Звёзды в сточной канаве

А может быть, ангел-хранитель.

С которым мы уже не увидимся.

Нет мне теперь дороги в Царство небесное.

Придётся отправиться в ад, пав окровавленным от собственных рук.

Единственная надежда – это апокатастасис[3 - Апокатастасис – распространённое среди части христиан учение о спасении всех людей после Страшного суда, как праведников, так и грешников. Большинство православных христиан считает это учение ересью.].

Попробуй выговорить это слово после такого количества водки.

Выбери жизнь…

Выбери карьеру. День сурка по принципу дом-работа-дом. Обеды с семьёй по выходным. Вечерами в футбол втыкать по телевизору. Ездить на огород на допотопном драндулете, купленном на потребительский кредит. Жена в застиранном халате и пара-тройка сопливых детей. А в конце смерть от старости на больничной койке.

Простая, счастливая жизнь.

Но зачем об этом думать, когда на столе стоит ещё не допитая бутылка водки, а в холодильнике ещё несколько бутылок водки?

Я осмотрел потолки и понял, что мне негде привязать верёвку, чтобы повеситься.

Да и нет верёвки.

А жаль.

Это была бы самая безболезненная смерть.

Потерял сознание – очнулся уже на том свете.

Сначала я не решился прыгнуть с балкона седьмого этажа, потому что боялся высоты, теперь не решался вскрыть себе вены, потому что боялся крови.

Я не только дурак, позволивший себе потерять всё, но ещё и трус, боящийся поставить жирную точку в проигранной борьбе за выживание.

В два часа ночи думаю: будет три часа – пойду в ванную и вскроюсь. В три часа думаю сделать это в четыре. Но минута проходит за минутой, и я ворочаюсь на кровати до самого рассвета.

Сегодня суббота, третье мая. Завтра воскресенье, четвёртое. А потом ещё одна короткая рабочая неделя, с пятого по восьмое.

Но даже если я останусь жив и предстану пред светлы очи Владимира Игоревича, он меня всё равно выгонит, и пойду я, солнцем палимый и ветром носимый, с записью в трудовой книжке «Уволен за пьянство». Надо успеть покончить с собой, пока этого не произошло.

Ещё раз в магазин, купить водку и закуску на следующую ночь. Кассир спрашивает:

– Пакет нужен?

А я отвечаю:

– Нет, спасибо, я со своим.

Хоть с кассиром парой слов перекинуться.

Люди, живые люди. И лица, лица. В аду этого не будет – там одно страдание.

Вечером в ресторан. Несмотря на то, что там никто не хочет со мной общаться. Хоть телевизор посмотрю. Трезвым я терпеть не мог смотреть телевизор. Но в номере скучно. Бездумно читать с телефона анекдоты. На более интеллектуальное чтение после стольких дней запоя мой мозг был уже не способен.

Полночь.

Я продлил номер до следующего дня, но к полудню придётся либо снова продлевать, либо съезжать. А количество доступного кредитного лимита на карте тает стремительно. Нет, этой ночью надо набраться смелости и сделать решительный шаг. Мне осталось жить всего два часа. Нет, три. Или четыре. Нет, медлить больше нельзя. Надо набраться смелости и сделать то, что должен. Но сначала набраться смелости из бутылки. Да и жаба душит оставлять недопитую водку.

В конце первого часа в запертую дверь номера настойчиво забарабанили.

Наверно, горничные, которые уже который день просят доступ в номер, чтобы убраться – потерпеть не могут, пока не найдут моё тело в ванной. Ночь на дворе. Ладно, сейчас оденусь и открою…

– Мама, как ты меня нашла?

– Тебя весь город искал через интернет, а потом я подключила и полицию.

* * *

Утром не хотелось ничего от слова вообще.

Разве что уснуть, чтобы забыться.

Но сон не шёл.

Мать смотрела телевизор, а я лежал и тупо смотрел в потолок.

В девять утра пришёл следователь, чтобы подписать протокол и закрыть дело о розыске безвестно отсутствующего.

Я взял ручку в пальцы, дрожащие как от электрошока, и поставил закорючку, больше похожую не на подпись русскими буквами, а на китайский иероглиф.

Потом мать принесла к моей постели пару бутербродов и стакан чая.

От бутербродов меня едва не стошнило, а при попытке глотнуть чай, чтобы хоть немного перебить сушняк, руки задрожали настолько сильно, что я чуть не выронил стакан.

Мама видела моё состояние и не сказала ни слова упрёков, готовых сорваться с языка, чтобы мне не стало ещё хуже. Ей наверно стоило многих новых седых волос сохранить терпение и не высказать всё, что она обо мне думает, за все мои подставы.

Вместо этого она произнесла спокойно, но твёрдо:

– Тебе в больницу надо.

Мне было уже всё равно. В такой депрессии я бы безразлично пошёл хоть в казарму, хоть в тюрьму. Поеду и в больницу, как только ко мне вернётся возможность ходить.

Едва притронувшись к обеду, я надел на себя что попало, не удосужившись даже вдеть в штаны новый ремень вместо того, что я по пьяни сломал, и покорно поплёлся к остановке вслед за мамой.

* * *

В это первое майское воскресенье прохожие на многолюдных центральных улицах Калининграда могли наблюдать необычную пару.

С правой стороны шла пожилая женщина, наполовину поседевшая и с сеткой морщин вокруг глаз, свидетельствовавшей о пережитых ей многочисленных волнениях.