18х9

18Х9
Андрей Костров

Наша жизнь похожа на спорт, а спорт во многом отражает жизнь.

Как бывший трудный подросток стал тренером, воспитателем и духовным наставником юных спортсменов? Какую роль сыграла волейбольная площадка 18 на 9 метров в становлении его личности? И что для каждого из нас значит мечта?..

Перед вами искренняя, откровенная, пронзительная история о роли волейбола в формировании характера и укреплении духа человека. Преодолевая извилистый путь от физкультурного техникума к служению Богу, герой автобиографического романа «18 х 9» находит свое истинное призвание – учить детей.

Андрей Костров

18Х9

Моему тренеру и педагогу Валерию Емельяновичу Беспрозванных, а также всем наставникам и учителям, участвовавшим в становлении моих интересов, духовных приоритетов и выборе жизненного пути

Книга основана на реальных событиях, однако имена действующих лиц умышленно изменены.

Все нижеизложенное является плодом размышлений, воспоминаний и фантазии автора.

Глава первая. Мастер

– Волейбол – это же не просто игра. Это то, с помощью чего ты утверждаешь главные жизненные смыслы, ценности. Это они там думают, что мы развлекаем и учим развлекать других. И теперь называют все это услугой. «Вы, – говорит она мне, – предоставляете образовательную услугу». Услугу! Понимаешь, я предоставляю услугу. Вот сволочь, загубит теперь все…

Он сказал это, смотря куда-то в сторону Обводного канала, обращаясь к кому-то третьему, отсутствующему персонажу. То ли этим третьим был я и все его ученики, то ли он сам – Владимир Александрович Горский, руководитель кафедры спортивных игр, только что в этой аудитории поставивший мне пятерку по теории спортивных игр.

Сегодня у нас проходил основной экзамен, главный после четырех лет учебы в техникуме. После – только госы, но они, во всяком случае для меня, были не такими важными, как этот.

Арамис, как студенты за глаза называли Горского, сидел прямо передо мной. Он действительно был похож на мушкетера из известного фильма: носил каре чуть выше плеч и короткую подстриженную бородку. В общем, Арамис. Когда он шел по коридору в красном спортивном костюме, его волосы развевались в такт шагам, и для полного образа ему не хватало только мушкетерского плаща. Ходил он в своих волейбольных тапках всегда быстро и бесшумно.

Мне хватило одного занятия под руководством Арамиса, чтобы больше никогда, даже в самом уважительном тоне, так его не называть. Горский был игроком сборной СССР по волейболу и заведующим кафедрой спортивных игр физкультурного техникума. Мне достаточно было узнать только факт, что этот человек играл за сборную и принадлежит к самой высшей лиге волейбола, чтобы навсегда забыть о мушкетерском образе и в разговоре называть своего куратора и преподавателя по имени и отчеству, иногда по фамилии. А мысленно я звал его Мастером.

На самом деле у него был типичный вид настоящего волейболиста (про совсем настоящих представителей этого вида спорта речь пойдет ниже): рост чуть за два метра и руки как плети. Кисти у волейболистов имеют особый вид из-за профессиональной деформации. У высоких людей часто больные суставы, но у волейболистов пальцы заметно перетруженные, переломанные, похожие на сухие коряги с суставными утолщениями. У Горского безымянный палец на левой руке был особенно кривым: видимо, неправильно сросшийся перелом.

В техникуме Мастер почти всегда ходил в спортивном костюме и в «волейболках» советского типа – кедах особой модели, похожих на чешки. Хотя тогда уже вовсю играли в профессиональных удобных «асиксах», Горский упорно ходил в своих «скороходах». Я по сей день с особым пиететом смотрю на эти аскетические кеды – символ беспощадности к сопернику и к собственной спине, которая разваливалась от прыжков в такой обуви: почти как босиком, без амортизации. Но в них завоевано столько побед, столько волейбольной славы в них добыто, что невольно относишься к «скороходам» с особым уважением. Это была обувь советского волейбола. Моя мечта с детства.

Мастер, я думаю, не менял свои кеды на удобные кроссовки из принципа: не потому, что ему было не в чем ходить, а как протест против новой жизненной парадигмы. Для него старенький спортивный костюм с вышитой аббревиатурой «СССР» на рукаве и тапки фабрики «Скороход» были не просто одеждой и обувью, а символом – знаком воли и непокорности новому стилю, пусть комфортному, но враждебному. Потому что этот стиль принес с собой не только хорошее, но и новую чужеродную жизненную идею, поставив себя на пьедестал первого места, сместив старую команду всего советского – того, за что человек в этой стране боролся, и жил, и умирал. Оттого все это Мастером отвергалось и вызывало у него раздражение.

