Средневолжские хроники

– А почему ты не хочешь мне ответить? Тебе есть что скрывать?

– Если ты имеешь в виду секс, то могу тебя успокоить – мы с Павлом просто друзья, как и с Игорем. Зря ты вообще Павла на себе женила – такая хорошая компания у нас была!

– Сделанного не воротишь, – закруглила разговор Ната, – надеюсь у тебя хватит совести не разбивать нашу семью!

Римма в ответ только пожала плечами.

Проводив Павла, Ната почувствовала облегчение – теперь она хотя бы точно знала, где он находится в каждый момент времени. Она боялась, как бы его не забрали в Афганистан, но Павел попал в учебный полк на Урале, да так и застрял там до конца службы, так что варианта попасть под душманские пули у него, к счастью, не было.

Нате снова предстояли два долгих года ожидания, она как будто вернулась на полтора года назад, когда проводила в армию Прошу. Опять та же тоска, тот же внутренний бессильный протест против несправедливости жизни, та же жалость по отношению к безвозвратно уходящему времени. Но было и отличие. Оно состояло в том, что теперь Ната ждала не только любимого человека из армии, но и появления на свет ребёнка, который с каждым днём всё настойчивее заявлял о себе в её чреве.

Она не знала ещё этого ребёнка, не знала даже мальчик это или девочка, но уже любила его той безусловной нутряной любовью, которой только мать способна любить своё дитя. Она представляла, каким прекрасным и умным будет этот ребёнок, как она будет о нём заботиться, как пеленать, кормить и купать, какую чудесную колясочку ему купит. Она представляла младенца спящим, или теребящим её сосок своими тёплыми нежными губами, или протягивающим к ней свои пухлые маленькие ручки. Она представляла малыша подросшим, как он будет делать первые шаги, говорить первые слова, как он пойдёт в школу – и тут вопрос пола будущего ребёнка вставал в полный рост. В те времена аппараты УЗИ были ещё очень большой редкостью и не применялись в широкой медицинской практике, поэтому о поле будущего ребёнка приходилось только гадать. Иногда она представляла себе девочку и думала, какие платья будет ей покупать, какие банты завязывать, но чаще почему-то ей виделся мальчик, светленький и ясноглазый – похожий на Павла. Он приходил к ней во сне и, чем ближе к родам, тем чаще. Она даже имя ему придумала в честь героя любимого фильма «Ирония судьбы, или с лёгким паром» – Женя. Это имя было удобно ещё и тем, что, если бы вдруг родилась девочка, его не надо было бы менять. Она написала свои мысли по поводу имени Павлу, и муж её поддержал.

Об изменившихся обстоятельствах своей жизни она написала Проше. Тот в ответ прислал полное горьких и обидных слов письмо, в котором на двух страницах рассуждал, какими подлыми и коварными существами бывают некоторые девушки, и желал Нате всего хорошего в её браке. Из армии он так и не вернулся – закончив школу прапорщиков, он остался на сверхсрочную службу.

Разобравшись, наконец, со своей старой любовью, Ната полностью сосредоточилась на ожидании родов. Это было противоречивое чувство: нетерпение и страх одновременно. Беременность утомляла и выматывала, хотелось, чтобы она скорее закончилась, но неизбежность родовых страданий пугала: сможет ли она вынести эти страдания? Выдержит ли её организм? Всё ли пойдёт нормально?

Схватки начались ночью. Иван Матвеевич вызвал дежурную машину и отвёз дочь в роддом. Мучительные боли приходили приступами, отступая на несколько минут, и возвращаясь с новой силой. Несмотря на адскую боль, Ната чувствовала себя участницей какой-то великой и страшной мистерии посвящения. Где-то совсем рядом с родильным столом, на котором она тужилась из последних сил, она ощущала присутствие великой тайны бытия, и к ней она теперь приобщалась. Когда ей, измученной и отупевшей от страданий, показали, наконец, красный кричащий комочек – её сына – он показался ей самым прекрасным существом на свете. Это чувство сохранилось в ней на всю оставшуюся жизнь.

Павел попал в мотострелковые войска и отслужил два года в учебном полку на Урале сначала курсантом, а потом сержантом-инструктором.

Тяжелее всего дались первые полгода. Хоть Павел и был спортсменом, и ездил каждое лето в стройотряды, всё-таки он был вполне домашним юношей, не уезжавшим из дома больше чем на два месяца. Его всё время окружали родные и близкие, друзья и приятели – все они были яркими и интересными людьми. Неотъемлемой частью его жизни были заботливые женщины и приветливые девушки. Разумеется, встречались на жизненном пути и неприятные персонажи, но никто не заставлял его водить с ними компанию. Учителя и наставники всегда относились к нему уважительно, даже тренеры в спортивных секциях, при всей их жёсткости и суровости, всё-таки обращались с ним по-человечески.

