Прометей, или Жизнь Бальзака

Госпожа де Берни – Бальзаку

«Добрый вечер, милый котик, скоро уже десять часов, и мне радостно думать, что ты в эту минуту выводишь на бумаге ласковое словечко „киска“, которое мне так приятно слышать или читать… Мой обожаемый, мой любимый, позволь твоей кошечке примоститься у тебя на коленях, позволь ей обвить рукой твою шею и склони свою милую голову к ней на плечо. Но только не засыпай, нет! И чтобы эта мысль не пришла тебе на ум, я дарю тебе один из тех поцелуев, которые так хорошо нам знакомы. Какая прелестная картина! И как чудесно было бы, если бы она могла в этот же миг стать реальностью! Я так боюсь, что ты еще надолго там задержишься. И все-таки, если тебе хорошо и ты работаешь, я должна быть довольна. Милый, рассудок мой во всем тебе послушен, но сердце подобно избалованному ребенку, и оно отказывается добровольно соглашаться на лишения, которым его подвергают».

В конце октября Оноре вернулся к себе, на улицу Кассини; он просил Латуша прийти к нему с несколькими страницами романа «Фраголетта» – причудливого произведения о неаполитанце-гермафродите: ворчливый доброжелатель Бальзака уж давно трудился над этой книгой. А сам он, Оноре, прочтет другу сцену из «Шуанов».

«Хорошо, приду! – ответил Латуш. – Я буду у вас на улице Кассини, но только между пятью и шестью часами. Надеюсь, что, уделив минут десять „Фраголетте“, вы поднесете мне новый плод, четвертую долю той груши, которая созрела, едва успев расцвести».

Чтение Бальзака имело огромный успех. Брюзга Латуш пришел в восторг и – вещь совсем уж удивительная – сказал об этом вслух. Разумеется, можно было внести еще немало улучшений. Как человек со вкусом, он сделал несколько замечаний. Но роман следовало публиковать.

Латуш – Бальзаку

«Что до вашей книги, то пусть она exeat[82 - Выходит (лат.).], сотню раз exeat. К чему мне твердить вам одно и то же! Ради бога, не подумайте, что я отказываюсь и дальше слушать чтение отрывков из нее; для меня это всегда удовольствие, да и польза; но я жду продолжения. Не станем без конца склонять слово Муза. Я охотно даю советы тем, чей талант ценю; я испытываю к ним признательность и тут же говорю, как бы я сам поступил, выслушав тот или иной совет; но уж если я подал на стол бычий бок целиком, то не стану затем потчевать гостя тонкими ломтиками мяса. Довольно, довольно, вы просто дитя! Если бы я умел заклинать духов, то непременно бы это сделал сейчас, ибо, судя по той неожиданной и совершенно необъяснимой медлительности, с которой наш хват Оноре, обычно пекущий романы, как блины, по четыре штуки за полтора месяца, доделывает своего „Шуана“, я полагаю, что в этом „Шуане“ сам черт сидит. Эх! Право же, не терпится мне увидеть вашего маркиза изданным в четырех томах, в красивом синем переплете и с изящными заставками.

Не довольно ли вам корпеть над этим романом? Мы станем продавать его, как хлеб».

«Мы станем продавать его…» Дело в том, что Латуш взял на себя переговоры с Юрбеном Канелем относительно издания «Шуанов». Почему он так поступил? Бальзак и сам хорошо знал Канеля. Он питал слабость к жене книгопродавца. Оноре называл госпожу Канель «мисс» или «мисс Анна» и любил гладить ее по роскошным волосам. Но Канель не хотел покрывать все расходы по изданию; Латуш принял их на себя. Принесла ли ему книга прибыль? Или же, напротив, он разделил убытки вместе с Канелем? Известно одно: за первое издание романа Бальзаку была предложена тысяча франков. Правда, книгу выпустили в количестве тысячи экземпляров, после их распродажи автор вновь получал право собственности на свое произведение.

Латуш – Бальзаку

«А теперь, если только вы не самый неисправимый хвастун среди хвастунов, строящий воздушные замки в стране химер, приходите с бумагами в руке или с обещаниями на устах. Мы готовы подписать с вами контракт».

