Эмтегей 85’ Колыма реальная и мистическая

– Насыпай!

– Да как два пальца об асфальт, – о дно жестяной кружки журчит струя горячего чая, добро заправленного смородиновыми тонкими веточками с молодыми листочками, сорванными тут же, на краю поляны.

Толик лопатообразной ладонью принимает кружку, кажущуюся в его руке размером не более напёрстка, и, удовлетворённо чмокая пухлыми, как у сазана, губами, с видимым наслаждением одним глотком громко отхлёбывает сразу половину кружки.

– Ты на море бывал когда-нибудь, а, Лосяра?

– Как положено, раз в три года, полтора-два месяца. Крым, Ейск, Геленджик, Сочи, Гагры, Батуми.

– Во-от… А я в Вяземском рос, в уссурийской тайге. Ничего, кроме Хабаровска, не видел. А каждое лето проводил у бабки в Баргузине, это посёлок такой на Байкале. Знаешь, как на море хотелось? Это ж кайф-то какой! Лежишь на песочке, мослы греешь. Со всех сторон слышны крики армянок: «Чурчхе-ела, па-ахлава-а, ха-ачапури! Чурчхе-ела, па-ахлава-а, ха-ачапури!» Волны у самых натруженных пяток: «Вж-ш-ш-ш! Вж-ш-ш-ш!» Мамашка с соседнего покрывала: «Арту-урчик! Не ходи в во-оду! Уто-онешь!» Тёлки в трусах и лифчиках так и ходят, так и виляют булками… А? Знакомо?

Теперь и мне знакомо… А тогда, когда я закончил Вяземский лесной техникум, и мне прислали повестку в армию, думал, что погибну от пули хуйвейбина какого-нибудь на китайской границе и так моря и не увижу. В те годы не просохли ещё слёзы матерей, потерявших сыновей на Даманском.

Ну и пристал я тогда к военкому, говорю ему: «Товарищ подполковник, а где я могу в морскую пехоту Черноморского флота завербоваться?» А он мне: «Отставить, товарищ призывник! Это в ЦРУ вербуют, а у нас министр обороны призывает. Чувствуете разницу? Так вот. Пойдёте служить туда, куда Родина пошлёт». И послала… Да так послала! Меня со сборного пункта в Хабаре забрал в свою команду майор с пушками на петлицах. Я как завыл, мол, не хочу пушкам стволы драить, а он мне: «Не ссать против ветра! У тебя будет особая служба, о которой ты потом внукам с гордостью рассказывать будешь!»

Потом аэропорт, погрузка в Ан-12, посадка в Охе, потом в Петропавловске, куча «духов» в одном самолёте и два «покупателя», которые набирают себе команды. Мой пушкарь и ещё один капитан, пограничник. Куда летим, зачем, ничего не говорят. Привезли в Анадырь, там из самолёта прямо в кузов тентованного «Урала». По дороге смотрим в щели: ахти, батюшки, по тундре едем! Капец, думаю. Тут и сгниют мои кости, и никогда я моря не увижу. Так попал я в Гудым, на ракетную базу РВСН. РВСН – это ракетные войска стратегического назначения означает.

Ну, вот так я и стал ракетчиком-стратегом.

– И чё? Запускали?

– Дурак, что ли? Кто ж такую дуру запускать станет? Она ведь такая же, как те, на которых космонавты в космос летают.

– Да не гони порожняк, гонево это всё. Можно подумать, тут одни фуфлоеды собрались.

– Гонево не гонево, только вам всё это и не снилось, а я своими глазами видел, как сопка, размером вон с ту, где прижим в скале вырублен, по которому машины на Хандыгу ходят, в сторону отъезжала.

– Как отъезжала?!

– Каком кверху, блин! Просто, вот как люк на танке в сторону отъезжает, так и сопка вся целиком отъехала, а под ней шахты с ракетами.

– Люк у танка наверх поднимается, между прочим.

