Кэтрин и я, ее русский жиголо

Кэтрин и я, ее русский жиголо
Андрей Бинев

Трое #3
«Один мой случайный знакомый, болезненно полный человек, с бордовой бугристой кожей на одутловатом лице, как-то мечтательно протянул…»

Андрей Бинев

Кэтрин и я, ее русский жиголо

«Грешит ли камень? Грешит ли дерево? Или грешит только один человек?..

Если грешит только один человек, то значит, все грехи мира находятся в самом человеке. Грех не входит в человека, а только выходит из него. Подобно пищи: человек съедает хорошее, а выбрасывает из себя нехорошее. В мире нет ничего нехорошего, только то, что прошло сквозь человека, может стать нехорошим».

    Даниил Хармс «Власть»

Один мой случайный знакомый, болезненно полный человек, с бордовой бугристой кожей на одутловатом лице, как-то мечтательно протянул:

«Я вечен, потому что до последнего мгновения не поверю в свою смертность. А за ее порогом меня не станет, как и моего знания о том, что я был и что утерял безвозвратно самое ценное и даже единственное. Мне эта мысль помогает жить. Потому что я – это лишь то, что я сам о себе думаю.

Ты говоришь, я полон небылиц! А я отвечаю – лишь они истинны и реальны. Я гений, потому что в своих фантазиях я могущественен как Господь, создавший мир. Жалкая наша жизнь – лишь оболочка, лишь кожура, скрывающая сладкую сочную мякоть, которую такие, как ты называют „небылицами“, фантазиями. А они, эти небылицы, есть мысль, куда более реальная, чем тот сосуд, в который она заключена.

Я впущу тебя на мгновение под свою неприглядную кожуру, и ты увидишь там стройного юношу, сильного и независимого. Он – высок, длинноног и атлетичен, мышцы его налиты бронзовой силой, а мысли ясные. Он легко и без колебаний вершит все то, что недостижимо для моей оболочки. Он не врет себе, и его самого обмануть нельзя, он не питает иллюзий, потому что сам и есть иллюзия. Он – само совершенство, рожденное во мне.

Собственно, Он – и есть Я, а не тот, которого ты видишь перед собой, жирного, потного борова. Он защищен от вас всех тем, что вы о нем ничего не знаете, а значит, ваша жалкая зависть не сумеет убить его. Потому-то, наверное, он и бесстрашен. Однако лишь только вы заподозрите, что он существует, то немедленно назначите меня шизофреником, и будете травить, травить, травить мою мякоть. Но в ваших руках лишь шкура, оболочка, кожура…

Так живут все, тайно сохраняя свою нежную мякоть. Однако никакой силой из нас не вытравить небылиц и фантазий, иначе придется, в конце концов, поверить в свою смертность, а это и есть безвременная кончина, пришедшая раньше ее физического проявления.

Тот, что внутри меня, мой главный ориентир, мой единственный критик и жестокий судья. Он и ласковый мой брат!».

Этот жалкий толстяк умер во сне, предварительно все же потомившись в психиатрической лечебнице. Говорят, лишь всхлипнул и напоследок громко испортил воздух. Словом, перешагнул тот самый порог, за которым не было ни его уродливой оболочки, ни его стройного и счастливого «Я».

Не знаю, что за небылицы жили внутри него, но с недавних пор я заметил, что кое-что изменилось и во мне самом. Вот только тот, что внутри, как-то устрашающе похож на свою внешнюю Оболочку. Только глаза у него со стальным жестоким отблеском. Такие, как он, живут без сомнений!

Но что-то я окончательно запутался, где Моя Оболочка, а где Он и его Небылицы.

Небылица, первая

Ну, вот, наконец-то, они меня нагоняют! Мне это даже уже интересно, забавно, что ли! Адреналин бурлит в крови, как вода от кипятильника в граненом стакане.

