Очередные три сказки и пародия…

Отец пока не соглашался.

Но – и не отказал. С другой стороны, когда состоится церемония Выбора, решать будет не отец, а Старшина цеха дальносмотрящих – Евпатий.

Однако если совсем уж честно, стать дальноразведчиком ему хотелось сейчас гораздо меньше, чем, скажем, год назад. А хотелось ему…

Ладно, подумать обо всём, что теперь ему доступно, и как справиться с обязанностями, которые в любом случае, какую бы профессию он не выбрал, появятся, он сможет и позже. А сейчас нужно выспаться, да приготовиться к послезавтрашней Церемонии.

Его печать нужно показать Заступнице.

Заступница не порадовала. В ночь, когда Глостер должен был показывать свеженаложенную печать, она скрылась за облаками. Поэтому Главный жрец определял время, когда нужно провести церемонию, по часам.

Когда вся вода вылилась из второго большого цилиндра, Верховный объявил Глостеру, и двенадцати жрецам мужских Епархий, собравшимся в круг у жертвенника на священной поляне Заступницы:

– Глостер, сын Питера, внук Ольгерда! Ты показал печать Заступнице! Она не выразила протеста. Следовательно, ты теперь – полноправный гражданин Общины! Через десять дней ты должен сделать Выбор. Мастерской, или подразделения, где желаешь служить Общине. А сейчас – ступай домой. И вот ещё что…

Печать больше елеем не мажь.

Дома все спали. Вернее, это остальные дети спали. Насчёт родителей он не был уверен, но… Глостер знал, что даже если мать и отец не спят – к нему они не выйдут. То, что делали жрецы Каризаха с новым адептом Каризаха, и о чём сказали Глостеру – касается теперь только самого Глостера.

Зато за столом на лавке сидел, как ни странно, Линур.

Кусок краюхи и миска с пшённой кашей ожидали Глостера напротив его обычного места, накрытые тонким рушником. Он сел, взглянув на пятилетнего брата:

– Будешь есть со мной? Я отложу тебе в твою миску.

– Нет, спасибо, старший брат мой. Я… уже поел.

Глостер, сознавая, что теперь ему не пристало суетиться или поступать неподобающим образом, молча кивнул. Трапезничал неспешно. Запивал чаем на листьях брусники и малины. Закончив, мягко, без шума, отодвинул посуду. Сказал:

– Н-ну? Что там у тебя?

– Я только… Хотел знать, всё ли у тебя нормально? В-смысле, нормально прошла Церемония?

Глостер понимал, конечно, что не только это сейчас интересует брата. Вероятно, тот уже некоторое время копил свои вопросы, раз сейчас пошёл на определённый риск – шуметь ночью, или расспрашивать о тайнах других Епархий запрещалось. Первое – Уставом Семьи, второе – Законом.

– Нормально. – в тусклом отсвете дежурного фонаря, раскачивавшегося на ветру на уличном столбе, и неверными отсветами проникавшего сквозь водянистое стекло окна, Глостеру плохо было видно выражение, что имелось сейчас на узком худом личике, но ему обо всём говорили интонации младшего брата: уж больно нарочитым казалось его спокойствие и вежливость. Вызванные явно не только уважением к старшему, и Посвященному. Да и наверняка – не только простым любопытством.

Но Глостер… не суетился. Но и помогать не спешил.

Однако Линур у них – и сам не промах:

– А как же вы обошлись без самой Заступницы? Ведь её не видно было из-за туч?

– Как говорит наша мать, не твоего пока ума это дело, Линур. Отлично мы обошлись и без самой Заступницы. Мы же знаем: она всё равно была там. Пусть и за тучами.

– Ага. Понятно. Стало быть, воспользовались клепсидрой для отсчёта времени. А вот скажи, брат, как ты думаешь: те странные закорючки… Буквы. Они же есть и на постаментах наших Божеств. Ну, там, в Храме… Их туда высекали тоже – для того, чтоб эти Божества помнили о Катастрофе?

Глостер с раздражением подумал, что малыш-то у них, конечно, развит не по годам. И любит задавать вопросы, если не совсем крамольные, то – ставящие в тупик уж точно. И у тех, кто сам не смеет задавать их другим, или попросту не знает ответы, это не может не вызывать раздражения. Нет, сам-то он прекрасно понимал: если не задавать вопросов, и ничем не интересоваться вообще, так и останешься неучем, полуидиотом. Годным только на то, чтоб пасти Общинное стадо. Или рубить для тына новые брёвна, чтоб заменять подгнившие. Потому что такого равнодушно-тупого кандидата ни одна Мастерская не захочет принять на работу. Но вот над закорючками на постаментах он сам раньше как-то не…

– Не думаю, что для этого. Божества и так помнят всё, что им надо. Да и не Божества это стоят там, на постаментах, а только их изваяния. Они – не живые. Думаю я другое: буквы – и на печатях, и на постаментах, и на вратах Храма – высечены для нас. Чтоб мы постоянно видели то, что послужило причиной гибели тех, старых, Общин. Помнили о Катастрофе. Ну, и само-собой, не пытались повторить их ошибок. – последние слова он сказал с напором – чтоб брат понял, что тут дело серьёзное.

