Крестьянин и тинейджер

Ветеринар, задумавшись, сделал еще глоток. Потом вытер губы ладонью и ответил:

– На той неделе. Или и на этой. Ты ведь всегда дома?

– Да, всегда.

Панюков шагнул в сени и услышал за спиной:

– А Сани дома нет… Она к Семеновой пошла, там у них что-то про обмен веществ, новый журнальчик про здоровье, а какой, не знаю; неважно. Увидишь, скажи ей, чтобы шла до дому; я все принес.

– Увижу – скажу, – как мог равнодушно ответил Панюков и вышел.

В амбулатории все двери, окна были настежь, сквозняк шумно перелистывал пестрые страницы газеты на столе, но крепкий запах йода и на сквозняке держался стойко.

Фельдшер велел Панюкову снять сапоги, носки и закатать повыше брюки. Не приближаясь к нему, не вставая и откинувшись на спинку стула, словно страдая дальнозоркостью, фельдшер разглядывал опухшие, покрытые красными и розовыми пятнами ступни и икры Панюкова. Наконец, спросил:

– Ты босиком ходил?

– Прошлым летом ходил, – старательно припомнил Панюков. – Все то лето жарко было… Зимой не ходил, и весною не ходил, и сейчас не хожу.

– Прошлым летом ходил… – повторил фельдшер с угрозой. – Ты в хлев к своей корове босиком ходил?

– В хлев не ходил, не помню. Я возле дома босиком ходил и – по дороге…

– Ты в район ездил? В пытавинскую баню ходил или ты дома моешься?

– В пытавинскую – не ходил и в городскую не ходил, – медленно ответил Панюков, боясь забыть или пропустить что-нибудь важное. – И дома у меня давно нет бани: печка там, зараза, развалилась… Я мыться в Котицы хожу, к Сумеевой; она мне баню топит за молоко.

– Еще кому она топит? Шабашникам приезжим топит? Охотникам?

– Да никогда! Она подозрительная, приезжих на порог не пустит. И не бывает в Котицах приезжих. Охотники когда, то – у меня живут, им не до бани…

– Тогда не знаю, – сказал фельдшер с облегчением. – Я уж подумал: рожа, а так – не знаю. Может, инфекция, может, экзема или нервная болезнь, хотя с чего бы тебе нервничать, ты на отшибе сам с собой живешь.

– Я и не нервничаю, – убежденно согласился Панюков. – Так что же это у меня?

– Я говорю: не знаю. Может, и рожа, говорю, а может, аллергия. Я здесь диагнозы не ставлю.

– Где ты их ставишь?

– Нигде, – ответил фельдшер. – Я банки ставлю, я горчичники тебе могу поставить, а за диагнозом тебе надо в Пытавино или еще куда подальше: в город; в саму Москву… Это – смотря как чешется.

– Смертельно чешется, – признался Панюков и осторожно пошевелил красными пальцами ног.

– Если смертельно, то в Москву. Возьмешь в облздраве направление…

В окне возникла лилово-розовая копна Лики.

– Ах вот ты где! – изумленно вскрикнула Лика, будто бы это было для нее новостью. – Он ждет, а ты расселся тут, даже разулся!

– В общем, ты понял, – сказал на прощание фельдшер и, не дожидаясь, когда Панюков наденет носки и сапоги, потянулся к столу за пестрой и истрепанной газетой.

УАЗ уже рычал, постреливая выхлопами, возле крыльца администрации; длинная и узкая фигура Игонина раскачивалась на крыльце с мерной нервностью, как антенна на ветру; Лика с Панюковым уже бежали виновато, и Лика, задыхаясь на бегу, спешила сообщить:

– …Когда он, я про фельдшера, на похороны ездил в Хнов, и три недели его не было вообще…

– …И что?

– …У меня такой нарыв вспух, здесь, на руке, – и Лика на бегу взмахнула правой полною рукой, – болит, стреляет, тикает, температура – тридцать девять; ну, думаю, сейчас вся заражусь, помру…

– Так ведь живая!

– …Ты не перебивай. Мне тогда Кругликова, которая в Пытавине, в автоколонне раньше работала…

– Я помню Кругликову….

– …Она мне ниточку специальную заговорила.

– Какую нитку? – ничего не понял Панюков.

– Красную, шелковую, мулине… Заговорила, пошептала, полизала языком немножко – и мне на руку здесь вот повязала; и говорит: носи и не снимай, и все пройдет.

– И что?

– И все прошло! В Пытавине, ты не ленись, зайди к Кругликовой.

– Где ж мне ее искать? – ответил Панюков и, подбежав к УАЗу, поспешил забраться в кабину.

Игонин не дал ему сразу закрыть дверь, облокотился о дверную рамку и, согнувшись, сказал:

– Два часа дня сейчас, значит, московский поезд был двадцать минут назад. Пацан подождет на станции, но ты – сразу к нему и никуда не заезжай, а то – неудобно, если долго будет ждать…

Панюков молчал. Игонин покусал тонкую нижнюю губу и, отвернувшись, спросил:

– Слушай, а что это твой Вова угрожает: не дам тебе машину – не отмоюсь? Зачем он так? Мы же здесь все свои.

– Он не мой Вова, – ответил Панюков. – И я не знаю, какие у вас с ним дела.

– Ладно, едь… И между прочим. Скоро работа будет.

– Когда?

– Недельки через две, или одну, может и раньше… Ты будь готов.

– Ночная?

– Естественно.

– Я понял.