Реципиент. Роман-головоломка

– Не беспокойся, парень, друг твой никуда не денется, ты ему нужен, очень нужен. Ты – его последняя надежда. Хотя, видит Бог, такого ненадежного, как ты, оплота для надежд свет не видывал. Смотри не потеряй, – кивнул он на визитку. – А то хуже будет. И вот еще что…

С этими словами он приблизился и зашептал мне в самое ухо – с присвистом, с придыханием, брызжа слюной, и я с омерзением отстранился, но старик снова вцепился в мой рукав и принудил выслушать речь до конца. Затем поднялся, отсалютовал мне и заковылял по аллее к зданию военно-полевой хирургии, где вскоре исчез в дверях.

Я повертел в руках визитку. Разорвал пополам, выбросил в урну и сплюнул в сердцах. В правдоподобность происшедшего не верилось. Весь эпизод был инсценирован из рук вон плохо: сквозь листву просвечивало солнце, воробьи чирикали. Ни драматической музыки за кадром, ни сгущения теней – в кадре. Непомерной казалась пропасть между жизнью, той, что видел я вокруг себя, и смертью, о которой говорил мне человек, назвавшийся именем Гарри. Я осмотрелся, прислушался. О, нет, все оставалось прежним, да не все: не таким ярким стало небо, не такими звонкими голоса прохожих, доносившиеся из-за ограды парка, не такими духовитыми запахи. В душу мою упало зерно страха, и тотчас же проклюнулось, пустило корни. Скоро прорастет, сожмет ветвями-щупальцами сердце, и станет из надпочечников, как сок, выдавливать адреналин. Без беды я пришел сюда, но на беду.

От роду видевший в собственном теле механизм, всю жизнь я ждал поломки. Ждал подвоха. И вот, наконец, дождался. Тело работало безукоризненно, однако мир вокруг меня дал сбой: сначала пришла анонимная посылка, потом начали приходить странные люди и принесли с собой крупные неприятности.

Что знал я о наркотиках? Только названия. О метамфетамине? Ничего. Однако на стене моего дома неизвестный начертал большими буквами, какими пишут иногда признания в любви, слово «ПЕРВИТИН». Откуда-то я знал, что первитин – не что иное, как его, метамфетамина, жаргонное название.

Мобильных телефонов у меня теперь имелось два, мужской и женский. Я вытащил свой и набрал номер, стараясь сдерживать волнение, что уже выходило, как вода из берегов, из-под контроля.

– Я слушаю, – раздалось в трубке.

– Слушай-слушай! Как тебя там… физик! Узнаёшь меня? Мне срочно нужно найти твоего… этого, как его…

– Зачем? – насторожился физик.

– Не ты один меня с ним перепутал.

Еще не ставшее привычным, мое лицо сделалось уликой – выдавало меня с потрохами, словно фоторобот, расклеенный на всех заборах. Ни снять его с себя, как маску, по-хорошему, ни содрать силой я не мог. Не мог вытравить его кислотой, как сжигают папиллярный узор на пальцах. Не мог смыть его, будто вину, ни водой, ни кровью, ни раскаянием. Оно служило полномочным представителем моим перед людьми, парламентером, переводчиком – их даже пираты щадили, а вот я не пощадил бы.

Пару часов спустя мы снова собрались втроем на кухне: я, физик и девчонка из крайнего подъезда. Однако наше трио походило на союз рака, лебедя и щуки – и разговор не клеился, и план не созревал, и дело не сдвигалось с мертвой точки.

– Стало быть, ты хочешь найти Снеговского, чтобы повесить на него всех собак? – подытожил физик, когда я обрисовал ему суть дела.

– Всех или хотя бы гончих, – кивнул я. – Скажешь, где его искать?

Вместо ответа физик глубоко задумался и даже отложил подальше книгу «Алгоритмы компенсации внешних детерминированных возмущений в линейных системах».

Девчонка в разговоре не участвовала, смотрела в окно со скучающим видом, рассеянно покачивала ножкой. Еще с порога она принялась горячо извиняться за то, что не пришла на встречу, так как потеряла свой мобильный. Я, улучив момент, подложил доставшийся мне в парке аппарат ей в сумочку. Только привет от некоего Гарри передавать не стал. Как утаил от своих новых знакомых и подозрительный диск из посылки.

Девчонка принесла с собой ветку цветущей черемухи и отказалась говорить, где умудрилась отыскать ее в июле. Порывшись у меня в шкафах, нашла пыльную вазу, отмыла, набрала воды и, любовно расправив, поставила ажурные цветы на стол передо мной. Так в старину дамы одаривали рыцарей кружевными платками. Травянистый, приторно-прелый на излете цветения запах, тяжело ступая, разошелся по комнате. Он беспокоил меня, будто смутное воспоминание. Как если бы я, упустив из виду нечто важное, шел по жизни беспечно, не подозревая, что давно должен бежать, ища спасения. Кусты черемухи, усыпанные белыми воздушными цветами, всегда вызывали в моем воображении облик умирающего с пеной на губах, как если бы я сам когда-то расставался с жизнью под пологом ее ветвей. Если зиму сравнивают с естественным угасанием человеческой жизни, думал я, черемуха могла бы стать символом смерти насильственной, так как пророчила холода в самый неожиданный, будто удар в спину, момент – поздней весной, уже близ лета.