Обожаю кипятильники! И граненые стаканы! Они вызывают у меня ностальгические воспоминания о тех временах, когда в жесткий болгарский кейз типа «дипломат» вместе с бритвой «Харьков», зубной щеткой и бутылкой водки за четыре двенадцать укладывался этот самый кипятильник, который призван был согреть мои сиротливые командировочные вечера в серой, холодной гостинице где-нибудь на краю земли. Даже в том месте, куда попадают лишь такие, как я: специальные люди со специальными целями. Если это было в пределах Родины, то и граненый стакан на треснувшей стеклянной полке в ванной был гарантирован даже с большей вероятностью, чем остальные удобства.

Кипятильник, стакан и вода, подпорченная хлоркой! Это значит – я дома.

Кипятильник, высокий стакан из тонкого стекла (с кипятильником несовместим!) и безвкусная, почти дистиллированная, вода: значит, я в глубоком тылу у «вероятного противника».

Однако кипятильник – главное! Ядро. Все остальное – лишь география.

Но они все же догоняют. Мой черный глазастый «Мерседес» идет ровно, без излишнего напряжения. Двигатель урчит где-то далеко под длинным капотом, а стрелка спидометра гуляет между цифрами 195 и 210. Колеса дробно постукивают о неровности асфальта. Развить еще большую скорость здесь невозможно: шоссе узкое, накрапывает дождь, да, кроме того, очень хочется посмотреть, на что они способны, эти, которые догоняют. Они на мощном, с акульем рылом, стальном BMW.

Вот они обходят меня слева, окно сползает вниз и тот, что сидит рядом с водителем, высовывает в проем длинный ствол «Стечкина». Я тоже приспускаю свое окошко.

– Остановись, падла! А то тебе… – остальное я не слышу, но догадываюсь.

Лицо у стрелка строгое, нервное, злое. И очень юное. О таких говорят – «открытое славянское лицо!»

Он явно боится себя самого, своей жестокой решимости и глубоко запрятанной трусости. Но он предельно возбужден пятиминутной гонкой и мощным оружием в своих руках. Такой выстрелит, если и не по необходимости, то хотя бы из опасения оказаться неприспособленным к беспричинной бойне.

Я зло улыбаюсь, слегка притормаживаю, чтобы пропустить BMW на полкорпуса вперед, правой рукой нащупываю ребристую ручку «Калашникова», выставляю ствол с раструбом в окно и жду, когда BMW вновь поравняется со мной. Это происходит через пару секунд.

«Открытое славянское лицо» вытягивается и становится «чопорно-саксонским», почти непроницаемым, с искрой изумления.

Через десять секунд я еду по шоссе в одиночестве. Стальная акула свернула куда-то с дороги. Не получилось у них остановить меня и отобрать мой новенький «Мерседес». Я еще некоторое время еду, не пряча под сидение автомат. Но, взглянув несколько раз в зеркало заднего вида, слегка притормаживаю и убираю по дальше свое оружие.

Я – победитель! Мне легко и комфортно. «А дорога дальнею лентою вьется…»

Я привык быть победителем. Долой слабость! Никаких сомнений! Поставить на пути ущербности чугунные ежи беспредельной и расчетливой агрессивности! Никого не бояться! И прежде всего, самого себя! У меня тоже – «открытое славянское лицо».

Небылица, вторая

Или вот еще. Некая теплая южно-европейская держава. Форум Большой Восьмерки. Испепеляющая жара: прямо-таки глаза горят и плавятся. Будто пьяный повар, заснув у печки, забыл на огне гигантскую сковороду с блинами. Солнце жарит нещадно, люди обезумели от зноя и нервного напряжения. На небольшой площадке с одноэтажными сооружениями из сборных бетонных блоков толпится, по меньшей мере, полсотни съемочных групп с камерами и микрофонами на длинных черных штангах, столько же радиожурналистов и пишущей братии. Кругом по земле, как змеи, вьются провода.

