Очередные три сказки и пародия…

Главный жрец наконец закончил выговаривать слова Клятвы. Глостер уже не механически, а с облегчением повторил последнее обещание: «Клянусь не прелюбодействовать».

Сейчас начнётся. Настоящее посвящение. И от того, что оно начнётся вот прямо сейчас, он испытывал какое-то злобное удовлетворение: наконец-то!

Потому что ожидание пытки всегда куда страшней самой пытки!

Откуда-то из глубины храма два жреца, пыхтя от напряжения – тяжёлая! – притащили высокую жаровню на львиных лапах, поставили рядом с Верховным.

Тот спросил:

– Глостер, сын Питера, внук Ольгерда! Не передумал ли ты вступить в лоно адептов Великого Каризаха?

– Нет! Нет. – но при взгляде на светящиеся красно-оранжевым цветом печати в жерле бушующего в жаровне пламени, он невольно отвернулся.

– Встань на колени, Глостер, сын Питера. Протяни свою правую руку.

Глостер вытянул свою правую, как он отлично понимал, по-детски тонкую руку с тоненькой, ещё не загрубевшей на солнце и от тяжкого труда, кожей, вперёд – ладонью кверху.

Палач, незаметно подошедший, оказывается, сзади, подставил под руку простой деревянный табурет. Глостер положил руку, ставшую вдруг ужасно тяжёлой, на сложенную в несколько раз грубую мешковину. Да, он знал – у палача должна быть опора. А вот удержать руку от того, чтоб она не отдергивалась – дело Силы Духа самого новопосвящаемого. Будущего адепта Каризаха. (Или – опозорившего своих предков, вероотступника – тьфу-тьфу!..)

Когда трёхдюймовый кружок на толстой рукоятке-пруте оказался прижатым к коже предплечья, Глостер не выдержал: заорал что было сил. Отвернулся: смотреть на дым, пошедший из-под тавра, было уже выше его сил!..

Но руку из-под раскалённого металла он не выдернул. Только шевельнул ею пару раз, пытаясь приспособиться к сильному давлению, которое палач удерживал уверенной рукой – Глостер понимал: чтоб посвящаемому же было не так больно!

После первого вопля Глостер сжал челюсти так, что заскрипели зубы, и из его уст вылетал уже только хриплый рык – словно у раненного марала.

В ноздри ударил омерзительный запах горелой плоти – его плоти! Глостера замутило, пальцы на руках невольно сжались в кулаки, губы вновь оказались прокушены. Видно тоже стало плохо – брызнувшие сами собой слёзы сделали всё окружающее нерезким.

Длилась пытка-прижигание не больше пяти секунд.

Глостер знал это, и сам видел наложенные его сверстникам, ещё свежие, печати. Но всё равно – ему казалось, что с ним это происходит буквально часы!..

Наконец палач аккуратно убрал раскалённый металлический кружок.

Глостер позволил себе расцепить стиснутые зубы, и свободной рукой снял отдающую невыносимой болью руку с табуретки. За ней потянулась ткань, упавшая прямо на пол. Несколько волокон кенафа, из которого изготовляли в Общине мешки, даже остались висеть на тыльной стороне предплечья – прилипли. Палач забрал табурет, подобрал мешковину, и удалился тихо и безмолвно – грозный Призрак Правосудия и Закона, постоянное напоминание о том, кто и что ждёт ослушников и святотатцев… Глостер застонал. Слёзы утереть даже не пытался.

Верховный жрец, с, как показалось подростку, одобрением, сказал:

– Новопосвящённый Глостер, адепт Великого Каризаха. Ты принят в Братство. А сейчас можешь идти. Придёшь сюда через два дня, в полночь. Ты должен будешь показать наложенную печать полному диску Заступницы. Это всё.

Глостер, ощущая, что всё ещё не в состоянии пошевелиться, так, прямо с колен, и наблюдал, как серые тени жрецов скрываются в черноту между титанических постаментов, и исчезают – будто растворяются в густом, словно сироп, сумраке зала Святилища.

Но вот и затих шелест чуть слышных шагов. На уши навалилась тишина.

Глубокая, проникающая, казалось бы, в самые потаённые уголки его мозга.

