Смертельный номер. Гиляровский и Дуров

– Не-е-ет… Не то чтобы целебный… Просто меньше отравлен миазмами академических интриг, я бы сказал.

– Ну, разве только академических…

Гамбрини еще раз повторил трюк с нахождением платка по пульсу, а потом вызвал на сцену пожилого господина, по виду – чиновника. Показав ему пять карт, он попросил запомнить одну, не говоря, какую. Потом еще раз показал карты, сложил их и перемешал. Далее Гамбрини развернул их веером, рубашкой к себе и вдруг неуловимым движением бросил вверх все карты – а руке у него осталась только одна – та самая, которая была загадана. Зал взорвался аплодисментами.

– Ловко, – сказал Сеченов, прищурясь, наблюдая за иллюзионистом.

– Но теперь-то он не держал его за руку. Как же так получилось, что угадал?

– Я не знаю, – ответил Сеченов, – как он сумел перетасовать карты, чтобы нужная осталась у него в руке. На это есть, наверное, особые шулерские приемчики. Да-с, играть с таким партнером я бы не сел… Но что касается угадывания карты, то, полагаю, он следил за глазами этого человека. Показывая карты в первый раз, он проводил рукой вот так, – Сеченов изобразил широкую дугу, – и мог заметить, как его визави отреагировал на нужную. Может быть, у него расширились зрачки. Может, прищурилось веко. Может, сжались губы. Реакция была. Но какая? Это уж – другой вопрос.

– Вы хотите сказать, что при достаточном опыте любой полицейский может отличить обманщика от честного человека? – спросил я. – Но тогда у нас быстро бы искоренили всю преступность.

Сеченов пожал плечами.

– При желании и долгой тренировке – да. Но одно дело увидеть, что человек врет, а второе – доказать это. А кроме того, боюсь, полиция до таких тонкостей дойдет еще не скоро.

– Надо мне все-таки внимательно прочитать вашу книгу, – сказал я. – Для моей работы отличать правду от лжи – очень важно. Бывало, собеседник наплетет с три короба, а потом мучаешься вопросом – правду сказал или соврал.

– Да? – улыбнулся Сеченов. – А вот как вы определяете? Вот взять меня – сам-то я вам правду говорил или обманывал? Может, я и не Сеченов вовсе, а так – какой-нибудь… Перепупкин? Как вы проверяете?

Я погрозил ему пальцем.

– И все же, – сказал я, – не откажите в милости – если у меня возникнут вопросы, мог бы я с вами обсудить их?

Сеченов полез в жилетный карман и достал визитную карточку.

– Пожалуйста. Вот вам доказательство, что я тот, за кого себя выдаю. Если я буду не занят, то милости прошу.

– Ну, – заметил я, – напечатать какие угодно визитные карточки – это плевое дело!

Он схватил меня за руку и потряс. Потом тепло попрощался и увел внучку домой. А я стал дожидаться окончания представления, чтобы перехватить Гамбрини и задать ему несколько вопросов.

Наконец он вышел с чемоданом в руке и начал взглядом искать извозчика.

– Господин Гамбрини, – обратился я к нему, – можно задать вам несколько вопросов?

Иллюзионист обернулся.

– Вы кто?

– Моя фамилия Гиляровский.

Гамбрини прищурился:

– Я вас видел, не помню, где и когда.

– Да давеча, перед цирком.

Гамбрини вспомнил.

– Вы приятель Дурова?

– Нет.

– Но вы были вместе с ним.

– Вы ошибаетесь.

Гамбрини побледнел.

– Нет-нет! Я определенно помню, что вы стояли рядом с ним! Что вам от меня нужно? Работаете на него? Хотите свести меня с ума? Нет! Не получится, господин хороший! Я вас не знаю и знать не хочу! А будете приставать – сейчас крикну «караул!».

Он все это выпалил одним духом и, увидев сани, побежал к ним, забросил чемодан и сам уселся, приказав гнать отсюда.

«Ну и дурень!» – подумал я только.

Определенно он был сильно напуган.

4

«Тошниловка»

На следующий день с утра я занял стол в библиотеке и потребовал подшивки газет пятилетней давности, чтобы понять, что же я пропустил в цирковой жизни такого, что касалось «смертельных номеров» в заведении Саламонского. И довольно скоро понял причину своего неведения на этот счет – все события происходили в ту пору, когда я выезжал в южные степи писать об эпидемии холеры!

А материалов было действительно много. Тот же «Московский листок» подробно описывал все дело – по большей части именно из его статей я для себя восстановил ход событий, случившихся пять лет назад за неделю после Пасхи, когда и театрам, и циркам разрешалось, наконец, давать представления в столичных городах после Великого поста. Правда, меня немного покоробило, что «Листок» и не пытался дать хоть какое-то рациональное объяснение трагедий, произошедших с гимнастом Евгением Беляцким и дрессировщиком Павлом Кукесом, но, с другой стороны, это было вполне в духе данной газеты, рассчитанной на непритязательный вкус большинства. Авторы туманно намекали на проклятия, небесные кары и прочее. Причем тут же вполне бесстыдно говоря, что в соседнем цирке братьев Никитиных подобные трагедии – исключение, поскольку там цирковое дело якобы поставлено на более профессиональную основу – скорее всего эти неуместные пассажи появились в заметках не просто так. В цирковом деле шла яростная конкуренция, и я не удивился бы, узнав, что кто-то из Никитиных принес «барашка в бумажке» главному редактору «Листка».

И все газеты отмечали, что после первой же трагедии публика буквально ломилась на представления в цирке Саламонского, привлеченная, надо полагать, запахом крови – как падальщики слетаются к павшему животному. Увы, таково свойство всякой толпы – от предвкушения будоражащего нервы зрелища она звереет, забывая все нормы пристойности.

В газетах того времени я не нашел ничего нового, кроме одной только маленькой детали, за которую вдруг уцепился мой мозг – ассистенткой гимнаста Беляцкого была названа его племянница, совсем юная артистка Лили Марсель. Французское имя, как я полагал, было псевдонимом, принятым в наших цирках, где все еще царили иностранцы и преклонение перед всем заграничным.

Зато мне удалось наконец совместить эти убийства с общим фоном – теми событиями – довольно бурными, которые происходили пять лет назад в цирковом мире. Цирк Саламонского в то время был самым популярным в Первопрестольной – после того, как сумел потеснить филиал знаменитого петербургского цирка Чинизелли. И вдруг появляются откуда-то из провинции три брата – Никитины Дмитрий, Петр и Аким. Сыновья простого шарманщика, бывшего крепостного, начинавшие с того, что они «газировали» под шарманку отца – то есть выступали под открытым небом «на газоне» с неловкими акробатическими трюками, поступив в труппу Баренека, скоро выкупили его дело, а потом из Саратова нагрянули в Москву с совершенно новой по тем временам идеей. Саламонский, подражая великолепному Чинизелли, делал ставку на иностранных артистов. Да и русские циркачи у него брали себе заграничные псевдонимы – как тот же Гамбрини. А вот Никитины, наоборот, – отвергали все иностранное. Артисты у них выступали под своими русскими именами. А публику они зазывали и вовсе демократичную – разночинцев, рабочих, мелких чиновников, солдат.

И уж наглости им было не занимать. В Москве они выкупили деревянное здание вплотную к цирку Саламонского – почти вход ко входу. И начали перебивать публику, которая ходила в прежний цирк. Саламонский начал терпеть страшные убытки, однако как раз пять лет назад сумел-таки выкупить цирк Никитиных. И подписать с ними контракт, по которому они не имели права выступать в Москве. Никитины уехали, но уже через год вернулись и снова принялись устраивать свой цирк – правда, теперь уже в другом месте. Взбешенный Саламонский подал на них в суд, предъявив подписанный контракт, но… проиграл. Поскольку под контрактом стояла подпись старшего Никитина – Дмитрия. А в новом деле директором значился его брат Петр, бумаги не подписывавший и потому никакой ответственности не несший.

Однако, подумал я, странное совпадение – борьба Саламонского с цирком Никитиных велась в то же самое время, когда на афишах первого появились черепа. Нет ли тут какой-то связи? Могли ли Никитины таким образом запугивать конкурента? Проверить это было нелегко, так что я начал с той самой детали, которая меня заинтересовала чуть ранее. С племянницы Беляцкого, скрывавшейся под псевдонимом Лили Марсель. Помнится, и Дуров говорил о племяннице, последней в этой цирковой династии… Именно она была ближе всех к первой жертве черепа на афише.

Вечером я снова поехал в «Тошниловку». Мой старый знакомый Сидор Прокопьич Статуй уже восседал на своем законном месте. Купив ему водки, я спросил:

– Прокопьич, а знал ли ты канатоходца Беляцкого, который пять лет назад разбился у Саламонского?

– Как не знать. Знал. Хороший был артист, упокой господь его душу. Но непьющий.

– А осталась от него семья?

Старик воздел свои кустистые брови:

– Смеешься, что ли? Откуда мне знать?