Россия в плену эпохи

При власти так называемого капитала контакт «труд – оплата» – непосредственный. Количество и качество труда находятся под постоянным вниманием работодателя, приблизившего к себе такой «лакмусовый реагент» как рынок, измеритель правильности создавшейся ситуации. Уровень добросовестности и квалификации рядового работника становятся видимыми без всяких промежуточных инстанций и потому неотделимы от труда на каждой его ступени.

Поясним схемой: капитализм – спрос впереди, а предложение позади. Плановый социализм – предложение впереди, а спрос позади.

Понятия «миллионер» и «миллиардер» в большинстве случаев демагогичны. Прибыль крупного предпринимателя идет в общий фонд компании и контролируется его правлением. Без голоса правления предприниматель не может осмыслить все обстоятельства бизнеса. Выпускаемые в этом случае акции создают круг участников. Их вознаграждение – часть прибыли, – доказательство правильного расчёта вложений и справедливости труда. Успех компании и его признание потребителем содержат также моральный стимул.

Большая часть прибыли, получаемой инвестором, не просто хранится, а вкладывается в развитие своего и новых производств, и тем самым увеличивает банковский счет вкладчика после его вложений в качество и количество изделий и оплату всех тех, кто имел к этому отношение. О массовой безработице при росте вложенного в производство капитала не может быть речи.

В начале индустриальной эпохи, которая носила азартные черты и разобщала предпринимателей и работника, было противопоставлено коллективное сопротивление – забастовки. Профсоюзы стали защитой от циничных работодателей.

Рабочие в то же время не понимали, что в человеческом обществе идёт постоянная передача друг другу плодов деятельности. Такие действия являются по своему смыслу актами взаимообмена умственными, эстетическими, материальными ценностями, вызывающими общественную и индивидуальную реакцию на их движение среди людей.

После первых недовольств и социальных волнений государство вложило в расходные части своих бюджетов статьи о социальной помощи, – дети, инвалиды, безработные, престарелые и больные. Инвестор увеличил свои расходы, уменьшив свою прибыль. Изъятие части прибыли, соответственно, уменьшило вырабатываемый продукт. Вместе с тем стала значительней материальная и моральная удовлетворенность рядового работника, а значит – его работоспособность. Производительность труда после этого возросла в большей степени и дала хозяину дополнительную прибыль. Убыток был возмещён сторицей, а классовая враждебность – погашена.

Сторона под названием «наёмный труд» становилась заинтересованной не только в своей доле прибыли, но и хозяина. Рабочий стал понимать, что во всех случаях часть вложенных в производство средств попадёт ему в руки. Увеличение зарплаты стало не только стимулом, но и одним из видов инвестиций для более справедливого выбора рабочим и потребителем объекта своего труда. Конкуренция внутри каждого вида бизнеса, – которое из производств приносит больший доход? – перспективна для общества. При дальнейшем развитии производства и информации секреты бизнеса делаются гласными. Это ничем не угрожает хозяину и работнику. Осуществлённые новации не всегда могут быть применены на другом производстве. Значит, конкуренция остаётся, разве только без военных тайн. Они – издержки развития общества.

Логику Маркса и Энгельса стало возможным не принимать, ибо в основе её радикализма, как люди поняли позже, находилось стремление сделать из мухи общественных проблем слона малопродуктивного производства, называемого «социализмом». В России этот «слон» показал себя тотальным командным строем и жестокой эксплуатацией человека.

Такова природа не стимулированного труда.

Всё это было понято значительно позже.

Пока же путь к справедливому распределению продукта труда между сторонами склонялся к насилию. Люди хотели смести растущий разрыв собственности и установить материальное равенство – идеал справедливости. Они мечтали уничтожить торг и деньги, ликвидировать корыстолюбие и ввести экономические отношения по совести. Так формулировало цель коммунистическое учение.

Если б авторы оглянулись вокруг – жизнь показала бы им, что до возникновения этой идеи речь шла о природных законах отбора людей, запечатлённых в теории социального дарвинизма, то есть в состязательном отборе наиболее способных. Все получали уровень жизни по заслугам. В эпоху быстрого экономического развития такой отбор стал более жёстким. Поэтому, согласно отсталой мысли, должна была произойти замена конкуренции на регулируемую сверху справедливость и отвержение естественного отбора.

