бригадников покоробило услышанное. Ильич же как ни в чем не бывало стал давать деловые советы матери и брату на ходу: что им делать, к кому обращаться за разрешением и т. д.

Интересно, что в бригаде было полно настоящих отбросов, людей, полностью разложившихся и не признающих никакой морали, для которых давно уже нет ничего святого. Но даже из них никто не хихикнул при этой сцене.

В разгар лета Владимир Ильич был отправлен на штрафняк. Видно, ему собрали все в кучу и оформили как злостно нарушающего лагерный режим. Мне с ним суждено будет увидеться ровно через год, когда и я загремлю туда же. Но там уже была не целина, и поэтому рассказ об этом подождет своего момента.

Из всех видов работ на Куянде мне больше всего нравилось работать на сенокосе. Нас поднимали не по общему подъему, а раньше. Мы запрягали своих волов в арбы и медленно двигались по утренней степи вглубь от лагеря. Оцепление было огромным, и мы почти не ощущали себя в неволе. Пока мы доезжали до места, солнце уже поднималось высоко и начинало сильно припекать. А на месте нас ждали лошади и конные косилки – их нам готовили зэки-бесконвойники. Мне было вдвойне приятно работать на конных граблях еще и потому, что это напоминало мне детство в деревне. Я каждое лето проводил тогда в деревне и работал вместе со своими сверстниками в поле. Там мы тоже на сенокосе работали на конных граблях.