Вести переговоры с Бальзаком не так-то просто. Затратив немало труда, человек добирался через весь Париж на улицу Кассини; но Оноре там не было, бо?льшую часть времени он проводил в Версале, у родителей или сестры, где стол и кров ничего ему не стоили. Что было делать? Ехать к нему туда? «Куда как приятно тащиться в Версаль за здорово живешь!» Писать на стене флигеля бранные слова? Слабое утешение. Бальзак вечно жалуется на нехватку денег. Но кто в этом виноват?

Латуш – Бальзаку, 30 ноября 1828 года

«Сегодня, 30 ноября, ваше положение такое же, каким оно было пятнадцатого. Но почему, собственно, вас это огорчает? Вы все тот же: поселились на улице Кассини, но там никогда не бываете, ходите куда угодно, но только не туда, где вас ждут контракты, дающие деньги на жизнь; вы влезаете в долги ради ковров, шкафа красного дерева, книг в таких богатых переплетах, какие нравятся только глупцам, никому не нужных часов, гравюр; вы заставляете меня бегать высунув язык по всему Парижу в поисках канделябров, которые стоят потом у вас без свечей, и в то же время у вас никогда не найдется в кармане тридцати су, чтобы приехать навестить больного друга! Тому, кто продает себя обойщику на два года вперед, место в Шарантоне[83 - Шарантон – старинная психиатрическая лечебница в районе Валь-де-Марн. Самые ее знаменитые пациенты – маркиз де Сад и Поль Верлен.]! Можно чувствовать себя хорошо и на чердаке с мебелью из некрашеного дерева, питаясь черствым хлебом и общаясь с друзьями, которым не нужно проделывать одиннадцать лье для того, чтобы вас ободрить, похвалить и развеселить. Но вы сами этого хотите».

Хотел ли этого Оноре? И чего он вообще хотел? Он и сам толком не знал.

Бальзак – Латушу

«Дорогой друг, я во всем полагаюсь на вас. Подпишите договор за меня, предоставляю вам полную свободу действий… Поступайте во всем по своему усмотрению».

Оноре был в такой растерянности, что даже написал Латушу о своем согласии поселиться вместе с ним неподалеку от Онэ.

Латуш – Бальзаку

«Кто станет доставлять все необходимое для двух людей, живущих в доме, расположенном в лесу? Кто станет стелить постели, готовить завтрак и обед? Может быть, вы? Да вам целого дня не хватит, чтобы поддерживать дом в порядке… Боже правый! Ведь мы уже на следующий день выколем друг другу глаза… Улица Анфер, Фужер, Версаль, Онэ – что это вам, право, на месте не сидится! Вас бы прогнали из любого племени кочевников как немыслимого непоседу. Агасфер не захотел бы взять вас себе в спутники».

Письмо заканчивалось предложением Латуша купить у Бальзака всю рукопись в подготовленном для печати виде; заплатит он «недорого, но зато наличными». Латуш, человек здравомыслящий, отлично видел, что Бальзак нуждается в звонкой монете; и у него было достаточно вкуса, чтобы понимать, каким редкостным талантом наделен его друг. К сожалению, этот одаренный молодой человек доставлял Латушу немало неприятностей.

Наконец 15 января 1829 года договор был подписан, аванс выплачен. Оставалось только получить от автора рукопись, за которую он держался так цепко, как держится участник конкурсного экзамена за свое сочинение, упорно надеясь сделать из него шедевр.

X. Первые лучи славы

Любовный пламень так не согревает, как согревают первые лучи славы.

    Вовенарг

«Последний шуан» (позднее роман получил другое название: «Шуаны») – книга необычная. Белые и синие, роялисты и республиканцы сражались с яростным ожесточением «и убивали друг друга, как убивают зайцев». На чьей стороне был сам Бальзак? По воспитанию и семейным традициям он, казалось бы, должен тяготеть к синим. Его друг, бонапартист Померель, без сомнения, описывал ему синих с большей симпатией. Отряды синих представляли собою регулярные части, ими командовали кадровые офицеры; белые сражались, как могикане. Однако Бальзак никого не судил; он только описывал. Для него, как и для Гегеля, Вандея была примером трагического в истории. Шуаны – герои, пришедшие слишком поздно, ими движут благородные, но устаревшие идеи. В густых зарослях и на песчаных равнинах мелькают грозные тени. Полицейский сыщик Корантен пользуется услугами падшей женщины Мари де Верней; влюбившись в человека, которого она должна выдать, Мари вместе с ним идет на смерть после полной сладострастия и отчаяния брачной ночи. Роман заканчивается выразительной картиной: безобидный крестьянин бредет через площадь, ведя за собой на веревке корову, – это знаменитый Крадись-по-Земле, некогда один из наиболее свирепых шуанов. Быть может, Померель, проходя мимо рынка, указал на него своему гостю. Самые прекрасные эпилоги рождаются из таких вот случайных встреч.

