Крепость мёртвых

Сын ее оказался хоть и робким мальчуганом, но очень любознательным. Помню, я как-то заводил его в полк, показать развод по местам дежурств заступающих казаков. Он был просто в восторге. А один раз я отвел его за город и дал выстрелить из ружья. В те дни еще мы свободно ходили с оружием. Не знаю почему, но он считал меня героем и очень уважал. Звали его Степка.

Я действительно хотел забрать их с собой в Казачий край. Даже как-то написал об этом матери. Моя старушка не противилась. Она была очень доброй женщиной, любила всех людей, а особенно детей.

Юлии в ту пору было тридцать пять лет. И казалась она мне истинной красавицей. Несколько кошачьи черты лица, будто выточенные из камня. Глубокие синие глаза и светлые, всегда заплетенные в хвостик волосы. И очень нежные руки. Она взмахивала ими, как лебедь своими крыльями.

Службы моей оставалось еще два года. В двадцать лет я окончил гимназию, расположенную в столице казачьего края. Готовили здесь на учителей. Но учились в ней казачата только для образования.

Теперь несколько слов о моей семье. Мой предок, в честь которого я и был назван Германом, приехал на службу русскому царю с неметчины. А с собой привез все свою большую семью. Был он майором королевской армии, да вошел в немилость к своему королю. Получил отставку.

В те времена нашу армию со всех сторон усиливали заграничными офицерами. Моего предка царь встретил лично и отправил своим повелением в Казачий край, принимать сразу казачий полк.

Сначала казаки не очень гостеприимно встретили баронскую семью Фон Фильберт. Шептались за спиной, мол, немчура приехала. Да и дворян казаки не любили. Но следующие уже поколения семьи были уже православным. Наши быстро обрусели и стали вступать в браки с казачьими детьми.

В последствии, все что напоминало нам о своем происхождении, это была фамилия. Только приставка от нее отпала. Браки с простыми людьми лишили нас права на дворянство. Только моему дяди Евгению царь подтвердил баронский титул, на который сам дядька права уже не имел. За военные заслуги. И личным указом присвоил ему чин полковника.

Матушка моя была из простой казачьей бедной семьи. Казаки из ее рода часто сами нанимались на работы, например, во время жатвы, к более состоятельным казакам. Отец же мой из рядовых казаков вышел в офицеры, дослужился до есаула и погиб, когда мне было еще девятнадцать лет, в пору моего студенчества, на этой самой южной войне командиром эскадрона.

Возвращаясь к тем событиям, в пору которых я уже охранял тюрьму, перенесемся в тот жаркий летний день, наступивший вскоре после попытки мятежа. Мой десяток нес службу на постах. Только что закончился обед у арестантов. А мы, с командиром полсотни, в кабинете дежурного пили чай и курили прямо за столом.

Наедине я звал офицера просто по имени. Но не Ваней, или еще как-нибудь, а именно Иваном. Мы были не то, чтобы приятелями, но поддерживали хорошие отношения. Я доложил командиру об отсутствии происшествий по службе, когда в дверь постучали.

«Войдите», – проговорил сотник.

«Вошел расхлябанный жандарм, небритый и, судя по всему, выпивший.

«Ваше благородие, – отрапортовал он, – вам приказ от губернатора».

Иван Никанорович взял конверт и бросил коротко, – «Свободен».

Но жандарм помялся, но почему-то никуда не ушел. Пока сотник читал приказ, по его лицу стали расползаться багровые пятна. Я понял, что весть совсем не добрая.

«Полюбуйся, урядник», – сказал сотник, обратившись ко-мне, а сам, с вызовом, уставился на жандарма, протянув мне документ.

В приказе говорилось, что волею городского суда, по ходатайству прокурора, арестант Никифоров амнистирован. И должен быть немедленно освобожден из-под стражи. Это и был Башка.

Я так и обомлел. В воздухе зависла пауза. Я смотрел на сотника, тот на жандарма, а жандарм, в свою очередь, разглядывал свои грязные сапоги. Это продолжалось секунд пять. Затем Орищенко взял со стола свою фуражку и сказал, глядя на меня:

«Все по распорядку. Я к губернатору».

А в сторону жандарма, более грубо:

«Я же сказал, можешь быть свободен».

«Как, а Никифоров?», – было начал мямлить тот.

«Шиш тебе, а не Никифорова. На выход, а ни то…», – уже прокричал злой как черт офицер.

Затем он уехал и его не было до самого вечера. За это время я провел ужин. Организовал прогулку для арестантов. Прошелся по постам. Я полагал, что командир уже не приедет. Но Орищенко прибыл. Причем, был он злее прежнего. Иван Никанорович пригласил меня в кабинет. Я вошел, сняв фуражку и молча стал смотреть на сотника. А тот открыл сервант, достал из него бутылку коньяка и налил себе полный граненый стакан.

Не хорошие предчувствия стали одолевать меня. А Иван одним взмахом его опрокинул, поморщился, не спеша закурил и присел на стул.

«Нет, что делается. Все Гера, это уже не наша Крепость, не наш город. Но так просто мы не сдадимся, нет», – скороговоркой отчеканил сотник и поводил указательным пальцем в воздухе.

«Иван, да что же происходит?», – спросил я.

«Эх, Герка, казаки кровь проливали за эту Крепость. Возвели ее. Позволили этой швали, за каким-то дьяволом, сюда понаприезжать, и что?».

«А что?», – тревожно спросил я.

Орищенко вместо ответа встал и налил себе второй стакан.

«Я вызвал эту мразь. Дворянин он или нет, я спрашиваю?».

