Золото Югыд ва. Уральские рассказы

– Болезнь или голод?..

– И то, и другое было. Мор прошёл, некоторые семьи все выкосило. Мама меня спасла – ушла из деревни ночью через лес. Речку переплыла и ушла. А на дороге и у брода посты были, солдаты никого не выпускали. Через год вернулись в остывший дом.

– А кто пещеру взорвал?

– Взорвали, да… Но я не помню, совсем маленькая была. Мне только мама рассказывала… Что, ами… амиматорам-то много платят? – не из любопытства, а чтобы перевести тему разговора, спросила бабушка Аньы про мою зарплату.

– Нормально. Решил подработать летом.

– Ты, если что про пещеру узнать хочешь, сходи к нашему старосте – он у нас за краеведа. А меня не расспрашивай, память стала подводить. Говорят про клад, но клада того никто не видел. Не ищу я клады, ненадёжное это богатство.

– А правда, что вы ни с кем никогда не ссорились?

– Пожалуй, так. Может, повода не было, вот и не ссорилась, – засмеялась бабушка Аньы. – А был бы повод, я бы ух…

Со старостой я не мог встретиться неделю. Управляющий требовал выполнять распорядок и развлекать гостей. Я бегал с ними в мешках, скакал через обруч, раздавал и собирал настольные игры и книги, играл на гитаре, пел песни у костра, проводил викторины знатоков и конкурсы талантов. Вечера разрывались фальшивоголосьем караоке.

Но даже когда я встретился со старостой, разговоры с ним не продвинули меня по делу. Он рассказывал мне о том, что я уже знал: что село основано после 1920 года как хутор и что в нём было всего четыре двора переселённых на земли башкир удмуртских крестьян, что в 1939 году деревню стали называть Красной горкой, а с 1950-х – посёлком при Доме отдыха отличившихся горняков.

Про пещеру он рассказывал старые легенды о пугачёвских кладах. Но белым пятном в его рассказах оставался год, когда пещеру взорвали. Как будто он что-то недоговаривал. Присматривался ко мне, изучал, не доверял.

Тайна взорванной пещеры меня по-настоящему заинтересовала. Я сидел в беседке и пытался понять, с кем мог бы ещё поговорить. Пожилые жители деревни в 30-х годах были детьми, что-то им могли рассказать родители, но полагаться на их память не стоило.

– Пичи! – окликнул я Зарину. Девушка спускалась с крыльца и чуть не оступилась.

– Э… Неожиданно!.. – крикнула она в ответ. – Меня ж так только бабушка называет.

– Ты где училась?

– До четвёртого класса здесь, а потом ходили в село. Когда подвезут, а когда и пешком по двадцать километров в день. Туда – десятка, обратно – десятка.

– Зато ноги сильные… Заколоченное здание в центре деревни – это школа?

– Да. Её закрыли, потому что учеников мало.

– Вечером на танцы придёшь? Я тебе любимую песню включу. Какая у тебя любимая песня?

– «Мама Люба, давай».

– Шутишь?…

– Можешь «Зверей» поискать.

Заколоченная школа была обнесена низким ограждающим палисадником. Окна закрыты ставнями, на двери ржавел навесной замок. Через щели в деревянном крыльце проросла трава. В обход вела тропа с примятой травой – видимо, сюда кто-то ходил. На заднем дворе – заросший огород, но ещё видны гряды. Теплица стояла со снятыми стёклами.

С надворной части здания – три двери, две из них ведут в классы. Одну из дверей я вскрыл с помощью куска ограды, используя железяку вместо фомки. Внутри школы царил порядок, как будто ученики ушли во двор на перемену и скоро снова займут парты. На стенах – портреты писателей, в шкафах – глобусы и гербарии.

В учительской я открыл стол. В ящике лежала стопка подписанных тетрадей, а в глубине виднелся корешок альбома. Я перевернул обложку, на форзаце которой чернилами была выведена надпись: «Первоклассники и выпускники, нач. 1934 год». В фотоальбом вклеены фотографии первоклассников и выпускников школы, начиная с 1934 года и заканчивая 1989-м. «Вот это удача», – подумал я.

С фотографии 1934 года на меня смотрели четвероклассники. Стриженные под горшок мальчишки – кто в рубашке, кто в кителе с блестящими пуговицами. Девочки – в платьях с белыми воротничками и в косынках. Учительница – в вязаном берете, пиджаке и блузке с воротником-крыльями.