Молодой автор знает, что он наконец-то создал свой первый роман. Закончилась карьера бакалавра Ораса де Сент-Обена; закончилась, так и не начавшись, жизнь мертворожденного Виктора Морийона. Роман «Шуан» будет подписан: Оноре Бальзак. Вот почему автор хотел видеть его совершенным. Но книга получилась тяжеловесная (как ему казалось), и первый вариант его не удовлетворил. Он испещрял корректуру поправками и дополнениями. Латуш, принявший на себя расходы по изданию, приходил в ярость. Все эти помарки, исправления и переделки стоили очень дорого. «Чем, черт побери, вы забиваете себе голову? Оставьте темное пятнышко под левой грудью вашей возлюбленной – ведь это же родинка». Бальзак попросил месяц для окончания книги; через полтора месяца он все еще работал над нею. Кроме того, он требовал экземпляры для родных, для госпожи де Берни, для супругов Померель. Это было естественно, но Латуш злился: «Если бы я мог предвидеть, что расходы вырастут на пятьсот франков, да еще придется бесплатно давать экземпляры из моей тысячи, поверьте, я ни за что бы не связался с этим делом». А ко всему еще он теперь совсем не видел Бальзака: «Не могу допустить, что вы дуетесь. Человек воспитанный может вспылить, но никогда не позволит себе дуться».

А воспитанный человек был занят тем, что извещал друзей о выходе своей книги.

Бальзак – генералу барону де Померелю, 11 марта 1829 года

«Что это я говорю: „Моя книга“?.. Она в какой-то мере и ваша, ибо, по правде сказать, составлена из множества занимательных историй, которые вы так чудесно и с такой щедростью рассказывали мне за стаканчиком восхитительного гаврского вина, коим так вкусно было запивать баранки с маслом. Вы найдете там все, начиная от песенки: „Пришла пора, красавица“ и до башни Мелузины… И все это принадлежит вам, как и сердце автора, его перо и самые теплые воспоминания.

Надеюсь, что госпожа де Померель посмеется, прочитав некоторые подробности касательно масла, кувшинчиков, смолистых свечей, изгородей и плетней, а также описание того, как трудно порой попасть на бал: все это она найдет в моем романе, если ей удастся дочитать его до конца, не заснув. Я принял во внимание, что вашей очаровательной жене не понравился первоначальный заголовок романа „Молодец“, и он изменен».

Роман появился в марте 1829 года. Латуш поместил в газете «Фигаро» благоприятный отзыв, его примеру последовали другие, но об успехе говорить было нельзя. Книга не продавалась.

Латуш – Бальзаку, 15 апреля 1829 года

«С моей легкой руки на вас просто сыплются хвалебные статьи. Возможно, роман начнут в конце концов покупать. Но пока что у меня нет больше ни денег, ни советов для вас. Мы ведь теперь с вами вовсе не видимся. Это в порядке вещей. Так вот, любезный мой друг, разве я был не прав, приведя вам однажды свое любимое изречение: „Человек, который к тридцати годам не стал мизантропом, родился на свет бессердечным“? Прощайте, эгоист».

Прошло восемь месяцев, а Юрбен Канель продал всего четыреста пятьдесят экземпляров. Латуш с грустью подводил итоги. Он даже не вернул издержек. Когда немного позднее появился его роман «Фраголетта», Бальзак опубликовал в «Меркюр» почти враждебную и уж во всяком случае весьма сдержанную статью. Он говорил в ней о Неаполе, о Везувии, о Восемнадцатом брюмера, но не давал никакого представления о самом произведении. Об авторе романа Бальзак писал: «Мы слышим горький смех человека, не верящего ни в счастье, ни в свободу… В его душе есть нечто от Вольтера и от лорда Байрона… Пусть тот, кто отважится, займется разбором книги. Я на это не решаюсь… Лаконизм господина Латуша слишком походит на молнию. Он вас ослепляет, и вы уже толком не знаете, куда вас ведут. Впрочем, каково бы ни было мое собственное мнение, книга эта наделает шума, у нее не будет недостатка ни в похвалах, ни в критике». Ни один недоброжелатель не мог бы сильнее уязвить автора, и Латуш негодовал. Какой он все же эгоист, этот Бальзак! А тут еще Шарль Седийо, человек необыкновенно педантичный, «со слишком уж непомерным рвением» следил за тем, чтобы все до последнего векселя, выданные его родственнику, были оплачены, даже дружеские векселя де Латуша. «Это просто неслыханно! А еще порядочные люди! Побойтесь Бога, господин Седийо!» И в приступе благородного негодования Латуш восклицал:

«Да пропади она пропадом, эта улица Кассини! Пусть дьявол на веки вечные ниспошлет ее обитателям перезрелых любовниц, черствый хлеб, железные вилки, отвратительные развязки произведений и полные ложного пафоса предисловия!»

Говоря по правде, бывшие друзья начинали ненавидеть друг друга. Жеманный, аккуратный, скрупулезный Латуш приходил в ужас от бесцеремонности Бальзака, от его резких манер, неуклюжей, массивной фигуры. Бальзак любил грубые шутки, скабрезные истории; Латуш поджимал при этом губы и умолкал. Хорошо знавшая обоих писателей Жорж Санд говорила: «Я всегда считала, что Латуш вкладывал слишком много настоящего таланта в свои речи. Бальзак вкладывал в них только сумасбродство. Он щедро разбрасывал то, чем обладал в избытке, но тщательно берег свою глубокую мудрость для собственных произведений». Латуш говорил Бальзаку, что тот в своем литературном тщеславии доходит до шутовства. Бальзак возражал:

«Стало быть, если человек не умеет излагать свои мысли так остроумно и изящно, как это делаете вы, из этого следует, будто он тщеславен. Господи! Сколько же на свете тщеславных людей, ибо многие из моих собратьев выражают свои мысли не лучше, чем я…

Что касается „Шуана“, то в один прекрасный день я опубликовал эту книгу на свой страх и риск и потерял много денег. Сам я ничего не делал для того, чтобы продать хотя бы один экземпляр, не появилось ни одной строки объявлений, и тем не менее мой типограф продал четыреста экземпляров. Выходит, вы еще более несчастливы, нежели я, ибо о вашем произведении было несколько статей, а разошлось всего триста экземпляров. Чтобы книга раскупалась, нужна хорошая статья сразу в трех газетах, и статья, помещенная на видном месте, чтобы ее прочел весь Париж. Только в этом случае, а не иначе „Шуан“ будет распродан; и пусть я сквозь землю провалюсь, если во мне говорит тщеславие».

«Шуан» и в самом деле не имел успеха у широкой публики, зато он нашел себе читателей, пусть немногих, но сумевших оценить его по достоинству. Оноре знал, что отныне для нескольких знатоков он будет автором «Шуана».

Сюрвиль познакомил шурина со своими бывшими соучениками, окончившими Политехническое училище; то были преподаватели военного училища в Сен-Сире, неподалеку от Версаля, – майор Карро и артиллерийский капитан Периола, храбрый и порядочный человек. Бальзак отлично чувствовал себя в обществе этих образованных людей, которым нравился «Шуан»; они делились с ним воспоминаниями о военных походах и о своем пребывании в плену. Госпожа Зюльма Карро, урожденная Туранжен, женщина высоких моральных качеств, мужественная и стоическая, сделалась самым верным его другом. Она слегка прихрамывала, лицо ее дышало энергией и страстью. Кокетство ей не было свойственно вовсе. Бальзак делал Зюльме скромные подарки: экран для свечи, спичечницу. Он надеялся, что она найдет им место у себя дома, в поместье Фрапель, близ Иссудена. «Жить в памяти человека с прекрасной душой – вот одна из самых любезных моему сердцу иллюзий».

Но это не было иллюзией. Зюльма Карро, и в самом деле обладавшая возвышенной душой, угадывала в Бальзаке великого человека, изнемогавшего под грузом мелочных забот; только в Сен-Сире он порой забывал о них. От своего отца Реми Туранжена, помощника мэра города Иссудена и по-настоящему благородного человека, Зюльма унаследовала свободолюбивые идеи XVIII века. Все в этой буржуазной и обеспеченной семье были республиканцами. Два брата Зюльмы сделались депутатами. Ее муж, майор Карро, отказался голосовать за пожизненное консульство. Он попал в немилость. Муж и жена питали к Бальзаку самую сердечную привязанность.