В другом виде я его и не помню. На экзамене он наверняка был одет иначе, но я, хоть убей, не могу вспомнить как: в памяти остался только разговор и его глаза – серьезные и немного растерянные. Мастер, помимо того что был профессиональным волейболистом и тренером, являлся теоретиком и классным методистом, идеологом воспитания в спорте. Он был фанатом своего дела, преданным сыном своей Родины, видевшим себя и свою профессию делом масштаба цивилизации. Он учил нас всех – и волейболистов, и хоккеистов, и футболистов, будущих тренеров и преподавателей физической культуры – быть прежде всего учителями, гражданами своей страны, настоящими людьми, несгибаемыми, как он сам. Мастер учил нас правильно воспитывать «дурачков» (вроде меня на тот момент), знать свой предмет, грамотно вести уроки – ведь колледж наш, в принципе, готовил физруков, то есть тех, кто понесет идеи спорта и физической культуры в массы, в народ. Например, академия имени Лесгафта выпускала настоящих тренеров, в моем понимании – прямо-таки звезд, элиту, для работы в огромных спортивных комплексах, зимой теплых, а летом светлых и чистых. До сих пор, если вдруг встречаю где-нибудь в Пскове, у себя на родине, тренера, который закончил академию Лесгафта, пусть и заочно, – жди разговора со звездой. А нас готовили для работы в массах – в обычных общеобразовательных школах. Конечно, для многих физкультурный техникум на Обводном канале был только перевалочным пунктом перед получением высшего образования для дальнейшей спортивной и тренерской карьеры, но, как бы там ни было, здесь, в техникуме, делали из нас физруков. И, хочу заметить, классных физруков.

Этот самый класс – советскую школу воспитания через спорт – создавали легендарные преподаватели и спортсмены, Учителя с большой буквы. Они были мастерами своего дела, носителями опыта и педагогических традиций. Для подопечных они становились наставниками, не оказывающими услугу, как сейчас прописано в документах министерства образования, а живущими ценностями национальной культуры и традиций. И посредством физической культуры и спорта они воспитывали настоящих граждан страны, сильных и добрых людей. Они вели себя с нами как пророки; впрочем, они и были пророками, понимающими в жизни что-то такое, что скрыто от простых обывателей.

Это была марка «Сделано в СССР». И я застал эту марку. Если бы я родился хотя бы на год или два позже, то, может быть, никогда и не встретил бы этих пророков; если бы они ушли чуть раньше, то, возможно, я никогда не стал бы тем, кем являюсь сейчас – учителем физической культуры, самым обыкновенным физруком. Это если посмотреть, не задумываясь. А если присмотреться внимательнее, то я человек, имеющий доступ и ключи к самым богатым сокровищницам мира, где хранятся все смыслы человечества, – к детям и их сердцам.

Да, я физрук. И чем дольше живу, тем больше убеждаюсь в том, что физруки – это вообще боги. Сейчас многое изменилось. Мы потеряли свой статус, свели себя до уровня телесной сферы, до уровня создателей хорошего самочувствия и здорового образа жизни. Нет, этого мало. Мы – больше.

Это только кажется, что мы работаем с рефлексами. Но нет: мы создаем целые миры, души детей запускаем к звездам.

Вот он, ребенок: приходит такой испуганный, неуверенный, но с надеждой на то, что у него все получится, что он все сможет. И вот он берет в руки мяч, кругленькую такую безделицу, неуклюже с ним обращается, не знает порой, с какой стороны к нему подойти. Ты встаешь рядом, даешь ему этот мяч и, обволакивая своим теплом и верой в его душу, в его возможности, говоришь: «У тебя все получится, поверь. Я тебе помогу». И показываешь, как нужно делать, чтобы получился удар. И вот первый неуспех, вторая неудачная попытка, третья… Но ты смотришь на него и ждешь результата с полной уверенностью в его силах и его победе. Как будто по-другому и быть не может. И вот чудо! Удар – и мяч перелетает сетку. Победа! Невыразимая радость! Восторг! Ну, казалось бы: перебил мяч через сетку на другую половину поля, что тут великого? А в этот момент совершения маленького и незначительного действия рождается целая вселенная. Возникает желание жить и побеждать.