В армии он впервые столкнулся с ситуацией, когда вокруг оказались одни мужчины, большинство из которых были ему не только неприятны, но просто ненавистны, а он вынужден был двадцать четыре часа в сутки общаться с ними в замкнутом пространстве учебной роты.

В первый же день сержанты построили новобранцев «на проходе» – то есть в середине казармы между двумя рядами двухэтажных коек – и доходчиво, при помощи криков и тумаков, объяснили как отныне каждый курсант должен себя вести.

В роте существовал общественный строй, аналогичный древневосточным деспотиям, население казармы чётко делилось на два класса: сержантов, имеющих неограниченную власть над основным населением, и курсантов, которые, собственно, и составляли основное население казармы и были лишены элементарных человеческих прав, включая права на свободу воли и передвижения.

Здесь царил закон саванны: сержанты демонстративно за любой пустяк избивали курсантов, чтобы подавить волю к сопротивлению и добиться полной покорности. Офицеры стояли несколько выше и в стороне, но полностью поддерживали сержантов.

Курсантов было в десять раз больше, чем сержантов, и, объединившись, они могли бы положить конец произволу, но они были разобщены. Здесь служили представители всех народов Советского Союза, и каждая национальность стремилась поддерживать прежде всего своих. Хуже всего приходилось русским, в которых отсутствовал дух землячества и национальной солидарности.

Не все выдерживали жестокости армейской жизни: одни ломались и превращались в жалких созданий, которыми все помыкали, другие пытались бежать, но их ловили и посылали в дисциплинарные батальоны, третьи кончали жизнь самоубийством (за время службы Павла таких в полку оказалось шесть человек), но основная масса стойко сносила издевательства, постепенно врастая в армейский уклад.

В самые первые дни своей службы Павел ясно понял: для того чтобы выжить, ему необходимо окаменеть, превратиться из романтичного и мечтательного юноши в бездушную и нечувствительную к боли машину.

Усилием воли он заставил себя относиться ко всему без лишних эмоций и размышлений, беспрекословно выполнял законные приказы, но при этом давал жёсткий отпор любым посягательствам на своё человеческое достоинство. Ему пришлось даже подраться с командиром отделения, который не просто отдавал приказы, а делал это в обидной и унизительной форме. Дрались они после отбоя в туалете, дрались долго и зло. Павлу пригодились навыки его спортивной и стройотрядовской жизни, у него была рассечена бровь и звенело в правом ухе, куда сержант Голодьрыга нанёс ему точный и сильный удар, но он не сдавался. Сержанты стояли вокруг и молча смотрели на драку. Они уважали силу и храбрость, поэтому новый курсант им немного нравился, и они не хотели устраивать ему «тёмную». Наконец, старшина роты, большой и круглый хохол Подопригора гаркнул своим зычным голосом:

– Отставить драться!

Противники тут же прекратили обмениваться ударами и стояли, зло глядя в глаза друг другу.

– Курсант Семёнов, отбой и три наряда дневальным по роте! – поставил точку в споре старшина.

Больше сержанты Павла не унижали.

За пару месяцев он привык к армейской жизни, заслужил уважение однополчан, у него появились армейские друзья.

В учебном полку он просыпался по крику «подъём!», ходил строем, маршировал на плацу, учил устав, давал присягу, стоял в карауле, стрелял из автомата, сидел на «броне», поднимался ночью по тревоге, бегал кроссы в полной амуниции, сбегал в самоволки, дрался с хачами, получал наряды вне очереди, сидел на гауптвахте, копал канаву, ел «бациллу», получал «нарком», снова ходил строем, жарил ночью картошку на кухне, подшучивал над офицерами, дружил с библиотекарем, писал и получал письма, командовал отделением, считал дни до приказа, посещал политзанятия, смотрел по телевизору аэробику с Еленой Букреевой, снова ходил строем – и так два бесконечных года, наполненных размышлениями о себе, о смысле жизни, о друзьях, родных и близких.

Лишившись самых простых и очевидных на гражданке вещей: свободы передвижения, права выбирать себе занятия, женской любви, Павел вдруг понял, как бездарно и неправильно он жил, как много времени тратил впустую, как много несчастий приносил родным и близким. Он решил, что после армии будет жить по-другому: более разумно и осмысленно, более полно и целеустремлённо.

В октябре родился сын Женька. Ната писала в часть подробные письма о ребёнке. Письма были такие реалистичные, с таким количеством милых и ярких деталей, что, даже не видя сына, Павел очень хорошо его себе представлял и заочно уже любил.