«Куда вызвал?», – вырвалось у меня непроизвольно.

«Как куда, – удивился слегка захмелевший офицер, – конечно, на дуэль».

«А секунданты?».

«Парочка местных дворянышек. Жалкие людишки, таковы они все. Губернатор-то наш кричать стал на меня, когда я прибыл к нему, я его и вызвал. Нет, ты бы видел его физиономию. Сдулся весь и побледнел, бедненький. Стоит молча. А в помещении толпа этих князьков всяких. Тоже молчат. Потом он покивал своей лысой головкой. Завтра утром я его и прикончу. Пусть потом хоть под суд. Не, переживай, урядник. Мы правду отстоим. И запомни, какие бы приказы не приходили, Башку не отпускать. Да я и сам к обеду завтра буду. Кто тебя меняет? Младший урядник Воробьев? Вот ему передашь мой приказ».

С этими словами Орищенко похлопал меня по плечу и вышел. Ночь тогда выдалась не спокойная. Арестанты то и дело начинали стучать кружками по железным дверям камер. Громко разговаривали между собой. Многие камеры всю ночь не спали. Когда к ним подходил казак, они требовали письменные принадлежности. Якобы собирались писать губернатору о том, как им здесь плохо.

Утром прибыл десяток Воробьева. Я сдал ему тюрьму, он расписался в журнале приема. Своих казаков я отпустил отдыхать. Смена приняла посты. Но я сам остался. Спать совсем не хотелось, не смотря на бессонную ночь. Я ждал командира.

ПЕРВЫЙ ТРАУРНЫЙ МАРШ

Время уже стало приближаться к обеду. Меня потихоньку начала одолевать усталость. Я уже думал прилечь в кабинете дежурного на кушетку, когда услышал шум, идущий со внутреннего двора. Наша тюрьма располагалась в виде не правильной окружности. Со стороны города она представляла сплошную слепую стену. Это были безоконные спины зданий. Окна камер выходили во внутрь. Посредине была площадка, застеленная камнем. Здесь мы и выгуливали арестантов.

В дежурку вбежал Воробьев, бледный как простыня. Он явно что-то хотел мне сказать, но у него не получалось. Была у младшего урядника такая особенность, когда он волновался, то начинал заикаться. А здесь прям ни слова не мог из себя выдавить. Но по его просто бешенным глазам, с бегающими во все стороны зрачками, я понял, что случилось что-то из ряда вон выходящее.

У меня пробежал по спине холодок, а кончики пальцев на руках будто бы онемели. Я молча уставился на сослуживца, не в силах и сам что-нибудь произнести. В конце концов, превозмогая себя, Воробьев выдал сумбурно набор фраз:

«Командира убили. Ночью. Сейчас вестовой. Ночью. Спящего. Зарезали. В шею. Говорит, голова почти отрезана. Дома. Он спал. Убили. Никто не видел. Все в крови там. Боже, что творитися…».

С этими словами Воробьев весь сжался и стал приседать на корточки, обхватив, как-то по-детски, руками голову. У меня в тот момент стало биться в висках. Голова закружилась. Я, шатаясь, подошел к серванту. Достал оттуда бутылку коньяка, которую еще вчера пил мой командир, взял граненный стакан и, налив его до краев, выпил одним махом.

Эффекта не последовало никакого. Так же кружилась голова, так же стучало в висках. Но, что странно, коньяк будто имел такую же крепость, как вода. Казалось это и не коньяк вовсе. Я еле-еле налил себе еще один стакан (мне можно, при исполнении Воробьев, а не я), потому как мои руки стали трястись. И залпом выпил. Только тогда я почувствовал слабый вкус спиртного, а по груди стал расходиться жар. Я вытянул в перед руку. Она уже не тряслась. Но загорелись щеки. А младший урядник продолжал сидеть на корточках, уткнувшись лицом в колени.

Вдохнув воздуха, я, как можно громче вскрикнул, – «Встать». Воробьев поднял голову и с недоумением взглянул на меня с низу в верх. А я повторил, но уже не так громко, – «Встать».

Я был командиром первого десятка. У нас действовало такое правило: в случае гибели, ранения, отпуска или чего бы там не приключилось с командиром, командование переходит к командиру подразделения номер один. Например, при потере командира сотни, его замещает командир первой полусотни. В случае отсутствия командира полусотни, его обязанности переходят к командиру первого десятка. Временно. До назначения нового или возращения прежнего.

Как выяснилось, спящий Орищенко был убит в своем же доме. Летней порою он не закрывал окна. Да и мало кто это в Ставрополе делал. Хозяйка квартиры, ветхая старушка, мирно спала и ничего не слышала. Других свидетелей тоже не было.

На похороны сотника я вывел всех казаков, уже не существующего ставропольского гарнизона, кроме хлопцев из несущего службу десятка. Даже сменившаяся смена шла в погребальном строю, не подавая вида, что устала. Сотника мы проводили на общее городское кладбище. Священник отпел Орищенко прямо на кладбище, пока гроб с его телом стоял возле могилы на двух стульях.

Один десяток с ружьями я поставил метрах в двадцати от могилы и приказал его командиру открыть огонь в воздух сразу после того, как яма будет полностью засыпана. Приказ губернатора о том, что нам запрещено выносить оружие, я, естественно, проигнорировал. Никаких должностных лиц на похоронах не было. Ни одного. Только казаки и еще с десяток каких-то стариков в черных одеждах. Это были соседи сотника, хозяйка квартиры и несколько людей из ставропольцев, которые, услышав о гибели Орищенко, решили прийти.