Помогая юному существу совершать эти крошечные победы, мы вместе с ним создаем новые формы жизни, творим историю человечества, продлеваем жизнь на Земле. Ведь, уйдя с тренировки или с урока физической культуры победителем в малом, он идет в мир творцом великого, самого великого в мире – собственной жизни. Мы, учителя физической культуры и тренеры, задаем этот темп – жить во что бы то ни стало, верить в победу и добиваться результата. Мы боги, не меньше.

Может быть, это уже профессиональная деформация – так думать и рассуждать, но я убежден в своей правоте. Дело всей жизни – вносить свою малую лепту в сохранение основ советского, российского воспитания, воплощать идею нашей великой школы и ее лучшие образовательные традиции.

Я, обычный среднестатистический человек, причастен к этому великому делу – созданию через спорт человеческой культуры, человеческой личности. А значит, я тоже частичка великого. И это меня вдохновляет. Наше дело – вслед за учителями и пророками до капли отдавать все свое существо идее человеческого блага и счастья. Не меньше, поверьте! В нашей культуре и менталитете только так, только по максимуму, только в масштабах Вселенной – иначе нельзя, иначе вырождение. Дружба людей и народов; развитие силы духа, сердечной теплоты и благожелательного общения между людьми.

Техникум, в котором трудился Мастер, был кузницей таких учителей. Он создавал бренд «Сделано в СССР».

* * *

Ставя мне оценку, Мастер сказал:

– Зайди-ка ко мне после экзамена. По поводу поступления. Я тебе дам кое-какие контакты.

Я был его любимчиком и очень этим гордился.

– Хорошо, спасибо, – ответил я, уже твердо зная, что в академию Лесгафта поступать не буду. Решение было принято. Но зайти следовало обязательно, чтобы попрощаться с наставником и поблагодарить его за все, что он для меня сделал.

Когда вышел последний студент, я выдержал паузу и зашел в аудиторию. Горский даже не посмотрел на меня, задумчиво глядя в окно. Я никогда его таким не видел, и это вызвало у меня тревогу, какое-то нехорошее предчувствие. Потом я узна?ю, что это был последний экзамен, который он принимал у своих студентов…

– Владимир Александрович, я не пойду в Лесгафта, – сообщил я ему, войдя в аудиторию и нарушив его молчаливую задумчивость. – В общем, я решил уехать домой – в Псковскую область, в свою школу. А для этого мне не нужна академия, хватит и техникума. Меня там ждут. Есть место.

Зимой я проходил практику в своей родной сельской школе. За месяц работы успел всех учеников от мала до велика заразить волейболом. Пообещал деревенской ребятне, что летом получу диплом, и с осени откроем на базе школы волейбольную секцию. Меня ждали. И я с нетерпением рвался к ним.

Эта маленькая родная школа, со спортзалом в размер волейбольной площадки, где я в первый раз взял в руки мяч, маленькая школа с маленькими людьми теперь становилась моей жизнью, моей судьбой. Все большие надежды о великой судьбе были разрушены и потеряны. Я смирился со своим предназначением. Но это чувство смирения перед неудачей почему-то уже начинало греть мое сердце, еще безотчетно и бессознательно; внутри что-то загоралось, и я это чувствовал. В этом смирении перед судьбой я снова стал обретать нечто большое, уж совсем безграничное. Но пока я этого не осознавал до конца, а понимал только, что хочу делать и поступать именно так, а не иначе.

Теперь следовало сообщить об этом Горскому и выслушать его мнение, для меня необходимое, но уже ничего не способное изменить. Я твердо решил, что уезжаю в деревню, оставляя все свои перспективы большого города и большой мечты. Домой.

– Ну, если ты принял такое решение, то академия тебе действительно, пожалуй, не нужна, – сказал Мастер, спокойно выслушав мою прощальную тираду и даже не посмотрев в мою сторону. – Но только если ты твердо уверен. Если чувствуешь, что прав, надо действовать.

Складывалось ощущение, что он говорил сам с собой – и, как выяснилось позже, так оно и было. Тогда он, как и я, решился на что-то, впоследствии навсегда изменившее его жизнь.