Здравый смысл намекал политическим бунтарям не бежать впереди паровоза, а спокойно сесть в вагоны эволюционного движения. Такой поезд неминуемо достигнет бегущего революционера. Отскочив в сторону, тот убедится, что эволюция приводит к лучшим результатам, нежели насильственная власть. Она не может быть прогрессивной потому, что эксплуатация человека увеличивается бюрократией единовластного государства. Социальный опыт в дальнейшем показал, что революционное насилие не просто жестоко. Оно не может быть средством внедрения гуманных идей – здесь одно противоречит другому. Такое мы уже наблюдали в эпоху насильственного внедрения христианской морали.

Разве теоретики марксизма не понимали этого? Столь развитые люди не могли обойти такой вариант. Остаётся полагать, что система доказательств, выраженная в труде «Капитал», ведёт свой исток от личного неприятия этими учёными политического строя своего времени. То есть от чувства, направляющего работать ум.

Революционность – накал чувственности, не затрудняющий себя трезвым анализом происходящего. Эволюция по мере роста – продуманный противовес экстремистского мышления. В разгуле чувств это трудно было понять, и такое состояние смогли использовать бесчестные люди. Для них прогресс двух веков, увеличение численности населения и создаваемых им ценностей означал высокие возможности прихода к власти, которую нельзя упустить. Мода на социализм и коммунизм могла прикрыть стремления к власти вплоть до ликвидации моральных начал и употребления бесчестных методов. Традиционное понятие чести должно быть отвергнуто. Новую честь назвали «революционной», хотя она была способна только на унижение человека. Это был разрушительный идиом, нужный для прикрытия необузданного желания маньяков единовластно руководить людьми. Для маскировки зажгли вдали маяк коммунизма. Политическая спекуляция стала частью истории того периода и, как мы теперь знаем, признаком её конца. Мы расскажем об этом, как о важнейшем периоде истории, согласно которому властолюбие человека может не знать пределов, а народ, поддавшийся ему, ждёт катастрофа.

Угрозы социальных конфликтов снижались в цивилизованных странах и росли в консервативных. В одних побеждал разум, в других он отступил на тыловые позиции, а на первое место приходило непросвещённое чувство. Мировой рекорд по его бессмысленности и беспощадности побили в ХХ веке Россия и Германия.

Их руководители считали, что традиционное культурное развитие – явление поверхностное. Есть оно или нет, то не мешает повернуть руль на курс, столь манящий к себе. Маяк коммунизма вёл на скалы жестокой реальности.

Пришедшая в Российскую империю и в СССР, а позже и в Российскую Федерацию, социальная революция помогает понять подобные события в Германии и в других странах. Мы видим сложную и не во всём разгаданную проблематику человечества.

Идеи бескорыстного христианства пришли из Византии в Россию и превратились в православие – христианскую религию, соответствующую характеру народа этой страны. Православие отражало поиски разноречивой русской натуры, и она пришла к необходимости сурового существования людей. Русский человек не симпатизировал отдельным выскочкам, а тяготел к материальному равенству, способному утвердить духовное единство нации. Создавались меры обороны от неудовлетворённой справедливости.

Обратим внимание на соблюдение норм жизненных удовольствий. Об этом также говорит дух православия. Русский человек стал вырабатывать связанную с этим идею материального равенства.

Национальная культура проявилась в России благодаря не просто досужим думам и действиям. Научные и технические открытия расширили масштабы знания и понимания общих законов природы в развитии человека. Наступила необходимость в общечеловеческой идее, касающейся всех областей жизни для всех национальных образований. Экстремисты стремились зачеркнуть гуманитарную культуру как свободу выбора. Её по пытки проявить себя в трудах политиков и писателей недавних веков, священнослужителей и философов стали противоречить быстро изменяющейся реальности и ощущению человеком собственных возможностей для их использования. В России появились нигилисты, признающие только собственный опыт, а не полученный в прошлом. Такое отвержение стало подготовкой к принятию чего-то совершенно нового, бунтарского.

Пока остановимся на том, что на отсталую до первобытности глубинку России повлиял промышленный прогресс соседнего Запада. Вместе с индустриальными предприятиями он начал создавать русского человека, не похожего на консервативного обывателя – крестьянина. Появился новый класс – рабочие. Они, полные крестьянской морали, стали недолюбливать индустриальное развитие, потребовавшее отторжения значительной части сельского населения от привычного образа жизни. Застойность быта оказалась сильнее динамики разума.

Начиналось это так.

Древняя Русь была основана северо-западными народами европейского континента, и потому в основе своей являлась страной европейского типа. После татаро-монгольского нашествия, принесшего азиатское начало, и его последующего ухода, страна смогла вернуться к своим корням и продолжить развитие по начатому до этого пути. Человек был дезориентирован. Сказались черты, ставшие не столь своеобразием, сколь пороками.

