Тайная любовь моя

Друзья-немцы встретили радостными возгласами и вопросом, где пропадал.

– Пока вы здесь прохлаждались, ребенок в один день женился и стал папой, – периодически шутил дядя Вова, а гер Бехтлов переводил немцам его дурацкую шутку. Те смеялись, по очереди хлопали по плечу и пожимали руку. Скоро шутка надоела не только мне, и всё пошло, как обычно.

Вечером, вернувшись из зоны, первым делом столкнулся со сварливой “женой”:

– Ты где пропадал?! На какой работе?! Это же понарошку! А ты ушел к своим немцам на целый день. Оставил нас с Дусей одних, – сердито выговаривала девочка.

– У немцев хоть весело. А так, ты играешь, а я не знаю, что делать, – оправдывался, как мог, перед подружкой.

– Я не виновата. Такая игра.

– Давай играть в другую, – предложил ей.

И вскоре у нас появилось множество других интересных занятий – я учил девочку всему, что знал и умел. На нашем подоконнике рядом с Дусей появились книжки, карандаши и бумага – Любочка училась читать и писать. А когда надоедало, мы пытались говорить с ней на языке моих друзей. Вот только гер Бехтлов больше не заходил в наш домик, и мы с ним встречались только в зоне, где Любочку никто не знал, кроме дяди Вовы.

Стремительно надвинулась осень, в нашем дворике стало холодно и слякотно, а потом выпал снег и появились долгожданные сосульки.

Осень 1950 года навалилась детскими болезнями. Откуда она взялась, та зараза, в нашем закрытом мирке, где нас, детей, было только трое? Трудно сказать. Все началось со злополучных сосулек. Потом нагрянула ветряная оспа, или, как говорили, “ветрянка”, а дальше понеслось, поехало.

После выздоровления успел лишь сходить с мамой в детскую поликлинику. Там сделали какие-то прививки. Скорее всего, делать их после болезни нельзя, но кто это мог знать. Встать утром с постели уже не смог – у меня снова поднялась температура. Сильно болела голова. Периодически проваливался в полусон-полубред, а к вечеру стало совсем плохо.

– Почти сорок, – сказала мама, взглянув на градусник, – Врач сказал, везти в больницу, – услышал ее слова и снова уснул.

Проснувшись, не понял, где нахожусь. Было темно, и еще мне показалось, кроватка подо мной движется.

– Мама! – собравшись с силами, крикнул в испуге.

Кроватка остановилась. Появился свет, и понял, что нахожусь на улице, в детских санках, с головой укутанный в стеганое одеяло.

– Потерпи немного, сынок. Больница уже скоро, – сказала мама.

– Не хочу в больницу, – заплакал от безысходности положения, но санки тронулись и снова поехали.

Если бы знал, что той ночью покинул наш лагерь навсегда, так и не простившись с гером Бехтловым и сотнями друзей-немцев. Что из больницы вернусь только через полгода, переболев всеми инфекционными болезнями, от которых там лечили. Вернусь в другой домик и совсем другую жизнь, не похожую на лагерную. Что свою подружку Любочку увижу лишь через много лет, когда роскошная блондинка, будущая актриса харьковских театров Любовь Борисовская, невероятным образом разыщет меня, студента авиационного института. Мы вместе встретим новый 1963 год и даже попытаемся остаться друзьями. Увы. Очень скоро понял, что, несмотря на заверения, Любочке этого мало, а мог ли я предложить ей что-либо иное, уже давно влюбленный в свою Людочку?

А пока мне все еще было шесть, и санки везли навстречу неизвестности.

Я здоров! Какое это счастье! Мне шесть с половиной, и вся жизнь впереди.  Наконец-то из инфекционной больницы, где пролежал почти полгода, меня повезли прямо на новую квартиру, которую совсем недавно получили родители.

И вот мы с мамой остановились около старенького двухэтажного домика, и пошли куда-то вверх по открытой всем ветрам лестнице. Мы поднимались все выше и выше, казалось прямо по воздуху – сквозь ажурное сооружение было видно не только все вокруг, но и все под нами. Символические ржавые перила едва держались за такие же проржавевшие до дыр, местами оторванные от основания ступени, а потому вряд ли могли служить “верой и правдой”. И не служили.

А эти железные ступени. Отполированные множеством ног, скользкие даже в сухую погоду, они лязгали и громыхали, как пустые вагоны на стыках, пытаясь непременно выскользнуть из-под ног любого, рискнувшего пройтись по ним без должной подготовки.

Мне вдруг стало страшно от ощущения зыбкости бытия и реальной перспективы внезапно вывалиться в любой из проемов той жуткой лестницы прямо на землю, сплошь заваленную битым кирпичом – останками пятого этажа дома напротив, уцелевшего в войну лишь четырьмя этажами.

– Мама-мама, стой! Зачем мы туда идем? Где наша новая квартира? – вцепился рукой в мамину сумку с моими вещами.

– Она там, сынок. Не бойся. Сейчас дойдем до веранды, отдохнем, – обняла она за плечи свободной рукой.

– Какая же она новая? Наша старая и то была новей.

– Старая была не наша, а эта наша. Вот и дошли, – облегченно вздохнула мама.

А по комнате на трехколесном велосипеде с одной педалью лихо носился младший брат. Пахло неустроенным бытом огромной коммунальной квартиры.

Начинался этап приспособления к неизвестной доселе жизни вне зоны лагерей военнопленных, в которых прошло все мое детство.

– Ты снова, гад, на нашей улице?! Мы же тебя предупреждали! Мало получил, фашист?! – вдруг возникла передо мной все та же троица.

А ведь действительно предупреждали. Очень давно, еще до болезни. Тогда мы с мамой впервые пошли в гости к Карякиным – у тех появился сын моего возраста. Не было сына, и вдруг появился.

– Взяли из детдома, – говорили между собой взрослые.

– Мама, а что такое детдом? – спросил, когда гости ушли.

– Это дом, где живут дети, у которых еще нет родителей, – объяснила мама, – Родители их там находят и берут себе.

– А откуда появляются дети в детдоме? Их аист приносит, или собирают в капусте?

– В каждом доме по-разному.

– А я был в детдоме?

– Нет, сынок. Мы тебя нашли сами.

– У аиста, или в капусте?

– В капусте. А туда тебя положил аист.

– А он, где взял?

– Спроси-ка лучше у него.

– Где же я его найду? – рассмеялся я.

– Придет время, найдешь, – обнадежила мама.

Сын Карякиных не понравился, хотя был моего возраста и его тоже звали Толиком. Он смотрел на всех исподлобья, ни с кем не разговаривал и ничего не умел.

– Ничего, обвыкнется, – утешались его родители, и соглашалась с ними мама.

– Дорогу в лагерь найдешь? – спросила мама, собираясь от Карякиных зайти еще куда-то.

– Найду, – успокоил ее, – Выйти из подъезда, дойти до перекрестка, перейти дорогу и дойти до проходной, – повторил нехитрую инструкцию.

– Куда лезешь, мальчик? Не видишь, здесь грузчики работают? Трудно, что ли обойти дом? – бросился ко мне кто-то из взрослых. Пришлось обходить.

Я уже вышел на улицу, когда передо мной и возникли те ребята: