Реципиент. Роман-головоломка

Гости переглянулись, физик задумался, потом и вовсе помрачнел, кашлянул и проговорил не без труда:

– Пропала моя девушка. Ушла к другому.

– Дела… – Я фыркнул и залил злорадный смех изрядным глотком пива. – Ну и что с того?

– Она жила здесь.

– Она же и моя подруга, – добавила девчонка.

Выходило, что примерно в одно время исчезли две молодые особы, причем одна проживала в квартире до меня, другая собиралась жить со мной, да передумала. Я начал понимать: дело нечисто. И в лучшем случае, то происки нечистой силы, а в худшем – чьих-то грязных рук дело. Закралось подозрение: что если две пропавшие – одна и та же? Что если моя неверная и с этим верзилой роман крутила? Стараясь свыкнуться с потерей, я похоронил ее. И менее всего хотел теперь порочить память мертвых, вороша их грязное белье и проливая свет на темное прошлое. Но все-таки спросил:

– У вас, случайно, не найдется фотографии вашей… исчезнувшей?

– Да-да! Ведь мы к тебе за этим и пришли, – спохватилась девчонка.

Я напрягся, ожидая худшего. Но лицо, запечатленное на фото, увидел впервые. С этой женщиной я точно никогда не жил. Нет, с ней я точно никогда не стал бы жить.

– Не узнаю, – обрадовался я. От сердца отлегло, я вмиг сделался добр и человеколюбив. И отхлебнул из новой банки пива. – Может, квартира проклята, и девушки здесь долго не живут? Ты как себя чувствуешь? – спросил подругу физика.

Та фыркнула: мол, не валяй дурака.

Ощупывая лоб, я обратился к верзиле:

– Что же ты морду не набил сопернику?

– Какое там! У него черный пояс по карате.

Он даже назвал фамилию своего недруга, но я, отвлекшись, пропустил ее мимо ушей: что-то на букву «с» – то ли Снежинский, то ли Снегов, то ли Снегирев.

Физик полез в карман:

– Пожалуй, стоит показать тебе и его фото.

– Хранишь, как родного, у сердца? – съехидничал я, сам бессердечный.

– Врага необходимо знать в лицо, – парировал верзила, и на стол передо мной легла вторая фотография – потрепанная, измятая, подклеенная скотчем.

Я похолодел. Если бы только мои короткие волосы и без того не стояли торчком, они встали бы дыбом. На меня смотрело собственное лицо. То самое, что час назад я разглядывал в зеркале – внимательно, чтобы запомнить и не принимать больше, увидев мельком, свое отражение за чужака, за вора. За врага.

«Боже, зачем я стригся… – успел подумать я. – Когда бы не стригся, не был бы похож настолько!» Где-то в мозгу еще зациклилась и все крутилась, как спасательный круг, мысль, что все случившееся – чей-то розыгрыш. Недобрый… Или попросту злой.

– Я никогда не занимался карате, зуб даю! – спешил поклясться я.

Девчонка выхватила фото у меня из рук, взглянула мельком и уверенно сказала:

– Вовсе не похож. Смотри: у этого вон нос какой кривой, а у нашего, – кивок в мою сторону, – еще ничего. У этого, с фото, глаза карие, а у нашего-то зеленые.

– Фото черно-белое, – осторожно заметил физик.

– И что с того? Что я, по-твоему, по черно-белому не догадаюсь? А уши? Повернись-ка в профиль, – велела мне. – Ты только посмотри на эти уши!

Казалось, меня разбирают по косточкам в анатомическом театре. Или делают бертильонаж – кто знает, может, я отстал от жизни до тех пор, когда криминалистика еще не знала отпечатков пальцев, идентифицируя преступников по форме носа и ушей?

Первое впечатление прошло: теперь и сам я видел, что на фотографии не я, но только человек, изрядно на меня похожий. Физик еще колебался, долго всматривался то в мое лицо, то в фото, как таможенник на границе. И наконец сдался:

– Ваша правда. Парень, извини, ошибка вышла. Вообще я в этих тонкостях не разбираюсь, меня больше убедил твой паспорт, – хохотнул он под конец.

И в самом деле, спохватился я, ведь он уже назвал фамилию моего двойника.

– Как-как, ты говоришь… – пощелкал я пальцами, силясь припомнить, – как его зовут?

Но еще прежде чем физик ответил мне, я вспомнил сам. Вспомнил, где слышал это имя…

До того только похолодевший и быстро согревшийся, теперь я ощутил мороз, подиравший по коже. А вот всегдашнее безразличие мое, напротив, таяло, сменяясь страхом. Я сделал вид, что фамилию слышу впервые – бровью не повел, ничем себя не выдал.

Физик засобирался уходить. Просил позвонить, если я прознаю что-то о его беглянке, и оставил номер. Но я уже утаивал от него правду. И мы простились, как считал я – навсегда.

Едва за ними затворилась дверь, я дрожащими руками нацепил наушники и включил плеер из анонимной посылки. Знакомый голос продолжал рассказ, только теперь я вслушивался в него со всей жадностью, со всем вниманием, как слушал бы человек, умирающий от жажды, шум воды. И старался не думать о том, что подобных совпадений не бывает. Сидел у распахнутого окна, падая на дно глубокой, как колодец, ночи. Свет не включал, позволяя мраку заполнять комнату доверху. Я всегда любил темноту, играл с ней в жмурки. От роду незрячая, та всякий раз выигрывала. Милосердная, не только скрадывала мое лицо, в одночасье ставшее опасным, но и сгущалась над воспоминаниями – те истирались, исчезали, словно корабли в бермудском треугольнике, вереницами железнодорожных составов уходили прочь. И сердце мое стучало, как колеса эшелонов с невозвращенцами: сам для себя я стал пропавшим без вести, давно потерянным, забытым. А вот мои сегодняшние гости, казалось, знали меня лучше, чем я сам. Словно от нежеланного родства, я вынужден был открещиваться от сходства с другим человеком и оправдываться, как заведомо приговоренный. Сам чуть не поверил обвинителям.

На улице шел снег, но таял еще в воздухе, земли не достигая. Мокрый асфальт блестел, автомобили стреляли из-под колес фейерверками брызг. Редкие прохожие обращали к небу зонты, как в молитве воздетые круглые лица. Я слушал одну за другой записи, и девушка, чьи интонации казались мне знакомыми, все повторяла имя – то самое, что назвал физик. И оттого теперь оно пугало меня, будто снег в разгаре лета.

Снеговской.

***

Жажду знаний утолить не удавалось: сколько бы книг он ни проглатывал, насытиться не мог. Читал везде и даже за рулем – под каждым красным огнем светофора. И возвратившись вечером домой, сладостно предвкушал, как заберется с книгой в постель, но затрезвонил телефон. Звонивший приказал:

– Делай, что хочешь, но любыми средствами мальчишку нужно завтра выпроводить из дома на весь день!

Физик привык, читая, поглощать чужие идеи. Теперь настало время генерировать свои.

***

Вот уже несколько часов прошло, как Бат писал не отрываясь. Не спал, по-видимому, уже трое суток. Но и теперь мертвецкому сну должен был предпочесть смертельную усталость. Из-за нервного истощения руки не слушались, и от неосторожного движения стопка исписанных листов упала, разлетелась по полу. И Бат, прежде смеявшийся над суевериями, нахмурился. Он знал, что для актера верная примета: если даже одна страница из сценария упала на пол, спектакль не удастся. Бат актером не был, однако нехорошее предчувствие закралось в его сердце все равно.

Глава 2. ОНА (1 июня)

ГИПЕРТЕРМИЯ

Перегревание, накопление избыточного тепла в организме с повышением температуры тела.

Родилась я в самой середине лета. В северном мегаполисе, где солнечных дней за год едва набиралось на месяц. Но отношения с солнцем у меня не складывались. А с недавних пор и вовсе были накалены до предела.

Сперва пришла весна. Растаял снег, и скоро даже память его поросла быльем. По-казенному, по-больничному бело и пусто стало на улицах, слишком светло весь день – от ранней побудки, до позднего отбоя. Очертания города – гранитные, асфальтовые, мраморные – обострились по весне, он сделался похож на исхудавшего за зиму безнадежно больного, которого санитары под руки вывели на прогулку. На деле это я была таким больным. Даром что не оказывалось подле меня санитаров.

Сердце мое стучало лихорадочно, в груди горела адская жаровня. Зиму напролет я открывала окна настежь и задыхалась там, где люди прятались по шубам. Но скоро зима мне изменила, побежала к другому краю земли – только льдистые пятки сверкали. Врачи, разводя руками, без устали выписывая тщетные рецепты, повесили на меня ярлык: «Держать вдали от прямых солнечных лучей».

Так много накопилось в моем теле жара и огня, что ледяное равнодушие росло в душе ему в противовес. Этого холода хватило бы, чтобы повергнуть мир в безбрежие зимы второй раз за год. Но поголовно все вокруг меня любили лето, готовые постоять за него – сложить головы на пляже. В кругу друзей я чувствовала себя осажденным городом в кольце вражеских сил. Хотя у них, уверенных в скорой победе, пыл сражения погас: давно сняли кожаные латы, меховые шлемы и вязаные свитера-кольчуги. Бросили перчатки, но не для вызова на поединок – в долгий ящик. Мои ненадежные союзники, любители зимних видов спорта, сдались, сложили оружие, которого только и было у них, что лыжные палки. А лето шествовало триумфально: взамен белого флага капитулировавшей зимы, несло свое знамя, зеленое. Как мародер, уже обобрало всех горожан до нитки, догола раздело.