Линур, как видел Глостер, на эти последние слова стал истово кивать – похоже, хоть и маленький, а и сам додумался до этой немудрёной, в общем-то, мысли. (До которой сам Глостер, кстати, додумался только пару лет назад!)

– Ну а сама, сама-то эта Катастрофа? Она… Какая она была?

– Линур. Ты отлично знаешь, что эта тема – табу. Взрослые не говорят об этом. А уж детям – и подавно запрещено обсуждать такое. Так что не спрашивай меня – я тоже не отвечу. Тем более что и сам не знаю.

– А-а, понял. Прости пожалуйста. Но вот я подумал…

Линур замолчал, но Глостер не спросил – видел, что брат только этого и ждёт.

Тогда Линур сам закончил фразу:

– Я подумал, что если бы мы точно знали, что это было – нам легче было бы избежать повторения! Потому что мы бы точно знали, чего нам нельзя делать!

– Линур. Хватит. Мы и так отлично знаем, чего нам нельзя делать. В первую очередь – задавать запретные вопросы. И, конечно, ходить в запретные земли.

– Ага, точно. А вот скажи: ты и правда веришь, что все те, кто умер от нью-оспы, как нам тогда объяснили жрецы – грешники, задававшие слишком много вопросов?

Глостер покачал головой.

Чёртов мальчишка! Всегда бьёт в самое больное место. И пусть в их Семье не умер от оспы никто, Глостер знал семейства, полностью выкошенные болезнью. Которую не лечили и даже не пытались лечить жрецы их Храма, объявив эту самую болезнь – наказанием Божьим. Глостера тогда покоробило (Да и сейчас – напрягало!) то, что все двадцать четыре Божества – вот прямо одновременно решили покарать своих адептов за грехи.

Но ведь не может такого быть, чтоб все адепты, всех Конфессий – и согрешили одновременно! А другие, те кто не умерли, получается – праведники, что ли?! Даже косой Джо, который постоянно бьёт жену и детей, иногда в запале даже ломая тем руки-ноги!..

Тем не менее, более тысячи человек тогда умерли. И похоронены не на Общинном кладбище. А, как грешники – в яме. За холмом Большой Ладони. Так, что даже со сторожевой площадки не видать.

– Нет, Линур. Я в это не верю. Но раз так сказали жрецы – значит, так и есть.

– А почему нашей Общиной, да и всеми другими Общинами – вообще управляют жрецы? Ведь они же в поле, или мастерских не работают, ни одной профессией не владеют, и не могут знать секретов мастерства? Того, что знают и делают Мастерские и Мастера? И лечит нас, и роды принимает – ну, вернее, принимала! – бабушка Танно… Как же получилось, что те, кто не может нам никак помочь, или сделать что-то руками – командуют?

Глостер даже задохнулся. Паршивец! Именно эта мысль и мучает его самого уже лет пять. И, он готов поспорить – и половину других мальчишек, да и взрослых мужчин Общины! Но…

Но почему так получается, что бездельники, прикрывающиеся своим положением, присваивают плоды тяжкого труда простых общинников, и для него – загадка.

Как ему однажды сказал в ответ на нечто такое всерьёз рассердившийся Моммсен, сопроводив ответ солидным подзатыльником: «Не твоего ума дело, молокосос! Так повелось исстари! Обсуждению не подлежит». Глостер тогда на Моммсена не обиделся: знал, что спроси он у матери, или отца – рубцы от хлыста заживали бы недели три…

– Не твоего ума это дело, братец… Жрецы, они… Возносят молитвы за нас и наши грешные души. Свершают Посвящение. И вообще – так повелось исстари. А если хочешь получить хорошего кнута – спроси завтра у матери. Ладно. Хватит вопросов. Марш спать!

Проводив взглядом скрывающуюся на полке тощую задницу в вылинявших потрёпанных штанах, (сам носил такие года три назад!) Глостер вздохнул (мысленно).

Быстро взрослеет братец. Как бы не нарвался на неприятности. (Тьфу-тьфу!..) Или вообще – не оказался причислен к грешникам-вероотступникам…

Утром Глостер позволил себе даже поваляться на своей лавке в чулане, где, как старший, спал. Он никуда не торопился, хотя отлично слышал за наружной стеной шум от движений остальных членов Семьи, делающих привычную утреннюю работу по двору: младшеньким нужно было выгнать обеих тёлок и восемь овец в проходящее мимо стадо, дать еды свиньям, курам, собаке и свистунам. Мать же теперь занималась только теми делами, что нужно делать в избе. Её лёгкие, почти бесшумные шаги, он различал особенно хорошо. (Ну ещё бы: за двенадцать-то лет! Когда ждёшь от быстро приближающихся шагов только одного: злобного окрика да наказания за какую-нибудь промашку, или недогляд!..)

Вставать и завтракать Глостер не спешил: хотел в полной мере насладиться своими новыми, взрослыми, правами и привилегиями. Согласно Закону тот, кто должен выбрать дело всей своей будущей жизни, должен эти девять дней посвятить тому, чтоб молиться о том, чтоб Покровитель ниспослал ему просветление, обойти все Цеха и Мастерские, и, вот именно – выбрать. После чего начиналось уже то, что не было столь приятным, как права: обязанности!

С лавки Глостер встал только после того, как за позавтракавшим и давшим матери указания на день отцом закрылась дверь.