Тарзан и Сашка

Тарзан и Сашка
Андрей Кров

Он вышел из тюрьмы уставшим, больным человеком, и его потянуло домой. До сих пор он никогда не задумывался над тем, что у него, оказывается, есть дом!

Отец его не узнал. Он помнил сына – высоким, голубоглазым, с развесистым белокурым чубом. А пришёл кто-то серый, сгорбленный, размытый, с потухшим взглядом.

По дому носилась маленькая девочка – смешная и бойкая. Глядела на гостя с недоверием – ну не мог быть у её красавицы мамы такой некультяпистый брат! Ну не мог! Девочка плохо училась в школе, дралась с мальчиками, и её ненавидел весь класс. Она же верила в сказку и мечтала о прекрасном принце. И вот однажды в новогоднюю ночь явилась добрая фея, обняла девочку, прижала к себе и раскрыла над ней свой волшебный зонтик…

Андрей Кров

Тарзан и Сашка

Историю о поселковой королеве мало кто помнит. Даже свидетели тех событий порой спрашивают меня: «А разве так всё было?». И мне становится грустно. Я чувствую себя обманутым, брошенным, забытым в том времени, когда и земля, и деревья, и небо, и облака были другими.

Говорят, что одержимость прошлым – это болезнь, и её надо лечить. А для этого лучше всего обратиться к психиатру. Он уж точно поможет: объяснит, вправит мозги, выпишет волшебную пилюлю. Но в моем медвежьем углу никаких психиатров нет, и все душевные и физические раны народ лечит старым проверенным способом: «ханюшкой», «стервяткой», «слезинкой», «божьей росой» или, проще говоря, самогонкой.

Какой-то мудрец сказал, что все пройдет. Может быть, когда-нибудь пройдет и моя болезнь. Но я не хочу выздоравливать, не хочу ничего забывать и меняться. Пусть этот мир катится, куда ему надо! Я остаюсь. Мне милее мои бестелесные призраки – они не предадут и не обманут.

Я закрываю глаза и будто вновь вижу свой четвертый «А» класс и слышу звучный голос Галины Васильевны. А на календаре тысяча девятьсот девяносто четвертый год.

1

Они бежали из бывшей союзной республики, где русских объявили лишними в новом национальном проекте.

– Представляешь, еще бы чуть-чуть и п!.. Нас бы просто порезали к е…м!..

Вера Матвеевна пересыпала речь отборнейшим матом. Ее не смущало присутствие десятилетней дочери, завязывавшей бантик на голове взъерошенной кошки, которая жалобно мяукала, шипела, выгибала спину, протестуя против бесцеремонного обращения, и норовила улизнуть. Но девочка цепко держала ее тоненькими пальчиками, не боясь острых когтей.

Вера Матвеевна, красивая, полногрудая, с длинными рельефными ногами, нервно металась взад-вперед по выцветшему половичку, роняя пепел с сигареты.

– Да чтоб они, падлы! Пришлось бросить работу, квартиру, мебель, телевизор… Нет, ну ты представляешь?..

Матвей Николаевич – сгорбленный старик, с красным обветренным лицом, сидел на табурете и понуро кивал.

– Вот оно что деется на свете… Вот оно как…

Дед Матвей жил в низеньком деревянном домике, с резным подзором. Его подслеповатые окошки выходили на улицу, весной утопающую в вишневом цвете, а осенью – в жирном раскисшем черноземе. Рано овдовев, старик больше не женился. Держал хозяйство – уток, кур, собаку, кошку. Когда с годами силы поубавились, птицу разводить перестал. Собака сдохла. Осталась кошка – старая ласковая Дуська, согревавшая ему больные ноги. Раз в месяц, получив пенсию, старик напивался, колотил в окна соседей и на чем свет стоит крыл продажную московскую власть.

Было у него трое детей. Младшенький, Санечка, умер во младенчестве; старший, Иван, сидел в тюрьме – так давно, что старик едва бы теперь узнал сына; и ещё дочь – "егоза и стрекоза", "шило в жопе" – неугомонная Верка. К тридцати пяти годам она трижды побывала замужем, родила непонятно от кого ребенка, угодила в сто одну переделку, но не утратила неиссякаемый оптимизм и бодрость духа. На чужбине она жила с каким-то инженером. Сумела при разводе оттяпать у него квартиру. Когда бежала на родину, прихватив два баула с вещами, в пути познакомилась с состоятельным нацменом и уже имела четкий план на будущее жизнеустройство.

"Вот непутевая! Вечно куда-нибудь вляпается!" – сокрушался старик, но дочь любил безоглядно, считал невезучей и жалел. Вера Матвеевна при кажущейся норовистости и грубости отца никогда не обижала, из каждого очередного романтического вояжа – с новым мужем или любовником – привозила гостинцы, особенно уважаемую стариком водочку.

