Эмтегей 85’ Колыма реальная и мистическая

Потом помидорку взял. Изнутри мякоть выгрыз, а шкурку в костёр выбросил.

– Чего ты кожу не ешь? Там все витамины.

– Нет. Нам этого незя. Не полозено нам.

– А-а-а… Ну раз «не полозено»… Слушай, брат, а чё за ружжо у тебя такое диковинное.

– Да… Старое совсем рузьё. Есё отец мои с ним охотилась, а отцу от дедов досталось.

– Можно глянуть?

– Смотри, чево там. Зарязено!

Беру ружбайку, обалдел! Затвор-скоба, колодка латунная. Деревянные детали очень плохи. Видно, что ружью лет сто уже. Смотрю, буквы хорошо читаются: «Model 1895. Winchester», а пониже, мелкими буквами, нечитаемое что-то. Коротенькое ружьишко, лёгкое, прикладистое – ну такая лялечка! Спрашиваю: «Как ствол посмотреть?» Ну, этот «Чингачгук» разряжает магазин, и как-то вся винтовка вдруг от пары движений рассыпалась на несколько частей. Суёт мне отделённый ствол в руки: «На, смотри». Гляжу на свет, а там… Ети его мать! Не канал, а «лунная поверхность»: нарезы ещё видны, но, по всем параметрам, стрелять такое ружьё не может, о чём я и сообщил Чингачгуку.

Тот напрягся, засопел, говорит: «Иди, ставь пустые бутыли на восемьдесят сагов». Пошёл, расставил на камнях тару, ждём, чё будет. Это надо было видеть! Абориген сделал пять выстрелов секунды за три, наверное, и не оставил ни единой целой бутылки! Собрал с пола стреляные гильзы и сунул их в карман. Затем зарядил ружьё снова, и мне протягивает.

Ну, пошёл я, расставил ещё пять бутылок. Целюсь: далеко! Если бы с дробовика, я бы запросто их положил, а с пули – трудновато. Выпулил пять патронов – ни одного попадания. Видел, как одна пуля выбила пыль метрах в двух от бутылки, в которую целился.

– Однако стрелять совсем не умеес…

– Да это ружьё у тебя такое! С таким раздолбанным каналом ствола оно вообще должно не стрелять, а выплёвывать пули под ноги.

– Показать есё, как стрелять нада?

– Чё, патронов не жаль?

– Та… У меня пуль и пороха на дивизию хватит. И масынка для зарядки тозе есть. Да и рузей у меня таких три стуки.

– Да ты чё!!! А продай одну?!

– А мне деньги не нузны. Мне мотоциклетка нада. Тёся болеет, тязело ей на коне в больницу ездить. А в люльке на мотоциклетке я её буду, как сарису, возить.

– Блин горелый! Прям сейчас забирай!

– Сяс не могу, надо оленей в стадо отогнать. Завтра нотью песком за мотоциклеткой приду.

– Так мы сегодня уезжаем!

– Ну и сто. Рузьё забирай, мотоциклетку тут оставь. Клюти только сразу отдай.

– А если скомуниздят?

– Кто? Насы не возьмут. Васы – если возьмут, то пуля в баску прилетит.

Вот так у них, чингачгуков, всё просто. Чуть что – и «пуля в баску». Зато всё по-честному!»

О как, Иваныч! Они дети тайги, люди с другой планеты!

И тут послышался звериный рык, палатка заходила ходуном, и на поляну выполз лохматый, опухший Толик Позин.

Сначала схватился за ручку большого закопчённого чайника, но тут же оставил его в покое. Ему явно требовалась холодная жидкость, а не кипяток. Пошарил мутным, заспанным взором по сторонам, и взгляд остановился на кастрюле с варёной головой налима. Толик взял со стола кружку и зачерпнул из кастрюли бульон. Одним жадным глотком опорожнил её и довольно крякнул. Заулыбался, скорчив гримасу райского блаженства, утер пот со лба, уселся за стол, закинув ногу на ногу, и умиротворённо заурчал, словно сытый кот. Затем притих, ахнул и пристально посмотрел назад, обернувшись через левое плечо.

Лярвы

– Фу ты, блин-малина, опять лярва ко мне присосалась.