– Аха… Наверх. Дерёвня! Это каменный век уже давно. У современных танков люки на гидравлике, сначала вверх приподнимаются, а потом в сторону откатываются.

– Ёкараный бабай… Так ты в ракетных или в танковых войсках служил?

– В ракетных, в ракетных. А про танки эти мне кореш один рассказывал, он такие в Перми на полигоне видел.

– Ну ладно, пускай, ну отъехала сопка, дальше-то что было?

– А тебе не положено знать, потому как это секретная информация, и разглашению не подлежит, у меня три секретных подписки про неразглашение, между прочим.

– Ой, да ладно. Подписки, блин. Ну, а ты-то там чем занимался? Ракеты хозяйственным мылом надраивал, небось?

– Зачем? Их никто не моет. Они под землёй хранятся, и там пыли нет никакой. Там всё стерильно. Офицеры в специальной робе в лифт садятся, в тапочках.

– В белых тапочках? Ха-ха-ха!

– Лосяра, вот до чего же ты тупой, как я посмотрю. С тобой разговаривать, как с поленом, молоко за вредность давать нужно.

– Ну, на, глотни молочка… От бешеной коровки-то. Ха-ха-ха! – и протягивает Толику кружку с очередной порцией ароматного, терпкого чая, который настаивается в чайнике на горячем валуне очага. Вся бригада покатывается со смеху, наблюдая за развитием диалога. Позину ситуация явно не нравится, и он, отпив крупный глоток, буркнув: «Амброзия просто какая-то!» – умолкает на какое-то время.

– Так кем ты там был, на той базе, заправщиком каким-нибудь?

– Нафига! Я там был из числа интеллигенции. В белом костюме ходил и в тапочках.

– По тундре?! В тапочках? В белом костюме?

– Фонтан, глохни! Ну кто говорит, что по тундре? Не по тундре, а по «шестёрке», то есть по-нашему, по-ракетческому, – по сооружению номер шесть. Там спальные помещения, столовка и камбуз. Вот я на камбузе, непосредственно в хлеборезке, и служил.

– Ах, в хлеборезке! – восторженно завыл Лёха, сотрясаясь от хохота.

– Не, ну сначала-то меня в учебку к погранцам отправили, там был учебный взвод военных поваров. Я корочки повара получил и обратно в часть, на камбуз. Очень даже шикарная у меня была служба. Жратва всегда под боком, ни тебе стрельб, ни учений, ни построений, ни нарядов-караулов. Из начальства только прапорщик один. Лафа полная! Как сыр в масле катался, да ещё и вторую специальность освоил.

– Ну, ясно всё с тобой, повар стратегического назначения.

– Харэ ерундой болтать! – вмешивается Лихой. – Андрюха, Лёха, Серёга и Вася. Идём на деляну. Сегодня почти выходной, поэтому ограничимся разметкой.

Берём топоры, рулетку и компас, а Лихой вешает через плечо офицерскую планшетку с картами и таблицами. Путь недалёкий, поэтому выдвигаемся налегке. Идём по грунтовке, поднимающейся буквой «Z» на вершину перевала.

Напрямую от стойбища до места, отмеченного на карте бригадира, идти совсем близко, километра полтора. Но с учётом подъёма по серпантину выходит километра четыре. А это почти час пешей прогулки, поэтому Вася предлагает сыграть в «Двадцать одно». Очень удобно, кстати. Для этой игры стол совершенно не обязателен, и мы прямо на ходу начинаем баталию: «Ещё. Ещё. Пас. Себе… Ммма! Перебор…» – и так далее. Быстрее время летит, и усталость не так заметна.

Внезапно оказываемся у вертикальной серой скалы. Справа лиственницы расступаются, и нам открывается фантастической красоты панорама долины Аян-Юряха. Вид неземной, какой-то инопланетный. Извилистое русло реки небесно-голубого цвета, извиваясь, рыскает от одной стороны долины к другой, то появляясь на открытых участках, то теряясь в зелени огромных тополей. Противоположная сторона долины словно выстроена из исполинских пирамид, прижавшихся друг к другу. Их подножия образуют высокую вертикальную стену из каменного сланца, о которую с рёвом бьются голубые волны реки, образуя гигантские шапки из пены. Свистит ветер в ушах, а сердце переполняется восторгом.

