Резня на Сухаревском рынке

Михайла Фомич вернулся домой совсем поздно – злой как черт на приказчика Алёшкина, который в лавке обещал показать дом старой генеральши, лежавшей при смерти. По словам Алёшкина, дом был набит китайским фарфором и бронзой. Да вот, подлец, увез в Замоскворечье, потом долго плутал дворами, а когда вроде нашел нужное место, оказалось, что генеральша уже полгода как преставилась, а все ее имущество ушло к наследникам. Алёшкин униженно извинялся, кланялся и утверждал, что его самого надул знакомый будочник. Трегубов со злости чуть не побил его тростью и пешком отмахал до Китай-города, благо погода стояла еще теплая и вечером прогулка не казалась обременительной. Но уже на Лубянской площади Михайла Фомич понял, что сил своих он не рассчитал, так что направился к бирже извозчиков, нанял экипаж и поехал домой на колесах. У калитки он рассчитался с извозчиком и по тропинке прошел к крыльцу, где внезапно остановился. Фонарь с улицы едва-едва освещал крыльцо дома, но Трегубов даже в этом тусклом свете заметил, что дверь была затворена неплотно.

– Ах, Машка! – прошипел он. – Вот дура! Сколько ее ни учи!

Будучи в полной уверенности, что дверь осталась не заперта по причине нерадивости племянницы, он вошел, запер за собой замок и засов и в темноте поднялся на второй этаж, в полной уверенности, что девушка спит безмятежным сном в собственной комнате. Он уже хотел постучать в дверь ее комнаты, как вдруг краем глаза заметил странный черный прямоугольник далее по коридору. Трегубов замер, а потом дрожащими руками полез в карман пальто за спичками. В дымном пламени спички Трегубов увидел, что дверь его хранилища была открыта нараспашку, замок – сломан.

Михайла Фомич схватился за сердце.

3

Жестокий старик

Ему снилась Аня, лежащая у самого берега на дне пруда, а над ней – зеленые блюдца кувшинок с желтыми цветками, подводные травы, водомерки, потом густые кусты, острые вершины елей и серое осеннее небо. Аня молча смотрела на него, раскинув руки, смотрела, не отрываясь… Но Скопину не было больно, потому что так он хотя бы мог снова увидеть ее лицо. Ее лицо… Ведь это ее лицо? Он хотел наклониться ниже, сквозь воду, чтобы рассмотреть ее лицо, привычно коснуться губами кончика ее носа, закрытых век, щек, губ, подбородка. Но разве это ее лицо?

Он попытался сосредоточиться, но, как всегда во сне, попытка разглядеть закончилась неудачей. Пруда больше не было. Не было и Ани. Была темнота и голос Мирона:

– Вставай, Иван Федорыч. От Сущевской части вестовой. Вставай, зовут! Я уже сюртук приготовил.

Скопин сел на лежанке и попытался пригладить лохмы.

– Напомни мне, чтобы я поменьше спал.

– И поменьше пил, – отозвался Мирон, щеткой деря волосы барина, чтобы придать им хоть какое одинаковое направление.

– Что вестовой?

– В прихожей. Ждет.

Скопин со стоном поднялся, вогнал босые ступни в стоптанные ковровые тапочки и пошел к умывальнику. В перевязанном боку саднила неглубокая рана, полученная от бритого.

– Который час? – спросил Скопин, плеская себе на лицо ледяную воду.

– Одиннадцать, – взглянув в сторону ходиков, ответил слуга.

– Утра?

– Вестимо, ночи. Разве по утрам у нас дела делаются? По утрам душегубцы дома сидят или в церкву ходят, грехи замаливать. Одевайся уже.

Иван Федорович сел на табурет у стола, намотал портянки, сунул ноги в сапоги, принесенные Мироном, потом натянул сюртук и, не застегивая его, приказал:

– Водки дай.

Мирон ответил:

– Нету. Всю ты выжрал еще днем.

Скопин тяжело вздохнул.

– Это хорошо, что вестовой, – говорил Мирон, заправляя постель. – А то без работы ты совсем того… не человек, а тюлень.

– Иван Федорович, срочно вызывают, – сказал посыльный, однорукий унтер Прибылов, оставленный на службе ввиду усердия.

– Что там? – спросил Скопин, протирая глаза.

– Известно что, раз за вами послали, – встрял Мирон. – Убийство, не иначе.

– Оно, – кивнул унтер.

– Кого пришили? – вяло поинтересовался сыщик.

– Не знаю, вашбродь, – отозвался унтер. – Нам не докладывают. Беги, говорят, Прибылов, рука у тебе одна, а ногов – двое. Зови, говорят, Ивана Федорыча.

– А кто хоть говорит-то? Куда ехать?

– К нам, в Сущевскую часть. Куды ж еще, не в Кремль же!

– Понятно, – сказал Скопин. – Мирон, шинель подай и фуражку.

– Так вот они. – Бывший денщик уже протягивал форменное кепи и перекинутую через руку черную шинель с латунными судейскими пуговицами. – Может, повязку сменить, а? Прикипит ведь, потом с водой отдирать придется.

Скопин, не отвечая казаку, сел на крепкий дубовый табурет и вынул из кармана маленькую чёрную трубочку.

– Так кто тебя послал? – спросил он у вестового.

– Архипов. Захар Борисович. Он у нас всего-то месяца три. Из Петербурга.

– Питерский? – спросил Скопин.

– Нет, наш, московский. Из молодых, да ранних. Обучался в столице. Очень прыткий.

– Захар Архипов? Не знаю такого.

– Я же говорю – недавно к нам устроился, – ответил унтер.

– А ты, Прибылов, как? Со мной пойдешь или вернешься?

– Я, вашбродь, домой пойду. Моя смена закончилась. Если целковым одарите, так по дороге ещё и свечку за вас поставлю Николе-угоднику.

– В кабаке, что ли? – спросил Скопин, набивая трубку табаком из бисерного кисета.

– Уж где придётся, – кивнул унтер.

Скопин быстро шагал по темной спящей улице – Сущевская часть была недалеко, за баней. Газовые фонари горели тускло, в сыром воздухе висел плотный запах дров и угля. Время от времени взлаивали сторожевые собаки, но так, для порядка. Иван Федорович старался держаться досок, проложенных по краям улицы, чтобы не увязать в осенней грязи мостовой, но время от времени сбивался и, чертыхаясь, тер подошву о край доски, счищая комья земли. На краю площади, около Екатерининского института для благородных девиц, стояла полосатая будка. Из крыши будки торчала чугунная труба, обложенная кирпичом. Дымок от трубы поднимался вверх – значит, будочник не спал еще.

Скопин перешел площадь по краю и оказался на Селезнёвке. Тут тоже спали, было тихо, но фонари стояли чаще и светили ярче. Наконец, миновав баню, Скопин увидел каланчу Сущевской части и по подъездной дороге подошел к крыльцу.

Дверь была не заперта. Иван Федорович толкнул ее и чуть не столкнулся нос к носу с молодым человеком невысокого роста в темно-серой сюртучной тройке, но с офицерской выправкой, со светлыми волосами и усами щеточкой.

– Доброй ночи, – сказал Скопин, посторонившись, чтобы дать этому человеку выйти.