Мальчик держал портрет усатого вождя. У других детей в руках – только что отпечатанные Буквари Афанасьева со школьником на обложке, водящем пальцем по строчкам книги. Это там рассказ про Юру, который приехал в Москву, вышел из вокзала и не знает, как перейти дорогу. Юре говорят: «По светофору». Что? Светофор? Непонятное для деревенских детей устройство. Плуг знаем, сеялку и веялку, жнейку. А вот светофор… Вот взглянуть бы на это чудо.

Я перелистнул несколько страниц и заметил огромную разницу между двумя фотографиями. Если на снимке 1934 года пять учителей и двадцать учеников, то на фотографии 1941 года – всего один учитель и семь школьников. Что случилось с остальными? В стране ввели обязательную семилетку, и все они должны были окончить школу. Но и первоклассников из года в год становилось меньше, а с 1939 года их и вовсе не было.

Я переснял на смартфон фотографии и убрал альбом в стол.

Дорожку к танцполу освещали фонари. Под крытый танцпол тянулись отдыхающие. Я поставил танцевальные хиты 90-х – для начала «Крошку мою» группы «Руки вверх». На площадке появились первые танцующие женщины; они заламывали руки над головой и вертели бёдрами. «Ксюша» Алёны Апиной пролетела над Домом отдыха и унеслась в деревню.

– Разогрелись? Устроим батл? Женщины против мужчин. Сначала танцуют женщины.

Я включил «Колечко» Татьяны Овсиенко.

– Великолепно! А сейчас – мужчины!

Поставил «Лондон, гудбай» группы «Кар-мэн».

– Молодцы какие.

Потом – погрустить в танце – «Школьную пору». Поплакать навзрыд на медляке – «Дым сигарет с ментолом». И резкий переход для подъёма настроения – «А ты меня любишь? – Ага»

Зарина пришла не одна. Рядом с ней был коренастый парень, наголо стриженый, наверное, тот самый Булат, и с ним ещё несколько парней и девушек. Для молодых я решил поставить «Зверей». Под песню «Танцуй» Пичи вышла в центр. Я подглядывал за ней. Белое платье в свете софитов выделяло её из толпы. Пятидесятилетние с выпавшими из ремней животами выглядели нелепо возле молодой девушки.

Ещё не закончилась песня, как Булат, видимо, приревновав Пичи, подскочил и ударил мужчину в футболке с патриотическим рисунком. На Булата тут же наскочили сразу несколько отдыхающих. Трек переключился на «Всё, что тебя касается», а я бросился в зал, чтобы вытащить из толпы Пичи. Разыскать её в полутьме танцпола я не смог, зато получил удар в затылок. Я повернулся и стал молотить направо и налево, не разбирая, кто передо мной.

Потасовка уже сходила на нет и поверженные расползались по углам, как нагрянула полиция. Сторож пропустил машины в ворота, и десяток полицейских заломили за спиной руки Булату, всей его компании, нескольким отдыхающим и мне.

В отделении всех, как могли, рассадили по разным углам. Молодёжь закрыли по камерам, отдыхающих посадили напротив дежурки, пристегнув их наручниками к батарее. Бледный управляющий бегал вокруг майора: «Ну, давай порешаем, ты ж меня знаешь, не было у нас никогда беспорядков». Он отдал майору список с данными отдыхающих: «Ты посмотри, кого ты к батарее пристегнул. Все – сплошь уважаемые люди». Через час я услышал над своей головой:

– Давай мне этого диджея.

Я поднял голову: передо мной стоял плотный человек в обычных брюках и рубашке. Такие гражданские вызывают больше опасения, чем полицейские в форме. Их легко узнать по толстой шее и волосам «ёжиком». Меня отстегнули и привели в кабинет оперативников. Опер выключил кипятильник и вышел с банкой кипящей воды в руках.

– Ну что, злодей, ты сломал две челюсти и три ребра? – сходу заявил гражданский.

Я что-то промычал в ответ.

– Тяжкие телесные. Года три-четыре дадут.

– Я ничего никому не ломал.

– Ладно-ладно. Поверю тебе, если расскажешь, что ты делал в Доме отдыха.

– Денег хотел заработать. Устроился аниматором и спортинструктором.

– Что ты врёшь? Ты – журналист. Что там разнюхивал?

– Не нюхал я ничего, – пытался я пошутить, но понял, что моё имя пробили.