Быстрее всех летают в одну из бетонных конструкций, к телефонам, репортеры из мировых и местных агентств. Они толкаются в дверях, быстро оглядывают зал, уставленный разборными столами и, увидев свободное место, рвутся к нему, будто солдаты к полевой кухне – сметая все на своем пути. Сухая дробь клавиатуры двух с половиной десятков компьютеров, шелест листов бумаги в трех гигантских копировальных аппаратах, разноязыкая многоголосица, как церковное песнопение на неведомом языке. Ко всему к этому, вокруг бетонных конструкций – злобные псы в поводу у молчаливых, угрюмых полицейских, кофе в пластиковых стаканах и какофония звонков из мобильных телефонов. Броуновское движение, не понятное лишь дилетантам. Для остальных – все привычно, все правильно, все так, как следует, как и ожидалось…

Все ждут двух президентов – русского и американца. Они обещали совместную пресс-конференцию, и репортеры возбуждены почти до нервного стресса. Никто не знает, откуда они зайдут и где остановятся и скажут ли что-нибудь сенсационное и важное. Хотя всем уже известно, что основная встреча пройдет в самом крупном из бетонных сооружений. Многие камеры уже заняли выгодные позиции, а телерепортеры, операторы и их техники под строгим наблюдением суровой местной охраны прилаживают микрофоны и беспокойно поглядывают на дверь, чтобы не пропустить самого важного, чтобы вовремя занять место в зале и успеть выкрикнуть свой вопрос. Хотя каждый знает, что все вопросы уже давно заданы. И не здесь, и не этим людям, и очень-очень давно. Не то в Тегеране, не то в Ялте…

Я стою во дворе, стараясь спрятаться от солнца под скудную тень вербы, и устало сжимаю в потном кулаке микрофон. Провод от него тянется в мою походную сумочку, а в ней – наготове профессиональный магнитофон, компактная «сонька». Собственно, я тоже не верю, что эти двое скажут что-нибудь существенное, но очень надо быть похожим на всю остальную репортерскую братию. Постепенно вхожу в роль и действительно начинаю чувствовать себя одним из них.

«Черт возьми! – почему бы и нет! А может быть, кто-то из президентов изречет все же что-нибудь неожиданно важное! Столько денег потрачено на это сборище! Или они лишь упиваются своим могуществом! Мы их „делаем“, потому что мы и есть их окружение. Не то пчелы в ожидании меда, не то навозные мухи в поисках… Господи! Какое свинство!»

Я обращаю внимание на смуглого репортера с большим «бабинным» магнитофоном на плече. Похоже, он ливанец. Глаза нервные, злые, взгляд скользит по лицам, по углам. Никогда бы и не посмотрел на него, если бы не заметил, как он быстро переглянулся с высоким молодым блондином-немцем, у которого на животе висит огромных размеров фотокамера. Они переглядываются тайком, нервно и нетерпеливо. Смуглый смотрит на блондина вопрошающе. Тот сначала украдкой оглядывается, не наблюдает ли кто за ними со стороны, пожимает плечами и еле заметно отрицательно поводит головой.

Я уже не могу оторваться от этой пары. «Если они знакомы, почему скрывают это? Если нет, то что их связывает? Если не неформальный половой инстинкт, то… Они террористы! Здесь готовится акция! А кто еще с ними? Не может быть, чтобы их было только двое!»

Начинаю оглядываться, но понимаю, что могу привлечь к себе внимание и становлюсь за спиной Смуглого, метрах в пяти. Конечно, я могу подойти к кому-нибудь из полицейских и «стукнуть» на сомнительную парочку. А если я ошибся! Вот позор-то! Репортерская братия меня раздавит презрением и насмешками! А от этих двоих можно получить и в морду! Сорвал им репортаж! Да еще какой! А остальным! Пресс-конференцию сразу отменят. Решаю набраться мужества и терпения.