В голову приходит мысль, что если бы каждый человек на Земле хотя бы раз в неделю мог созерцать эту величественную картину, то плохих людей просто не осталось бы. Невозможно себе представить, что зло смогло бы проникнуть в душу человека, которого окружает величайшее Божье творение, по сравнению с которым всё, что создал человек, все его небоскрёбы, гигантские корабли и аэропорты – всё это оказывается такой жалкой пылью, что и воспоминание о ней кажется неуместным.

Единственное, чем можно восторгаться бесконечно, так это наша Земля. Но мы её не создавали. Мы гадим на ней. Уродуем, пытаем её, истязаем траками гусеничной техники, ножами бульдозеров, ковшами экскаваторов. За что мы так к своей Матушке?

Она кормит и поит нас, пытается разговаривать, а мы вместо благодарности калечим её и не хотим даже услышать. Достойны ли мы жить на ней дальше? Ответ один: конечно, нет! Однажды, чтобы спастись от смерти, она, Матушка, будет просто вынуждена стряхнуть с себя своих мучителей-паразитов, возомнивших себя венцом творения. Так олень летом в тундре не выдерживает страданий, которые приносят ему кровососущие твари, расплодившиеся в густой шерсти, и залезает по самые уши в озеро или речку с ледяной водой. А выжившие паразиты затем, может быть, пишут «святые книги» про ужасный потоп.

Размышления прерывает Вася, который встал на краю пропасти и с идиотским выражением на лице, раззявив рот, подставляет его порывам горячего ветра. Щёки смешно раздуваются, воздух из долины, попадая в ловушку, свистит, как паровозный гудок, меняя тональность по мере того, как Вася сужает губы, или, наоборот, раскрывает рот шире.

– Ща-ас усач или овод ка-ак даст тебе в глотку, вот мы посмотрим потом, как ты будешь улыбаться, – смеётся Лихой. – Ладно, идём уже.

Да, любоваться красотами и дурачиться нам некогда. Нужно отыскать реперный столб и от него произвести разметку первого квартала, чтобы на местности делянка визуально соответствовала отмеченному участку на карте, которую Лихой держит в офицерской сумке-планшетке, свисающей с его плеча на тонком кожаном ремешке. Идём по азимутам в две стороны под прямым углом друг к другу и на протяжении линий делаем топорами затёсы на стволах лиственниц. Затёсываем в конце каждого луча ещё по два репера и от них размечаем оставшиеся две стороны квартала. Работа нетяжёлая, скорее приятная. И мы очень быстро успеваем её закончить полностью.

Любовные страсти бурундуков

Дорога домой занимает вдвое меньше времени, и мы, взбодрившись от речной прохлады, повеявшей к вечеру от реки вверх по склону сопки, быстрым шагом выходим на поляну. Картина маслом. Из палатки доносится храп Деда, а Позин лежит у костра, свернувшись калачиком. У самого носа – пустая кружка, а на боку у Толика бурундук «исполняет свои супружеские обязанности» со своей бурундучихой. Ну, или с чужою, не знаю, как у них там принято, в их бурундучьей нации. Мы громко хохочем, отпуская шуточки в адрес Толика, а тот, ничего не понимая спросонок, хлопает глазищами и всё шлёпает своими пухлыми губами, похожими на два стоптанных башмака.

– Ну чё? Чё ржёте, олени?

– Толяа-ан! Это пинце-е-т! Ты тут спишь, а прямо на тебе бурундуки стебутся!

– Ин-на, Лось! Ты меня нервировать начинаешь.

– В натуре, Толян, он правду говорит, – угорает Вася, согнувшись пополам.