Большая часть русского населения издавна почитала свою нетрудовую часть – нищих и убогих, странников, голь кабацкую, буянов, бродяг и юродивых. Они не только не вызывали людского или властного осуждения, но наоборот, их считали «блаженными», то есть принимающими жизнь без каких-либо созидательных усилий и потому близкими к Богу. Православные отшельники-праведники также следовали бедности мирской, а значит, как считало народное мнение, содержали богатство духовное, очищенное от излишних забот. Они хотели воплотить православие в жизнь до своей кончины и уходили от реальности в скиты, вместо того чтобы слиться с людьми. Их размышления и толкования были уважаемы и оставались в памяти людей. Православная культура обогащалась без материальных признаков этого. Нетрудовое начало становилось объектом поклонения. Оно истолковывало Новый Завет как покорность судьбе, как минимум усилий и правило «лишь бы день прожить».

Вслед за материальным началом отвергался и разум. Иначе быть не могло. Противоречие не замечалось и вызывало святость уравниловки – своего рода зародышевой демократии. Таков был характер русского христианства, пришедшего из Палестины через Византию. Константинопольское православие, как его ни критикуют в наши дни, наиболее последовательно служило заветам Христа, а русская жизнь без каких-либо опор принимала эти строгие правила.

По ним формирование нации шло ровнее. На него влияли безбрежные дали. Русские уподоблялись окружающей их могучей природе и оставались жить, как и она, без дополнительных усилий и осмысления. Заселение обширных территорий Севера и Сибири с их суровой природой отвечало этой стороне русского характера. Одновременно с консервативной самобытностью почиталась сила и отвага. Появлялись рисковые одиночки с ухарством и удальством. Они брались завоевывать безбрежные дали и дошли даже до Аляски и Калифорнии. Чувство собственного размаха вошло в характер нации. Политического мышления не было. Оно только мешало самобытному устройству общества и семей. Просторы России предлагали веру в судьбу, которая не требует ни усилий, ни ума, ни убеждений, а лишь труд по шаблону предков. Это отвечало православному пониманию заветов Иисуса Христа?

В русском фольклоре символическими и любимыми персонажами были «Иван-дурак» и «Емеля-на-печи». Богатырь Илья Муромец «сиднем сидел тридцать лет и три года» и только в зрелом возрасте стал применять свою силу, но не в труде, а в защите собственной сакральной нищеты от внешних врагов. Более доказательно представил русские привычки на начало ХХ века ученый Д. Менделеев. Он оценил интенсивность труда россиян в 50–60 рублей на душу в год, в то время как в США на душу – 350 рублей.

Упёртому своеобразию помогала самая низкая плотность населения в мире по сравнению с Европой, Китаем, Индией и Америкой. Русские слабо общались друг с другом. Заметим, что малочисленные индейцы в Америке, ещё не заселённой пришельцами из Европы, также были слиты с природой, покорны её изобильной стихии, определяющей их собственную судьбу. Пушкин понял: «Всех умных мыслей нам дороже нас возвышающий обман». Он имел в виду нажитые понятия. Их осмыслил историк, Л. Гумилёв. Его понимание судеб наций родилось, что характерно, в сталинских концлагерях, когда он, узник, не выходя из барака на каторжные работы, спрятавшись под нарами, записывал свои мысли на клочках оберточной бумаги. «Народные массы, – писал он, – когда они приходят в движение, не отдают себе отчёта в той силе, которая их толкает. Они идут, движимые инстинктом, и продвигаются к цели, не пытаясь её определить».

Нация при этом не корректируется разумом. Движимое чувство Гумилёв назвал «пассионарностью» – пламенной вспышкой к самоутверждению – и поставил её на главное место в истории. Она может проявляться позитивно или негативно, порождая подвиги и преступления. Может также угасать. Тогда приходит упадок, и возникает другой этнос с большей пассионарностью. Так было с Римской империей, с Древним Египтом, с Германией и частично с СССР. Значит, чувство в нашу эпоху всё ещё является основным двигателем.

Историк не обратил внимания на другую особенность человека – его разум. Это упущение вело к сохранению чувственной культуры как к необходимейшей черте, которую нельзя избежать.

Перемены внёс Петр I.

По его указу религия была отделена от близкого ей патриархального духа и стала государственным институтом, который мог командно вторгаться в души людей. Введённая новая церковь, исповедующая более интенсивное трудовое начало, даже не бралась утешить оскорблённого ею старорусского человека. Она стала символом власти. Тем самым она потеряла в глазах своих земляков православную чистоту. Отношение к попам в народных глубинах стало неуважительным. Церковь перестала быть опорой сознания и осталась привычным атрибутом образа жизни. На неё по-прежнему влияли канонизированные православные святые, исповедующие замкнутую безгрешность. Одинокое молитвенное существование противоречило природе другой христианской религии – католической, при которой возникали монашеские ордена, то есть сообщества, направленные на активную деятельность.