Домой она возвращалась шумно и весело с целым ворохом новостей, слухов и сплетен. С утра до вечера трещала как сорока, разбрасывала вещи, гремела посудой, роняла тарелки, ложки, кружки, ругалась, смеялась, смолила одну сигарету за другой. В общем, дым коромыслом. Продолжалось это недолго. Через пару недель Вера Матвеевна исчезала. Исчезла она и на этот раз – «укатила на юга», оставив десятилетнюю дочь.

– На заработки подалась, – объяснял дед Матвей соседям. Но люди не верили, зло судачили, что зарабатывала она исключительно «передком», а укатила с очередным хахалем не то в Сочи, не то в Анталию.

– Ну что мне с тобой делать? – вздохнул дед Матвей, глядя мутными глазами на внучку и скребя пятерней в затылке. – Верка, лярва, вот отчубучила, зараза.

Девочка хмыкнула и деловито, чуть скривив рот, сказала:

– Не бзди, старик. Со мной не пропадешь.

* * *

Сашка появилась в классе в середине сентября. Маленькая, щуплая, с большими глазами цвета зеленой оливки, с кривой челкой, налезающей на тонкие брови. Одноклассникам она не понравилась – уж очень блёклая, незаметная и тихая, как мышь. Она ни с кем не разговаривала, не дружила, сидела нахохлившись на последнем ряду и смотрела в окно, за которым качалась на ветру облетевшая старая липа, горбатая, как вопросительный знак.

В то время в классе верховодила Лиза Лебедева, круглая отличница и первая красавица. Чернобровая, курносая, с порхающими ямочками на миндальных щечках, с длинными локонами. Ее отец, бывший служащий заготконторы, в начале девяностых преуспел в бизнесе, разбогател, перебрался в город и завел новую семью. Но дочь не бросил: одаривал подарками, возил на море, на курорты, за границу. Девочка часто щеголяла по поселку в модных платьицах и костюмчиках, с видом знатока рассуждая о тенденциях в современной моде.

Лизе нравилась роль лидера. Она была честолюбива, умна, начитана. Обожала глянцевые журналы с цветными фотографиями, изображавшими успешных, свободных, богатых людей. Она мечтала, чтобы такая же красивая, изящная жизнь окружала и ее, чтобы не только природа, предметы, вещи, дома, машины, но и люди, их мысли и поступки, несли на себе печать утонченности, элегантности и стиля. Как этого добиться, она не знала, но старалась вести себя так, словно мир вокруг нее уже изменился, уже каким-то образом чудо произошло. Оставалось только раскрыть на это глаза окружающим, объяснить им, как надо жить по-новому! Этим Лиза и занималась.

Она рассказывала девочкам о своих заграничных вояжах, о популярных курортах, о новых трендах в моде и была уверенна, что выполняет важную просветительскую миссию. Ей жадно внимали. Как же она умна и наблюдательна! Как тонко чувствует и умело разбирается в современных тенденциях! У особенно восприимчивых от эмоционального перевозбуждения кружились головы. Девочки смотрели на Лизу как на существо неземное, недосягаемое, волшебное.

Она же старалась произвести впечатление: умела неожиданно вставить в разговор имя какого-нибудь знаменитого писателя, художника или режиссера. Она могла сказать так: «Я читала у автора (тут шло заковыристое иностранное имя), что растительный опад поздней осени имеет особенный, мистический колорит». Или что у режиссера такого-то «своя неподражаемая пластическая парадигма». И все делали умный вид, будто понимают, о чем речь.

Правда, кое-кто за глаза называл Лизу пустышкой, кривлякой и липовой отличницей. Ну конечно, ей ставят пятерки только потому, что она дочь учительницы Галины Васильевны! Надо полагать, что Лиза, ради своего авторитета, могла кое-что и присочинить. Но поскольку делала она это мастерски, никто на вранье ее не ловил.

Как правило, все самое интересное происходило на переменах. Вокруг Лизы сбивались кучкой преданные слушательницы, ожидающие очередную порцию ярких впечатлений.

Сашка несколько раз проходила мимо, навострив уши. Ее разбирало любопытство: чего они там собрались? О чем секретничают? Но подойти близко не решалась. На переменах она обычно висла на подоконнике в коридоре и смотрела на школьный двор-колодец. Моросил дождь, на выщербленной кирпичной стене уныло мокли намалеванные мелом человечки, цветы, буквы, геометрические фигуры. За спиной гудела перемена, иногда шипела и мерно стучала, как речной перекат. Но Сашка не обращала ни на что внимания, фантазия уносила ее в неведомые дали.