Его неодолимо потянуло домой, к жене и сыну.

Конечно, он вспоминал и о Римме. Незавершённая, оборванная на полуслове любовь томила своей недосказанностью. Он часто думал, а что было бы, если бы он тогда не ушёл? Воображение рисовало самые захватывающие картины, иногда во сне он видел, что не уходит, а остаётся с Риммой. Но ясным разумом Павел гнал от себя эти мысли. Нет, всё-таки я был тогда прав, – убеждал он себя, – у меня чудесная жена, потрясающий сын! Надо жить ради них!

Он не мог дождаться дембеля, чтобы скорее увидеть Женьку, и как только вышел за ворота части, тут же помчался к своей семье.

Глава 8

К моменту возвращения Павла из армии Ната закончила, наконец, институт и жила пока у родителей в трёхкомнатной квартире в центре города.

Иван Матвеевич продолжал работать в «конторе», с зятем старался быть максимально предупредительным и каждую свободную минуту возился с внуком. В быту он оказался совсем не злым человеком. Глядя, как он кормит внука или развлекает его потешками, Павел поражался, как работа может менять человека, невольно думалось: «Наверное и эсэсовцы, работавшие в лагерях смерти, были милыми домашними людьми».

После возвращения Павла в просторной трёхкомнатной квартире стало тесновато, ведь теперь здесь жили две разные семьи со своими представлениями о жизни и воспитании детей.

Ната, конечно, любила своих родителей, но понимала, как тяжело Павлу, да и ей самой было нелегко разрываться между ребёнком, родителями и мужем, поэтому она, поразмыслив, согласилась на придуманную Павлом авантюру.

Авантюра состояла в том, чтобы поехать поступать на исторический факультет Ленинградского университета. Они долго обсуждали эту затею шёпотом перед сном, лёжа на разложенном диване в своей комнате и прислушиваясь к посапыванию Женьки в кроватке. В конце концов Ната отпустила мужа, надеясь, что он сможет зацепиться на новом месте и заберёт их с Женькой к себе.

В свои двадцать два Павел снова поступил на первый курс истфака, только теперь не в Средневолжске, а в городе на Неве. Проявив чудеса энергичности и изобретательности, он чудом нашёл служебную квартиру в полуподвале школы на Петроградской стороне и убедил директора, добродушного усталого мужчину лет шестидесяти по имени Сергей Сергеевич, что его жена – самый талантливый учитель истории из всех учителей, которые когда-либо рождались под солнцем. Директор, конечно, не поверил, но ему по зарез нужен был учитель истории, поэтому он сделал вид, что поверил.

В конце лета приехали Ната с Женькой. Ната стала работать учителем истории, а Женьку, благодаря помощи Сергея Сергеевича, удалось пристроить в ясли-сад поблизости. Квартира была тесная: всего одна комната, маленькая кухонька с электроплиткой, крохотный туалет и прихожая метр на метр – вот и все хоромы. Когда шли сильные дожди, из унитаза хлестала чёрная вонючая жижа; когда мели метели, дверь в полуподвал засыпало снегом, и приходилось выбираться через окно, чтобы освободить дверь из снежного плена.

Ната согласилась на эти жизненные лишения не только из-за напряжённых отношений Павла с тестем, но главное – потому что опасалась возобновления связи между мужем и Риммой. Ей казалось, что время и расстояние окончательно разведут их.

Как-то через несколько месяцев после переезда в Питер в минуту откровения она решилась спросить:

– Паша, ответь мне, только честно, у тебя было что-то с Риммой тогда, перед твоим уходом в армию?

Они лежали, обнявшись, на узкой полутороспальной кровати и слушали соловья, который поселился в кустах под окном. Соловей выводил немыслимые рулады, свистел и щёлкал, менял тональности, он явно был сегодня в ударе. Женька спокойно спал, не обращая внимания на соловьиный концерт и шёпот родителей. Павел не ожидал вопроса. Ему казалось, что их отношения с Риммой – тайна для всего мира, поэтому вопрос озадачил и расстроил его. Как будто кто-то посторонний бесцеремонно влез в самое сокровенное. Как ответить на этот вопрос? Было ли у него что-то с Риммой? Их разговоры, лёгкие касания, наблюдения за проплывающими облаками – всё это было или ничего этого на было? А если было, то чем это было – любовью, дружбой, сном, наваждением? Разумеется, Павел понимал, что Ната имела в виду под словом «было», поэтому он честно ответил:

– Ничего не было.

– Но ведь ты ходил к ней в гости?

– Ходил. По старой дружбе.

– И что вы у неё делали?

– Разговаривали.

– И всё?

– Всё.