Во имя укрепления вертикали власти при Петре был принят табель о рангах, разделяющий население на «земских» и «служивых» людей. Работа на помещика более полутора веков, а ранее – на князей и бояр воспитала крестьянина в границах и размерах их трудовых усилий и уровня жизни. Как сказал К. Астахов: «Российский монарх стал деспотом, а народ превратился в рабов на собственной земле». Таков был здравый взгляд, но рядового человека он не обижал. Для него оставалась привычной неприязнь к соревновательному развитию общества.

Реформы Петра вносили в Россию европейские нравы. Русские смирялись перед силой петровского самодержавия. Старая психология и дух современности всё ещё оставались несовместимыми. Склонность к материальному и духовному равенству отвергала европейский индивидуализм, его примат личности с мобильными взглядами. Разумеется, такая неподвижность входила в конфликт с научно- техническим развитием.

Сельские хозяйства были натуральными, то есть удовлетворяющими свои домашние потребности семейным трудом. Торговля – неразвитая. Поэтому так мало внимания уделялось дорогам, средствам связи, общественным службам. Для страны была характерна фактическая автономия малого региона вплоть до сельской общины. Общенациональное сознание не требовало отчета о событиях не потому, что их не было. Жили слухами. Позже это назвали «сарафанным радио». Русский крестьянин не задумывался над значением своих привычек. Он был верен не столь Богу, сколь самому себе.

Эти особенности обрисовывали слабую, по сравнению с революционным периодом, государственность. Перепись населения 1897 года показала, что в России на одну сотню человек приходится только 2 % госслужащих и полиции. А во Франции – 10 %. Российская власть, даже в поздние времена, полагалась на урядника. Он полностью удовлетворял соблюдение обычаев и порядка. Природность и замкнутость жизни защищали российскую глубинку от крупных действий государственного масштаба.

Рабы-крестьяне привыкли к своему положению. Продолжение прогрессивной петровской линии Александром II – отмена крепостного права и наделение крестьян полной заботой о себе – пошатнуло привычки, внедрённые петровским самодержавием.

Ликвидация крепостничества в 1861 году была принята значительной частью крестьянства как нелёгкий переворот. Он требовал более активного жизненного уклада, который был непривычен характеру опекаемого ранее земледельца. Реформа была хороша только для вольнолюбивого дворянства, близкого по своему духу к Западной Европе. Застывшая в самой себе большая часть страны терпела мелкую промышленность, но не представляла, что её естественное продолжение – крупная индустрия – должна появиться и резко изменить характер существования. Рабочие – недавнее бедное крестьянство – принесли с собой в города уравнительную психологию, противоречащую конкурентному промышленному прогрессу с его жёсткой производственной дисциплиной, названной «эксплуатацией». Малочисленный рабочий класс и связанная с ним деревня, составляющие 98 % населения страны, не могли пере носить такой образ жизни. Он всё сильнее подчеркивал разрыв между идущим прогрессом и характером русского человека.

Волнения 1905 года явились следствием именно такого конфликта, ещё неосознанного людьми. Народ не мог копать глубоко. Появившиеся бунтари требовали ликвидации любого неравенства и были готовы к погрому богатых. Они верили царю как верховной силе и жаловались ему. Инициаторами декабрьских боев в Москве стали текстильщики и мастера по дереву. Они недавно пришли из сельских общин на вполне традиционное для России производство и потому остро ощутили оскорбляющее их дисциплинарное начало. Причина захвата матросами броненосца «Потёмкин» в Чёрном море была в том, что режим военно-морского флота был более жестким, нежели в сухопутных войсках, а матросы имели тот же крестьянский характер. Они проявили его жестокими действиями против офицеров, блюстителей угнетающего рядовых военно-морского устава.

Прогресс рыночного развития отозвался и на деревне. Земли крестьян, ушедших в город, переходили не в общину, как это было раньше, а в распоряжение торговцев землей. Это было потрясением. Земля, как оказывалось, могла быть не основой продуктивности, которой можно полезно распоряжаться, а совершенно отвлечённым от труда рыночным товаром. Умные царские политики ощущали в этом угрозу для строя. Столыпинская реформа 1906–1911 гг. о добровольном выходе на хутора имела своей целью капитализацию деревни в целях интенсификации её труда и тем самым сближения с развитием городов. Казалось, это реальный выход из существующих противоречий – проект европеизации страны без какого-либо насилия.