– Пойдем-ка выйдем на балкон, покурим, – предложил физик.

– Я не курю.

– Пойдем-пойдем, – настоял он.

Девчонка запросилась было с нами, но верзила буркнул: «Сиди тут». Да так весомо, что пригвоздил ее к стулу.

Когда мы вышли на балкон, физик, притворив дверь, признался:

– Моя девушка не ушла к другому. Она умерла. Не хотел рассказывать при подруге.

От неожиданности я поперхнулся, и слова соболезнования застряли в горле.

Физик пояснил:

– Несчастный случай – упала с подъемника на горнолыжной трассе. Тогда еще все ненормальным снегом завалило, помнишь?

Я кивнул, не удосуживаясь вспоминать. Не так давно тема погодных аномалий являлась душой любого разговора, вызывала споры в самых разных средах, пожиная поголовный интерес к себе. Однако слишком скоро возвратилась к прежнему своему значению – способу завязать беседу. Но и на этом рубеже не задержалась, отступала, пока наконец не стала признаком дурного тона.

Физик между тем рассказывал:

– Привезли ее с множественными травмами вот в эту самую больницу, – не столько махнул рукой, сколько погрозил кулаком физик в сторону Военно-медицинской академии. – Там-то и началась чертовщина. Повреждения оказались настолько тяжелыми, что врачи погрузили ее в искусственную кому. Сделали несколько операций, но безрезультатно. Хирург объяснил: положение безнадежное, от аппаратов надо отключать. А еще рассказал о презумпции донорства. О том, что если обратного не потребует сам умирающий или его родственники, после смерти человек де-факто служит донором. Аппаратуру отключили, я не являлся официальным родственником, чтобы воспрепятствовать этому. Единственным близким моей девушки оказался ее дядя – двоюродный или даже троюродный. Этот тип как-то необыкновенно быстро справил похороны: то ли в закрытом гробу, то ли и вовсе – в урне. Со мной он даже говорить не стал, на порог не пустил. Явился ниоткуда, распорядился имуществом, вот этим самым, недвижимым, – физик постучал костяшками пальцев по стене дома, – и пропал в никуда. Поэтому от возлюбленной мне не осталось ни праха, чтобы его развеять, ни могилы, чтобы ее навещать.

Увы, никогда я не умел выражать сочувствие. И, слушая его рассказ, невольно вспоминал другой – слова старика из парка, пророчившего мне именно такое будущее.

– А что насчет моего двойника? – спросил я. – Его ты тоже выдумал?

– Его – нет. Она, быть может, и ушла бы к нему в самом деле, да только не успела. Теперь я вижу, как ошибся, когда принял тебя за него.

– Неужели?

– Ты ему, парень, и в подметки не годишься.

Я не знал, радоваться мне или расстраиваться от таких слов, но прямодушный физик разрешил мои сомнения:

– Тот был самого черта злей, а ты – безвольный, апатичный, будто не живой вовсе.

– И в чем же состояла чертовщина? – спросил я, чтобы скорее сменить тему. – В Военно-медицинской академии-то?

– Я запомнил фамилию хирурга, который говорил со мной. Но когда несколько дней спустя пришел в клинику, мне сообщили, что среди их персонала человека с таким именем нет. И ни суда, ни следствия. Ты понимаешь?

Я не понимал.

Физик вздохнул и принялся нудно втолковывать мне:

– Добросовестными врачами руководит биоэтика, диктуя, что с моральной точки зрения допустимо, а что нет, ни при каких условиях. В то время как недобросовестные медики не связаны ничем. Вот, почитай-ка…

Из заднего кармана брюк он вынул сложенную вчетверо страницу из журнала, зачитанную до дыр, так что бумага у меня в руках разваливалась. И я прочел с трудом:

«Вопрос о возможности добровольного ухода человека из жизни становится все более злободневным по мере того, как совершенствование технических возможностей медицины позволяет поддерживать жизнь тела при смерти мозга. Однако представляет немалую сложность недостаточное доверие к службам, обеспечивающим изъятие органов для трансплантаций. Существующие механизмы контроля не могут на сегодняшний день предоставить полную гарантию отсутствия злоупотреблений, в то время как уже известны прецеденты доведения больных доноров до смерти и даже случаи изъятия органов у здоровых людей в результате искусственно навязанных врачами операций».

– И что с того? – спросил я.

– А то, что я подозреваю этого хирурга в убийстве с целью продажи органов.

– Почему?

Физик только махнул на меня, бестолкового, рукой:

– Ну, разве станет честный человек называться чужим именем? – резонно, хотя и риторически, спросил он.

Оказалось, что настырный физик прочесал весь город в поисках подозреваемого: воспользовавшись телефонной базой, он проверил всех однофамильцев лжехирурга и, не найдя среди них нужного, утвердился в подозрениях о его бесчестности.

– Так что теперь мы с тобой – друзья по несчастью, – сказал доморощенный сыщик. – Каждому из нас необходимо найти некоего человека, запятнавшего себя противозаконными действиями (или только тем, что заподозрен в таковых). Первый – упомянутый мною хирург, второй – должник твоего сегодняшнего знакомого из парка. Вывод очевиден: эти двое – один и тот же человек.