Литовский узник. Из воспоминаний родственников

Литовский узник. Из воспоминаний родственников
Андрей Львович Меркулов

В русской истории государственности проходили разные периодыжизни и развития. Были времена подъёма, поражений, упадка, но всегданаша страна находила в себе силы и возможности преодоления опасныхпериодов и продолжения своего развития. В тревожные для страны периоды сказали свое слово и русские писатели; они чувствовали, понимали время, его потребности и в своих произведениях пробуждали лучшие чувства русского народа, сеяли надежду, призывали к борьбе за свободу, независимость.Какие же характерные качества русского человека можно отметить?Доброта, справедливость, взаимопомощь, сострадание, любовь кближнему, вера в лучшее будущее.За последние десятилетия эти качества русского характера явноослабли, и мне в своей книге хотелось отразить насущную потребностьнас, русских людей, в восстановлении этих качеств в наших характерах;удалось ли это сделать – решит читатель.

Андрей Меркулов

Литовский узник. Из воспоминаний родственников

Край родной

Глава 1

В тишину леса улетел хриплый протяжный сигнал. Застучали вагонные сцепы. Паровоз, задохнувшись от напряжения, окутался тучей рваного пара и, выбрасывая из трубы черные клубы дыма, со скрежетом, скрипами неторопливо набирал ход. Последний вагон, уходя за поворот, мигнул красными огнями и скрылся. Плотный шум, наполнявший лес, затихал в непроглядной дали.

Кругом чернел густой лес. Снег сошел, природа только начала пробуждаться. Земля, напоенная влагой, сбрасывала последние оковы зимы, оживала; в воздухе туманного утра пахло сыростью, прелыми листьями, талой землей.

Мы надели за спины свои котомки и пошли через поле от железнодорожного переезда к родной деревне, ее середине – Мочалиной горе. Впереди бабушка, за нею наша семья – мама, тетя, два старших брата.

С горы открылась неширокая округа, разделенная извилистой рекой на две части: низменную – в нее переходил правый пологий берег, и возвышенную левую с гребнем высокого, заросшего деревьями оврага. С обеих сторон к реке тянулись узкие ленты ольховых зарослей – в них бежали тихие ручьи; виднелись перелески, отдельные деревья. Здесь до войны была наша деревня, в сотню изб, с дворовыми постройками, с разбросанными повсюду картофельными, ржаными полями, стогами сена, скирдами соломы.

Но теперь ничего этого не было. На месте сгоревших домов высились черные трубы печей, а усадьбы заросли высоким, в рост человека, густым бурьяном из лопуха и крапивы. На бревенчатой мостовой, вдоль нее, валялись разные ящики, колеса, каски, ленты патронов, снарядные гильзы, разный хлам. Вокруг тишина, лишь кричали над нами большие черные птицы, стаями летавшие вдоль деревни и над горой.

Внизу шумела река. На другой ее стороне, за узкой полосой деревьев по гребню оврага – волнистые поля, бурые, разбухшие, и дальше – темная стена уходящего вдаль леса.

Мы стояли и смотрели. На лицах моих родных – слезы. После понял я, что значили они тогда, сколько было в них боли, радости, счастья. И воспоминаний о всем пережитом – о страхе перед внезапно ворвавшейся войной, тревоге за судьбу, жизнь детей, о надвигающихся лишениях, о прошедших мытарствах и голоде, страданиях от потерь близких; и ощущения радости настоящего, что все это осталось позади, не вернется вновь, и только боль утрат долго еще будет тревожить сердце.

Как ждали мы этот день, и вот мы в своей деревне, в родном гнезде, откуда нас выгнала война, где знаем каждый уголок поля, леса, реки со всеми их милыми, только нам знакомыми прелестями, чудесными тайнами, от которых трепещет сердце и радуется душа; деревни пока мертвой, бездомной, но которую нужно снова отстроить, возродить. Это необходимо для нашей жизни, но это также наш долг, потому что здесь наши корни, мы приросли ими к этой земле, к этим местам, а оборви их, и мы будем другими людьми, потерявшими самое дорогое в жизни – чувство Родины.

Бабушка перекрестилась, сказала: «Здравствуй, родная, – обернула к нам влажное лицо, улыбнулась, – ничего, теперь-то как-нибудь, теперь-то мы дома».

Начинать на пустом месте было тогда непросто. Не хватало продуктов питания, самого необходимого, но все это было уже испытано раньше, пройдено за долгие годы войны, потому было привычным, а уверенность, что будущее теперь в наших руках, наполняла силами, радостью труда, помогала забывать все невзгоды.

Поселились в землянке у колодца, на уклоне к реке, рядом с дорогой. Колодец был глубокий, темный, его замшелый, бревенчатый сруб блестел зеленью плесени, а на дне, в холодной прозрачной воде жили лягушки. Их блестящие, черно-коричневые головы всегда торчали из воды у стен сруба.

Вскоре мама нашла работу во Мге и через день ходила туда за шесть километров по железной дороге. Потом ей удалось устроиться ночевать в землянке, где жила еще одна семья. Мы с бабушкой ее навещали иногда. Тетя работа путевым обходчиком; ей отвели участок по три километра в оба конца, и она ежедневно его обходила с трехцветным фонарем, также и темными ночами, что было тогда небезопасно из-за волков, осмелевших без людей настолько, что они иногда забегали даже в деревню.

Нужно было строить дом, и все мы работали с утра до вечера. Разбирали землянки, бревна с них сплавляли по воде, везли на коляске до места постройки, которое выбрали там же, где стоял старый дом – на берегу весело бурлящего ручья, у реки. На другой ее стороне крутой склон оврага, заросший черемухой, рябиной, ольхой, а по верху – ландышем. Майской весной он представлял изумительное зрелище; странным казалось, что такая красота могла родиться в этом темном, глухом месте. По всей высоте оврага и вдоль реки, сколько охватывал взор – море белых, пенных волн цветущей черемухи и запах, ни на что не похожий, – пряный, резкий; он заглушал нежный аромат ландышей, изредка долетавший с порывами ветра. Сладким запахом свежего меда веяло от зарослей кустов по берегу ручья, цветущих бело-розовыми мохнатыми купами. Он смешивался со слабым еще ароматом молодой листвы тополей. Соловьи в эту пору не затихали ни днем, ни ночью. Их раздольные, переливные трели, густые запахи черемухи, шум реки, звон ручья создавали чарующую тайну восхитительной, волшебной жизни природы.

В то время по деревням ходили плотники наниматься на работу. Одного из них, невысокого роста, веселого, говорливого старика бабушка подрядила на строительство нашего дома, уверив его, что деньги к расчету будут. Работал он один, без суеты, торопливости, но дело продвигалось споро.

Сруб был законен в две недели; его переложили со мхом на основное место, и плотник приступил к устройству крыши и внутренним работам.

С середины лета пошли ягоды, и мы, дети, во главе с мамой или тетей собирали в лесах малину, чернику, бруснику, гоноболь. Ходили за несколько километров на удивительно ягодные места. Крупной зрелой малины на горах за озерами, где в войну проходила линия обороны, особенно по траншеям, у землянок, было столько, что сильные кусты, ветви не выдерживали, гнулись от ее тяжести до земли. Поднимешь, бывало, такую ветку, и дух замирает от глубокого рубинового цвета, налитого, нежного ароматного сока. Ярко-красные, местами буреющие от спелых ягод, брусничные поляны казались «залитыми кровью», и некуда было ступить ногой. Блестящие, темно-зеленые веера овальных листьев черники не могли скрыть всё обилие ягод, и они – крупные, сочные, широкими реками разливались по болотным низинам. Возвращались домой с черными ртами, руками, которые долго потом не отмывались.

Переезжали из землянки осенью.

Домашние вещи перевезли на той же коляске и стали устраиваться в новом доме. Надвигалась зима, но до ее наступления еще заканчивали заготовку дров (благо их хватало от стройки), долго разрабатывали заросший плотным дерном огород, чтобы весной, если «бог даст и будет чем», как говорила бабушка, засадить его.

В тот год долго не было снега. Потемнели леса, поля; сильные ветры – порывистые, холодные, рвали, трепали голые ветви одиноких берез вдоль дороги, глухо шумели в речном овраге, срывая и швыряя в воду последние хрупкие листья; быстро гнали низкие серые тучи; из них сыпались мокрые хлопья, тающая крупа. С ночи земля покрывалась белой пеленой изморози, трава стеклянно хрустела под ногами. Заморозки сменились устойчивыми морозами; красногрудые снегири, прилетев, облепили черные кусты за нашим домом, начала затягиваться от берегов прозрачным ледком река. Наконец, закружились в воздухе первые снежинки. Хоровод серебристых звездочек казался сказочным. Смотрю, как они танцуют в воздухе, о чем-то шепчутся между собой, кружатся, вихрятся. Подставил руку, ловлю снежинки, – они тают, скатываясь хрустальными каплями. Омут на реке покрылся тонким льдом. Побежали смотреть. Шагаем по нему осторожно, недалеко от берега; он гнется, потрескивает. Легли, прижали носы ко льду, закрыли ладонями лица вокруг глаз, смотрим вниз. Кто что увидит. Присмотревшись, вижу, как шевелятся, колышутся, словно живые, мягкие, длинные стебли травы; медленно, шурша о лед, проплыла ветка, на дне светлеет камень, возле него какая-то тень, похожая на расщеперенную от холода рыбу.

И вот однажды, проснувшись утром, слышу веселый треск печки; приятно тепло, а с кухни долетают ароматные запахи вареной картошки и лепешек. За печной заслонкой гудит огонь, сквозь щели плиты он бросает на стены пляшущих чудищ; шевелятся и стреляют дрова. Заголубели стекла морозных окон, их ветвистые узоры искрились, сверкали. Бабушка прикрутила фитиль керосиновой лампы, посмотрела на меня, подошла, потрепала легонько, сказала таинственно: «Ну вставай, погляди, чего там», – и кивнула на окно. Я догадываюсь, вскакиваю; а там, на улице, все забелело. За одну ночь столько навалило снега, что от большого куста у ручья осталась половина; на его ветвях сидели, радуясь снегу, меланхоличные снегири. Речной склон посветлел, а сама река куда-то исчезла, на ее месте – белая широкая дорога. И хотя день родился хмурым, пасмурным, в сердце прыгнула веселая радость, хотелось сейчас же бежать на улицу.

Приближался Новый год. За неделю до него брат Володя, привязав к ногам что-то наподобие лыж, отправился в лес за елкой. Ждали долго, начало темнеть, бабушка забеспокоилась, но вот заскрипел снег у дома, затопали по крыльцу, открылась дверь, и с клубами морозного воздуха вплыла, шурша лапами, зеленая красавица. Елка была великолепна. Почти до потолка, стройная, ровная, пушистая, влажная от таявших снежинок, она сразу наполнила комнату свежим, хвойным запахом Нового года. С восторгом смотрю на Володю. Мы любили его. Он был добрым, внимательным, трудолюбивым, и никто не мог знать тогда, что погибнет он будущим летом от взрыва гранаты, что невольным виновником его смерти окажется его брат, нашедший эту гранату в траве.

Установили елку в середине комнаты и задумались, чем ее украшать. Была вата, кулек печенья, больше ничего подходящего, но на помощь пришла бабушка, показала, как сложить из бумаги кораблик. До позднего вечера мы все вместе резали, клеили картон, бумагу, изобретали, сворачивали из нее кораблики, звезды, петухов, разных зверей, раскрашивали их. Долго я не мог уснуть, все думал, представлял, как завтра будет выглядеть наша елка и быстрее бы проходила ночь.

Утром, после завтрака, принялись наряжать. Начали с бумажных игрушек, развесили печенье, разбросали снежные хлопья – вату. Вершину украсили бумажной пикой, а на нижнюю ветку установили ватного Деда Мороза. Трудно было узнать в этом сомнительной формы куске ваты с бумажной шляпой на голове Деда Мороза, но мы-то знали, что это он. Всё закончив, довольные своими трудами, весело глядели мы на нарядную елку, только бабушка почему-то больше смотрела на нас, улыбалась, но что-то грустно-печальное скользило в ее глазах.

На праздник она напекла лепешек с черникой, было немного конфет «кавказские», привезенных мамой накануне, и, когда наступил вечер, мы сели за стол пить чай с конфетами. Мамы наши работали, и Новый год мы встречали с бабушкой. За стеной, еще хранившей хвойный смолистый запах, в черном просторе привольно хозяйничал ветер. Сердясь на все преграды, он протяжно завывал, свистел разбойником в углах дома, шевелил, хлопал на крыше плохо прижатыми листьями дранки, швырял в стены, на стекла окон россыпи снежной крупы. Там было холодно, темно, а здесь, в избе – тепло и уютно. Бабушка рассказывала какие-то истории, незаметно текло время, но вот что-то зашуршало в старых настольных часах. Цепляя своими шипами-иголками тонкие медные пластинки, крутящийся внутри барабанчик выигрывал старинную мелодию. Мы встали возле нашей чудесно наряженной елки, взялись за руки и, напевая «В лесу родилась елочка…», пошли вокруг нее.

Много раз затем встречали мы новогодние праздники в нашей деревне. С каждым годом она все больше оживала, появилось много детей, елки украшались настоящими игрушками; с шутками, потехами ходили ряженые. Устраивались короткие сценки – представления по знакомым сказкам, басням, и всем участникам дарились небольшие подарки, а остальным детям – конфеты, печенье. Было весело, празднично, незабываемо.

Глава 2

С тех пор минуло много лет, но не забыть мне первую свою елку, вспоминается она с каждым новогодним праздником. Тогда какой-то волшебник переносит меня на высокий берег реки у деревни; я стою там в тишине, вспоминаю свои далекие, трудные детские годы, но все равно незабываемые, потому что они – детство. Смотрю вниз на тихую реку, на старую разрушенную плотину, позеленелое от времени мельничное колесо в каменном отводном водоводе. На другой стороне реки, на открытой на все стороны вершине бугра – остов старой церкви – толстые, метровой толщины кирпичные стены, своды, арочные проемы. С них открываются широкие дали: видны зелено-голубые леса, желтые ржаные поля, разноцветные дома и крыши деревень, дороги, уходящие вдаль. Вокруг – высокие сосны, ели, неподвижно темнеет внизу зеленая чаща речного оврага. Могучий дуб, пятиметровый в обхвате, стоит как старый, уставший от долгих лет, но еще могучий богатырь; чуть пригнулся, еще больше раздался, раскинул свои корявые руки-стволы во все стороны, накрыв высоким зеленым шатром пространство вокруг. Один из его толстых стволов на половину длины расщепила глубокая трещина – следствие жестоких морозных зим, в изобилии случавшихся в долгой жизни лесного великана. Но несмотря на эту страшную рану, дерево не погибло, оно живет, – весной медленно, долго распускается, расправляя нежные клейкие листочки; они растут, крона густеет, все больше задерживая солнечные лучи, а к середине лета одевается густой шелестящей листвой; тогда слышится легкий зеленый шум. Только израненный ствол, как белый меч, пронзая насквозь половину кроны, почти засох, но, если присмотреться, можно увидеть, что и из этого сухого дерева во многих местах вышли молодые, зеленые побеги.

Люблю сидеть под этим дубом, прислонясь спиной к его шершавой, теплой, изрытой глубокими бороздами коре, слушать шум листвы, журчание ручья у реки, дышать дубовым ароматом, искать глазами оконца бездонного голубого неба по краям накрывшего меня зеленого шатра. Легкий теплый ветерок обвевает лицо. Здесь всегда хорошо думается: о добрых делах, о людях, о жизни, старых временах, когда наши деды были молодыми, и о том, что мы сами скоро будем дедами. Если, закрыв глаза, послушать некоторое время этот загадочный шум, толкнуть свое воображение, можно увидеть много интересного.

Вот вижу, как от небольшого домика с плоской покатой крышей у края плотины отъехала телега с мешками муки; подъехали две подводы с зерном. Прибыли, видно, в назначенное время – их встречает сам хозяин – кряжистый, крепкий мужик с твердой неторопливой походкой. На его платке, плотно повязанном на голове, черном кожаном переднике, рубахе навыпуск, аккуратно подстриженной бороде видны следы мучной пыли. Во всей его крепкой, ловкой фигуре – уверенность, деловитость и какой-то веселый настрой на работу, то состояние души – трудовая радость, что видна и чувствуется даже на расстоянии. Он поздоровался с приезжими, что-то сказал, указывая на лошадь второй подводы, послышался смех. Вернулся обратно в домик. Оттуда сейчас же вышли два молодых парня – сыновья мельника. Один из них направился к подводам носить зерно, другой – к заплотам отводного водовода.

Перед закрытой плотиной раскинулся обширный водоем, полный темной спокойной воды. Она зеркально блестит, отражая гряды облаков, склоненные прибрежные ивы. Ниже плотины вода ушла, а в многочисленных лужах, озерцах в изобилии скопилась рыба: окуни, плотва, щурята. Деревенские дети бродят неторопливо босиком по дну реки, вычерпывают рыбу из воды почти руками, укладывают ее в корзины, ведра. Из-под камней вытаскивают раков, налимов.

Подняты затворы, и освобожденная вода с яростью устремляется по каменному желобу на водяное колесо. Оно дрогнуло, начиная свое равномерное вращение, передавая движение жерновам мельницы. Брызнул золотой поток тугого, налитого солнцем, напитанного щедрой землей янтарного зерна.

Слышу мелодичный благовест с колокольни церкви. Тот самый, о котором так хорошо сказал большой русский писатель:

…К себе он тянет

Неодолимо,

Зовет и манит

Он в край родимый,

В край благодатный,

Забытый мною, —

И, непонятной

Томим тоскою…

По холму вокруг церкви, у его подножия, на дорогах и вдоль них, а на другой стороне реки – на кладбище, вокруг него, у мельницы – множество людей, приехавших на телегах, каретах, одноколках, верхом, но большей частью пришедших пешком в церковь, на кладбище в праздник Пасхи. Люди всё идут, идут. Из ближних деревень и из дальних.

Теплое апрельское утро. Солнечное, звонкое. Снег уже сошел, ледоход прошел, но вешняки на плотине еще подняты, пропуская бурные, шумные воды полной реки. Торопливо бежит вниз говорливый ручей, зеленеет трава, блестят еще подснежники, цветут ивы у реки, ольха стряхивает свою легкую, желтую пыльцу, дымит орешник. Быстро тает розоватый от солнца легкий прозрачный туман. Задорно, стараясь перекричать друг друга, галдят воробьи, перекликаясь, летают грачи, озабоченно осматривая свои гнезда.

Внизу по дороге бредет седой, бедно одетый, бородатый старик без шапки, ее он держит в руке. Идет устало, видимо, издалека. Еще только ступив на мост, он останавливается, поднимает голову, смотрит в сторону церкви, крестится. Пройдя немного, опять останавливается, глядит на кресты, шевелит губами. И так до самой церкви. Здесь он опускается на колени, кланяется до земли, недолго находится в таком положении, распрямляется, читая молитву, крестился, затем поднимается и заходит в притвор.

Утренняя служба окончилась, и почти сразу начинается обедня. Из алтаря, через открытые царские ворота выходят священник и дьякон с крестом и горящими свечами. На священнике сверкающая золотом риза, епитрахиль. Стоя на амвоне, он громко возвещает: «Христос воскресе!» – и сейчас же с клироса, подхваченное многими голосами, широко, стройно раздалось по всей церкви пение: «Христос воскрес из мертвых, смертью смерть поправ…»