Между тем в «небесном семействе» дела шли не слишком-то хорошо. Бернар-Франсуа плохо перенес перемену обстановки. Оторванный от Вильпаризи и своих старческих привязанностей, он медленно угасал. Никогда не признававший докторов и сам себя лечивший старик тяжело заболел. К концу 1829 года врачи объявили, что Бернар-Франсуа, надеявшийся прожить до ста лет, близок к смерти; у него нашли абсцесс печени, который необходимо было вскрыть. Госпожа Бальзак не без оснований возмущалась тем, что Оноре живет в роскоши: она не могла постичь, как это человек, который всем должен (и прежде всего ей), может еще покупать себе мебель, драпировки и дорогие безделушки. Лора вступалась за брата. Да, он приобрел шкаф красного дерева; да, он велел переплести свои книги в сафьян. Но ведь он готов продать их, если этого хочет мама, только тогда ему придется брать книги в Королевской библиотеке и расходы по доставке значительно превысят сумму, какую можно выручить от их продажи. Что еще? Несколько локтей драпировочной ткани, немного бахромы, ковер? Какие пустяки! Нет, право, он не чувствует за собой никакой вины и так страдает от этих постоянных упреков. Для того чтобы писать, он нуждается в монастырской тиши и покое! Но что может быть естественнее, если в короткие промежутки между трудами он хочет отдохнуть от привычного аскетизма в обстановке некоторой роскоши? В часы работы художнику нужен только чердак да кусок хлеба. «Но после долгих странствований мысли, после уединенной жизни в волшебных дворцах, населенных созданиями его фантазии, он больше, чем кто бы то ни было, нуждается в развлечениях, созданных цивилизацией для богачей и бездельников»[84 - Бальзак. О художниках.].

Одна только Лора да, быть может, Сюрвиль понимали его. В пору безрадостного детства между братом и сестрой возникли необыкновенно прочные узы!

Бальзак – Лоре Сюрвиль, 11 февраля 1929 года

«Среди моих горестей одна мысль, словно мысль о далекой возлюбленной, всегда дарует мне утешение. Вот только что, подойдя к камину, я сделал непроизвольный жест рукой, похожий на взмах крыла, такой привычный у тебя, когда ты довольна собою, какой-либо остротой, мыслью, чувством, чем угодно.

Тогда я подумал о тебе и воскликнул: „Стой! Надо написать ей и сказать, что я ее очень люблю, и Сюрвиля тоже“. Вот я и пишу».

Эта братская привязанность была нежной, как любовь; но и любовные дела Оноре шли своим чередом. После двух лет разлуки, на которую он согласился по настоянию Лоры де Берни, Бальзак вновь вернулся к герцогине д’Абрантес – как и большинство мужчин, он был не в силах противостоять соблазну. Виделись они тайком, в уединенном флигеле в Версале. Облокотившись на подоконник, они вместе любовались «чудесными колдовскими звездами» и наслаждались «величавой тишиною, нисходившей на душу». Мягкие летние ночи милы любовникам. Как все стареющие женщины, она говорила о своих горестях, о том, что к ней до времени пришло увядание, о разбитых надеждах. Меланхолия – весьма действенная форма кокетства. Как все молодые люди, Оноре утешал герцогиню; сам не веря тому, что говорит, он утверждал, будто многие женщины, которым гораздо больше лет, чем ей, вновь живут прекрасной и сладостной жизнью. Она укоряла его за то, что он принес ее в жертву «ради своих старых оков». Он произносил торжественные и лживые клятвы, обещал видеться с нею чаще, но прибавлял: «Надо только, чтобы моя сестра ничего не узнала». В самом деле, с тех пор как госпожа де Берни так великодушно поспешила на помощь Оноре, она вновь вошла в милость ко всем членам семейства Бальзак и теперь нередко приезжала в Версаль, к Лоре. А Оноре не желал причинять госпоже де Берни огорчений.

В пятьдесят два года Dilecta все еще оставалась страстно влюбленной. Ах, как она отличалась теперь от той великолепно владевшей собою и чуть насмешливой женщины, какой была в начале их связи! Ныне она любила своего слишком молодого возлюбленного с безумным пылом; она восхищалась его нарождавшимся гением.

Госпожа де Берни – Бальзаку