Однажды ее место оказалось занятым – одноклассницы обступили Лизу Лебедеву. Стараясь никого не потревожить, Сашка тихонечко придвинулась к краю подоконника, втиснула локотки и подперла кулачками голову. Ее не заметили. Через пару минут она, разинув рот, уже стояла в толпе девочек.

В первый же день появления новенькой в классе Лебедева назвала ее «дурнушкой» и вычеркнула из списка тех, с кем ей можно общаться – таким убогоньким там нет места. Теперь, описывая роскошь интерьеров дворца в Никосии, она несколько раз споткнулась глазом обо что-то постороннее, мешающее. Чья-то взъерошенная голова, с выпученными лягушачьими глазами, торчала из-под локтя дылды Степановой и слушала то, что ей не полагалось. Это дурнушка! Лиза фыркнула, недовольно повела вздернутым носиком и, не глядя на новенькую, но всем видом давая понять, кого имеет в виду, сказала:

– Ой, девочки, что-то деревенским навозом потянуло.

Девочки прыснули. Сашка не поняла, что происходит, но, заражаясь общим весельем, тоже растянула рот в простодушной улыбке. А когда почуяла неладное, улыбку спрятала и густо покраснела. Минуту глядела исподлобья, не понимая, кто здесь враг, а кто друг – друзей явно не было. Тогда, не проронив ни слова, она развернулась и убежала.

– Господи! Вот уж несчастное создание! Откуда такие берутся! – всплеснула руками Лиза и жеманно закатила блестящие агатовые глазки.

* * *

Училась Сашка плохо. У доски чаще всего угрюмо молчала, а если пыталась что-то сказать, то говорила сбивчиво, неуверенно, невпопад. Класс взрывался смехом, и Сашка еще больше замыкалась в себе.

Галина Васильевна хмурила брови: «Ну, уж, дорогая, это никуда не годится» – и ставила в журнал очередной неуд.

За три недели никто из школьников не обмолвился с новенькой ни словом, никто не поздоровался с ней, не спросил, как дела, словно ее не существовало на свете.

Однажды на перемене Сашка разглядывала свой школьный дневник. Ядовито-красные чернила, как сабельные шрамы на теле бойца, кромсали его страницу вдоль и поперек, двойки налезали одна на другую, а внизу размашисто и требовательно пылало: «Прошу родителей зайти в школу!» Сашка соображала: переправить двойку на тройку с помощью лезвия бритвы не составляло труда, но убрать колючую, зловещую запись училки было непросто.

Впереди, в правом ряду, сидел круглый как мяч мальчик, с пушистыми ресницами и короткой шеей. На переменах он всегда жевал бутерброды с таким сосредоточенным видом, будто решал сложную математическую задачу. Это был Сева Лазарев – тихий, вялый, вечно дремавший ученик. Он просыпался только когда, распространяя волны аппетитных запахов, доставал из портфеля пакетики с едой. Казалось, что и в школу он ходит ради этого важного момента. Высвободив из целлофана большой многоярусный бутерброд, Сева, как всегда, оживился, причмокнул от удовольствия и собрался подкрепиться. Но не тут-то было. Его уже заметили и назначили жертвой: рыжий мальчишка, с острой лисьей мордочкой, давно следил за ним и, как только Сева открыл рот, громко, на весь класс, обозвал его «жирным пельменем», «пузатым боровом» и «раздутой задницей».

Коля Сивушкин считал себя остроумным мальчиком. Ему нравилась роль шута, нравилось быть смешным, забавным, резким, оригинальным. Когда шутки удавались, Коля смеялся и радовался вместе со всеми. В такие минуты он представлял себя известным артистом – Владимиром Винокуром, Евгением Петросяном или Юрием Никулиным. Самое главное в комическом жанре, полагал Коля – выбрать предмет для насмешек, который бы давал свободу для импровизации и фантазии. Сева Лазарев идеально подходил для этого: его безбоязненно можно было дразнить, обзывать, щипать и шлепать по затылку, в ответ он только хлопал мохнатыми ресницами и глядел с безропотным, коровьим смирением.

– У, паразит! Задницу наел, так что на парте не умещается! А все лопает и лопает, – зло подшучивал Коля.

Его раздражала Севина невозмутимость (тот продолжал преспокойно жевать) и слабая реакция класса. Пробить толстокожего товарища не получалось. Тогда Коля подкрался к нему сзади и, размахнувшись, влепил увесистую затрещину, потом отпрыгнул на безопасное расстояние и стал ждать результата.

Сева испугался – ведь бутерброд мог выскользнуть из руки и упасть на пол верхней, самой вкусной стороной. Слава богу, обошлось, бутерброд был цел и невредим. Только убедившись, что с ним все в порядке, Сева успокоился и кисло протянул в ответ мучителю: «Ну чего ты дере-ешься? А-а?»