О… Великий Каризах – да, теперь он имеет право так молиться, что вслух, что про себя! – почему нет сил встать?! Ведь физически он почти не пострадал?!

Глостер перевёл наконец взгляд на круг печати на своём правом предплечьи.

О Каризах, чтоб вас!.. (Нет, так думать нельзя!!! Кощунство!)

Печать выглядела ужасно. А уж болела!..

Ничего, главное теперь – дойти до дома. Там мать намажет на ожог освящённого елея – оливкового масла, и всё пройдёт… Не сразу, конечно, а недели за три.

Но печать, выжженная в его плоти и коже, и указывающая, что он, как бы ни сложилось в дальнейшем – изначально принадлежал к адептам Великого Каризаха, останется с ним навечно!

Дома мать принялась как обычно, когда он приходил больным или уставшим, хлопотать вокруг него, и что-то, такое домашнее и привычное, приговаривать. Глостер плохо воспринимал слова, скорее – только общую интонацию. Сочувственно-обеспокоенную. И с нотками священного трепета перед жрецами, и самим Каризахом.

Сама мать, Дайанира, была служительницей Раввины, Богини плодородия.

Может, поэтому у Глостера и было шесть братьев и две сестры.

Все они уже были дома: Рувим и Пан вернулись в выгона, где помогали пасти Общинное стадо, Доннер, отстоявший смену в пекарне, всё ещё пах свежевыпеченным хлебом, Марица просто лежала на лавке спиной к печи, свернувшись калачиком – грелась после работы в общественной прачечной. Рони, чесавшая у окна шерсть, спросила:

– Больно?

Глостер знал, что младшая сестра и правда – сочувствует. И знает, что и ей, и остальным придётся в свой черёд пройти через это. Поэтому просто кивнул. Пугать описанием того, насколько больно, не стал.

Дверь отворилась, вошёл отец. Ему достаточно было одного взгляда, чтоб просчитать ситуацию. Отцом Глостер гордился: не каждому выпадает честь стать дальносмотрящим. Разведчиком. Может, именно поэтому от взора Питера не укрывается ни одна, даже самая крошечная, деталь.

– Всё в порядке? – отец смотрел так, что ответить можно только одно:

– Да, отец.

Питер кивнул, и прошёл в родительскую спальню: переодеться. Маск-костюм разведчика слишком большая ценность, чтоб носить его просто так, когда работа выполнена.

Глостер вдруг поймал себя на странной мысли: неужели он отца – боится?!

Ведь именно после этого краткого диалога печать перестала болеть, и теперь только ныла – словно он просто сильно ударился. Или так произошло потому, что масло наконец подействовало?..

– Рони, Марица. Вытаскивайте казанки из печи. Собирайте на стол. – мать отошла наконец от Глостера, оставшегося сидеть на табурете у стола, с рукой на столешнице, и направилась к ларю с хлебом – самому священному месту в избе. Кратко помолилась Лару – божеству хлеба, перекрестилась. И только после этого открыла крышку и достала каравай.

Вышедший из спальни отец спросил:

– Ужин готов?

Марица и Рони как раз расставили у дымящихся, и испускавших восхитительный аромат свежей пищи, казанков, чашки, и разложили ложки.

– Готов, господин муж мой. Можно начинать.

Питер прошёл во главу стола, взял чёрно-коричневый каравай в обе руки:

– О Мирта пресветлый, дарующий нам жизнь, и Лар Великий, дарующий хлеб наш насущный! Благодарим вас за то, что сегодня нам есть чем поужинать. И молим о том, чтоб так было всегда. И просим заступиться за путников, больных, малых детей и стариков. И ниспослать пищу всем нуждающимся правоверным. Аминь.

Все поспешили рассесться на свои места. Питер прижал краюху к могучей груди, и стал нарезать куски. Ломоть Глостера сегодня оказался лишь чуть-чуть меньше, чем кусок самого отца. Глостер…

Почувствовал удовлетворение. Отец, хоть и принадлежит к Епархии Дока, Каризаха, похоже, уважает. Да и какая разница, какому Божеству теперь принадлежит жизнь Глостера, раз он наконец – полноправный член Общины!.. Он доказал своё мужество!