Со стороны основного пресс-центра (временные конструкции и все мы находимся во дворе этого серого каменного здания) слышится шум. Впереди тараном идут огромные парни с тонкими наушниками в ушах и в черных очках. Их пиджаки раздуты от спрятанного там оружия, лица напряжены. Эти американцы и русские похожи друг на друга. Как собаки одной и той же породы, но выросшие в различных климатических условиях. Я видел это не раз на собачьих выставках: одни псы с холеной гладкой шерстью, другие – чуть встрепанные, поредевшие. Но порода одна – бойцовая, агрессивная.

Телохранители идут клином, расталкивая репортеров, распихивая камеры. В центре между ними два побледневших от напряжения и усталости президента. Я на мгновение отвлекаюсь, завороженный этим стройным и властным порядком на фоне общего штатского хаоса, но тут же спохватываюсь и начинаю искать глазами Смуглого. Он тут же, рядом, но уже за моей спиной. Он смотрит на президентов, потом куда-то в сторону. Слежу за взглядом и вижу немца-блондина. Тот покрылся испариной, лицо заметно порозовело. Руки нервно вцепились в аппарат. Опять смотрю на Смуглого и отчетливо, с ужасом, понимаю, что не ошибся. Сейчас они себя проявят!

Бросаюсь вперед и вцепляюсь руками в плечо американца из службы безопасности. Он ближе всех ко мне. Шепчу ему по английски, выцарапывая из себя чужие страшные слова: «Уберите президента! Здесь террористы! Уберите, они будут стрелять!»

Американец вздрагивает, оглядывается, молниеносно, как животное, холодно и расчетливо, смотрит на меня и, быстро кивнув, выбрасывает свое тело, как пружину, далеко вперед. Он что-то истошно орет. Я бросаюсь к одному из наших охранников и тоже ору: «Уберите президента! Сейчас начнется! Здесь убийцы!»

Клин вдруг превращается в два плотных круга, оттуда мгновенно вылетают люди, одна камера, два осветительных телевизионных прибора. Все это с грохотом рассыпается по двору. Президентов жмут в сторону, их уже почти не видно – только сильные тела в темных пиджаках, у одних спины, у других – грудь. В руках у телохранителей неведомое мне оружие, короткоствольное, мощное, страшное.

Я вижу, как Смуглый отбрасывает в сторону магнитофон и быстро извлекает из его нутра такое же, или почти такое же, короткоствольное оружие. В голове у меня проносится молнией: «Я прав! Я прав! Ничего не напутал!» И тут же бросаюсь на Смуглого.

Перехватываю его за запястье и задираю кверху ствол, сухо гремят выстрелы, будто кто-то наступает на жесткую картонную коробку. Бью своим тяжелым микрофоном его по переносице, бью зло, сильно, насмерть бью, чтобы не поднялся. Кровь хлещет на меня, но он продолжает стрелять. Вдруг слышу пальбу за спиной, она неожиданно возрастает, и я понимаю, что стреляют из нескольких скорострельных пистолетов. Разворачиваюсь, на выпуская руки Смуглого, и вижу, что на меня несется Блондин. Он нещадно палит из длинноствольного пистолета. Я хватаю Смуглого за шею и резко загораживаюсь им. Вовремя! Он вздрагивает всем телом и становится очень тяжелым: пули, предназначенные мне, достались ему. Я запрыгиваю на высокий каменный парапет; к тому времени немец поворачивается в сторону президентов и охраны, и теперь палит в них. Он возбужден до истерики, стреляет наотмашь, грязно, жестоко. Из бурлящей толпы выпадают люди. Я валюсь на него сверху, придавливая всем своим восьмидесяти пяти килограммовым телом. Он ломается подо мной, мы валимся в пыль. Слышу, как трещат брюки на моей правой коленке. С ужасом вдруг соображаю, что у меня здесь других брюк нет! Но вцепляюсь руками в волосы Блондина и начинаю бешено колотить его головой о грунт, жесткий и горячий. Стрельба слышна уже в стороне. Значит, их больше! Где-то рядом идет бой.