– Кто к тебе присосался?

– Да ладно, проехали. Пойду коня привяжу, – и скрылся в кустах за палаткой. Возвращается, застёгивая на ходу ширинку, и громовым голосом просит:

– Парни! Дайте пожрать чё-нить.

– Выбирай. Есть налим вчерашний запечённый, есть хариус сегодняшний, жареный, и уха тоже есть. Можешь есть, – каламбурит Серёга.

Толик садится на скамейку, рассеянно оглядывается по сторонам, затем осторожно берёт хариуса. Пожевав немного, сообщает, что он несолёный, и берётся за налима. Опять не угодили. Запускает клешню в кастрюлю с налимьей головой, отщипывает мясистую щёку и отправляет в рот. Театрально изображает смертельную му?ку на лице и жалобно так скулит: «Ребят! Может, есть чё-нить бульнуть у нас?» Мы валимся со скамеек от смеха: «Не, Толян! Сухой закон, однако!»

– Да кто же его выдумал-то!

– Генсек наш, начальник партии! – покатывается Лось, схватившись обеими руками за отросшие за лето патлы на голове.

– Умники тут собрались, как я погляжу. Человек умереть может в любую минуту, а им всё смехулёчки…

– Да ладно, – хитро щурится Вася. Чайку с мятой попей, глядишь, и отпустит, если расскажешь, что там тебе привиделось, какая там тебя лярва посетила?

– Насыпай, а там посмотрим.

Вася наливает Толику чай в зелёную кружку и суёт её ему в раскрытую ладонь. Тот посидел с полминуты молча, не двигаясь, затем, по обыкновению, отпил полкружки одним глотком и, заметно погрустнев, уселся завтракать. Мы терпеливо ждём и в полной тишине наблюдаем, как во чреве «повара стратегического назначения» исчезает крупный кусок налима. Вдруг его губы внезапно замерли, а глаза уставились в невидимую для всех, кроме Толика, точку пространства.

– Ну что, Толян, сломался? Слово не воробей, давай, рассказывай.

– Лады. Тока не ржать. Услышу хоть один смехулёчек – умолкаю навечно! – Толик торжественно указал пальцем в небо.

– Всё, давай, не тяни резину.

– Ну, слушайте.

Впервые с лярвой я повстречался ещё на родине, в Вяземском. Мне тогда лет десять было, наверное. Ночью просыпаюсь, глаза открываю и смотрю, как напротив меня на стене ходики тикают. Свет от уличного фонаря падает аккурат на часы, и вижу, стрелки показывают три двадцать. Что-то громко они тикают, думаю, а они всё громче и громче. Уже не тиканье, а грохот, как от грузового состава. И самое главное, тикают-то всё быстрее и быстрее, разгоняются так, что кажется, будто они вот-вот разлетятся по всей комнате на тысячи шестерёнок.

Страшно стало, аж жуть! Хочу глаза закрыть, а веки словно окаменели. Пытаюсь руку поднять – словно свинцом налилась. Ни ногой не пошевелить, ни рукой, ни вздохнуть даже. Как будто гирю на грудь положили. Я – кричать, чтоб маму позвать, а рот не открывается. Ну, всё, думаю, каюк. Тело парализовано, дышать не могу, значит, скоро задохнусь, и будет мама горько плакать. Вдруг ходики стали тише тикать, и всё медленнее. Скоро всё нормализовалось, а я, как ошпаренный, вылетел из-под одеяла. К мамке под одеяло забрался с головой, дрожу весь, прижался к ней и плачу, плачу, слёзы ручьём льются, а я молча, про себя, рыдаю, остановиться не могу.

– Что с тобой, сына? Дурной сон привиделся?

– Да-а! – соврал я маме. Но скоро успокоился и заснул.

Второй раз эта фигня случилась недели через две. Всё было точь-в-точь, только я уже был спокойнее, знал, что будет после, и уже к маме не побежал. И постепенно я к этой штуке привык и даже уже скучал, если долго такого не случалось. А летом в Баргузине соседка бабушки, старая бурятка, посмотрела на меня как-то особенно и спрашивает:

– Внучок, а ты, часом, не болен?