Я думал, что этим сообщением его обижу, ведь он все четыре года твердил, что мне нужно обязательно учиться дальше, что у него есть в академии друг-преподаватель, с которым они вместе играли, ездили на сборы, и чего только там у них не было… Все это он нам по кругу рассказывал каждый год и не по одному разу, обещал помочь мне с поступлением и так далее и тому подобное. А тут я заявляю, что в Лесгафта не иду… Произнося это, я испытывал чувство вины: Мастер не раз говорил, что надо вооружаться знаниями и сражаться за нашу идею с новомодными течениями, которые заносили нам откуда-то со стороны Запада современные преподаватели, отказавшиеся от статуса «учить» и принявшие статус «предоставлять услугу». Столько раз я все это слышал! А тут нате: «не хочу учиться, а хочу жениться…»

Но, к моему удивлению, Горский не обиделся, а как будто даже обрадовался.

– Неважно, где ты будешь жить, – произнес он спокойным твердым голосом, – в Питере или в псковской глубинке. Будешь ли ты воспитывать интеллигентов или детдомовцев, больших спортсменов или деревенских пацанов, – это неважно. Важно, чтобы ты любил что-то в этой жизни больше, чем себя самого. Нашел бы в ней ценность и поставил ее выше мечты о теплом месте, понимая, что делаешь нечто большее, чем предоставляешь услугу.

Все, что он мне тогда сказал, я понимал внутренним чутьем, но смысл еще не вполне осознавал. Это случилось позднее, когда я уже стал учить детей и когда пришлось самому становиться на защиту этого статуса – учить и воспитывать, а не оказывать услугу, как теперь принято в нашем реформированном – или рафинированном, на манер новомодных педагогических парадигм, – образовании.

– Главное, – говорил Мастер, – найти правильную ценность, понимаешь? Поверить в нее, осознать, что ты имеешь право утверждать эту ценность в жизни. И, поверив в ее достоинство, добиваться своей цели до конца. Все! Надо отделять главное от второстепенного. Надо понять это. И я хотел, чтобы вы это поняли, чтобы осознали: любовь, дружба, верность и преданность – это не приправа, которая добавляется нами по настроению и вкусу. Понимаешь? И это не услуга. Я говорю не только о любви к женщине, детям и родителям. Вообще ко всему! К волейболу тоже, к мячику, с которым ты играл ребенком. Даже к запаху спортивного зала. Все это любовь! Волейбол, думаешь, – игра? Нет, дорогой мой! Это твои руки, твое сердце, твоя сила, с помощью которой ты утверждаешь себя как личность. Ценность заботы о другом человеке, о культуре и своей стране – это самое великое, что у нас есть. Конечно, можно и дружбу, и преданность своему делу, и принципы пристроить к ценности теплого благополучия, отмахиваясь от всего: мол, моя хата с краю. Можно! Но так делают те, кому все это недоступно в принципе, кто никогда не ощущал в себе чувства собственного достоинства, а если и ощущал, то, в конце концов, трусливо все это предал, как Иуда Христа.

Горский умолк, задумавшись, и продолжил:

– Как посмотришь, так вроде у них все хорошо. Как у нашей новой директрисы: вон какая машина у нее, видел? Молодец, что тут скажешь… А ведь она с порога вчера заявила, что мы теперь будем жить и развиваться в новой образовательной парадигме, современной, демократической. Мы, видите ли, отныне не учителя и преподаватели; мы теперь не учим, а «предоставляем образовательную услугу». Слышал? Услугу. Вряд ли такое можно заявить, будучи счастливым человеком. Нет, так можно сказать только от внутренней пустоты… Вы, говорит, предоставляете образовательную услугу… – Горский ухмыльнулся, произнеся это, и поморщился. – А я ей отвечаю: нет, дорогая моя, никаких услуг я никому не предоставлял и предоставлять не буду!

Он снова умолк и глубоко вздохнул.

– Нет, – продолжил он уже совершенно спокойно, как бы ставя точку в своем символе веры, только что обозначенном в моем присутствии. – Любовь – это не антураж, верность, преданность и дружба – это не услуга. Это основание жизни! Фундамент! Камни, из которых состоит все самое ценное в человеке. Вся жизнь зиждется на этом. На этих смыслах. Абсолютно вся! Вот, определись с этим. А когда определишься, тогда езжай куда хочешь. И везде будешь человеком, нужным и себе, и другим.

После этих слов Горский замолчал и погрузился в себя. Вид у него был усталым, даже мрачным. Складывалось ощущение, что все сказанное он говорил самому себе. Словно исповедовал свою веру, утверждал свою жизненную позицию в момент важного выбора. Он будто сам себе что-то доказывал, укрепляясь в своей философии.