Отмена общинного землепользования и перспектива жизни и работы на хуторах, требующая беспрестанного труда в земледелии и скотоводстве, представляла собой акт капитального вмешательства в старый образ жизни сёл и деревень. Реформа являлась путём к обогащению владельца, но она была не нужна бессребренической крестьянской душе и потому была встречена большинством населения отрицательно. 76 % земледельцев не пошли на хутора. Более того, они возненавидели своих земляков, ушедших от них и там разбогатевших.

Посол Пруссии в России, будущий канцлер Германии, Отто Бисмарк, еще в XIX веке сказал: «Россия должна быть крестьянской страной с равенством, но без свободы». При более глубоком внимании к сказанному оно говорит об исключении русского человека из законов развития, созданных столетиями и осуществлённых в Европе. Отвергая прогресс, такой человек неминуемо возвращается к начальному образу жизни, из которого, казалось, он вышел раз и навсегда. Пропасть между современностью и прошлым расширялась.

Французский исследователь Р. Тери, показал, что с 1900 по 1912 гг. добыча угля в России выросла на 79 %, а производство стали – на 50 %. Соответственно росли кредиты иностранных банков, выдаваемых промышленникам природно-богатой России. Рост добывающей и перерабатывающей промышленности превышал темпы развития Англии, Франции и Германии.

Сделанный Р. Тери на этом основании прогноз показал, что при таких успехах численность народов Российской империи составит к 1948 году 344 млн. человек. На самом деле население России-СССР составило к этому периоду 150 млн. человек. Даже если бы не было гражданской и двух мировых войн, а также геноцида тридцатых, сороковых и пятидесятых годов, этот показатель был бы равен 250 млн. Несовпадение с расчётами составляет примерно 100 млн. человек. Где они?

Демографическая катастрофа России была предсказана правильно, поскольку прогнозы Р. Тери в отношении Англии и Франции совпали с действительностью.

Прогрессивные и финансовые круги царской России не понимали, насколько подобное развитие противоречит психологии русского мужика. 1 % населения, – аристократия и дворянство, – был настолько отделен от большинства, что даже язык предпочитал французский. Согласно их формирующемуся европейскому сознанию, они считали, что главной проблемой России является более активный прогресс, а потому необходимо избавление от косной монархии. Это была катастрофическая идея. Она соответствовала динамичному буржуазному мышлению, но не старорусскому пониманию вещей. За неё боролись декабристы, народовольцы, прогрессисты 1-й и 2-й Думы, не понимая затаённого характера своего народа, и только в конце войны России с Германией и Австро-Венгрией в 1917 году прогрессивные силы сумели сбросить царя.

Тонкий слой мыслящей России поторопился. Провозглашенной демократической власти в марте 1917 года не на кого было опереться. Для масс, особенно крестьянских и солдатских, понятие «собственной власти» звучало дико и означало анархию и произвол. Исторические корни приучили их подчиняться, а не начальствовать и тем более – не избирать тех, кого они лично не знали. В стихийные события не был внесен даже смысл, провозглашённый князем П. Кропоткиным – теоретиком упорядоченного анархизма. Сам анархизм показал себя на практике разрушительным безвластием, то есть крайностью, которая была не нужна народу. Политического сознания, как и прежде, не было. Начался развал армейской дисциплины. Общество в низах пре вращалось в сборище стихийных бунтарских группировок. Их протестные настроения подогрела резко развившаяся военная промышленность и всеобщая мобилизация, повлекшие дальнейшее отторжение мужчин от деревенского труда и быта.

Упорное уравнительное мышление в течение 1917 года стало быстро переходить в общее действие. Погромы помещичьих усадеб, редакций газет и библиотек имели своей целью уничтожение нечто непонятного, барского, а значит – чужого. Заметим, восставшие уничтожали русскую культуру. Это было похоже на действия нацистов в Германии 16 лет спустя, сжигавших книги в массовом порядке. В этом случае присутствовала расовая идейность, а в первом – уничтожение неравенства. Справедливым было равенство в образе жизни. В армии по этой же причине росли нарушения субординации и разрушение пирамиды армейских чинов. Шёл распад воинской дисциплины. Провозглашённое в ходе февральской революции Временное правительство не понимало движущих причин этих событий и соблюдало верность своим военным союзникам, – снова западноевропейский уклон! Поэтому оно быстро теряло свой авторитет, а его велеречивость приобретала фарсовые черты. Установился своего рода политический вакуум. В этих условиях любая беззастенчивая сила могла встать во главе страны.