Шумные соседи

Шумные соседи
Андрей Евдокимов

Самуилыч повздорил с соседом Афоней, дошло до пальбы из ружья в воздух. Афоня пообещал Самуилыча пристрелить. Обещание Афони слышал весь двор. В тот же вечер Самуилыч со своей квартиры съехал, перебрался в малогабаритку – в ту, что метр на два да на высоту гроба. Под подозрением только Афоня. Однако частный сыщик Ян Янов – сосед Самуилыча и Афони – считает иначе.

С улицы донесся крик: “Убью, урод!”. Кричал Афоня, мой сосед по площадке. Кричал с балкона. Кричал Самуилычу, что жил на втором этаже, над Афоней. Почему Самуилыч “жил”? Потому что Самуилыч со своей квартиры съехал, перебрался в малогабаритку – в ту, что метр на два да на высоту гроба. Но о грустном позже.

Через минуту после того, как Афоня пообещал Самуилыча убить, на улице грохнул выстрел. Эхо отразилось от трёх девятиэтажек, ушло гулять по району. Дворовой гомон летнего воскресного вечера оборвался. Двор накрыла тишина. Даже воробьи, что чирикают весь день без умолку, и те заткнулись, словно прислушивались: бабахнет или нет ещё разок. Бабахнуло.

Второй выстрел показался намного громче первого, ведь разорвал тишину. Двор заголосил, запричитал мамашами, что звали детишек явиться пред родительские очи: мол, живы ли?

Я отлепил себя от кресла, потащил на балкон.

Я осмотрел двор. Детишки скучковались под родными подъездами, мамаши отпрысков пересчитали, справились о здоровье. Детишки отрапортовали как один, чуть не хором: “Мам, со мной всё тип-топ. Это старый Самуилыч. Опять строит Афоню”. Мамаши успокоились, дали чадам добро на продолжение веселья.

Через пару минут дворовой гомон набрал прежнюю силу.

Я вернул себя в кресло. Хоть часы и показывали шесть вечера, а на балконе вечерней свежестью не пахло. Заходящее солнце светило прямо в мой балкон, и прохладными лучи ближайшей звезды я бы не назвал. В квартире жара и духота доставали поменьше. Потому я балкон покинул, спрятался в комнате. Тем более что интересного во дворе я не увидел. Ни трупа с дыркой, ни человека с ружьём я во дворе я так и не разглядел, как ни старался.

Да и стараться-то, по большому счёту, смысла не имело. К крику Афони и стрельбе Самуилыча я мог бы и привыкнуть. Всё же не в первый раз Самуилыч пакостил Афоне, а Афоня в ответ обещал Самуилыча прибить. Причём обещания Афони слышал весь двор. В ответ на обещания Афони Самуилыч лупил дуплетом из двустволки в воздух. Зачем? Острастки ради. Мол, ты, соседушка, обещай, да не заговаривайся, потому как ружьишко-то не у тебя, а у меня, да завсегда заряжено.

Потому искать трупы во дворе было бы глупо. Самуилыч всегда палил в небо.

После добрососедской перебранки-перепалки Афони и Самуилыча я вернулся к бесцельному брожению по новостным сайтам.

Если до стычки соседей я сидел в относительной тишине, то после стрельбы я бродил по сети под звуковое сопровождение, что доносилось с афониного балкона. Я сидел в комнате, и тем не менее слышал, как Афоня минут пятнадцать бродил по кухонному балкону, шуршал, гремел ведром, плескал водой, матерился. Слышимость в моём доме и без того расчудесная, так для полного счастья у меня с Афоней общая стена.

Среди матерных слов в монологе Афони попадались и обычные. Когда я выудил редкие нормальные слова из потока афониного мата, я понял, что Афоня поминал незлым тихим словом рыбью требуху на балконной решётке и чешую на стёклах. Вот из-за них-то – чешуи да требухи – спокойным воскресным вечером Афоня и пообещал Самуилыча убить, а Самуилыч в ответ решил пострелять.

Зри в корень, как говорил некто Козьма. Причина стычки Афони и Самуилыча корнями уходила не в чешую да требуху, а в рыбалку, с которой Самуилыч прибыл за час до стрельбы дуплетом. Не будь той рыбалки, и Самуилыч мог бы ещё грешну землицу потоптать. Хотя, если уж положить руку на сердце, то рыбалка была ни при чём.

Если начинать от корня, от рыбалки, то за час до пальбы по ясному небу дуплетом, около пяти вечера я увидел, как к подъезду подкатил “Запорожец” Самуилыча, тарахтящий на весь двор наш и три соседних. Пока Самуилыч извлекал из салона снасти, клеенные-переклеенные рыбацкие сапоги, плащ-палатку, рюкзак, раскладной стул, прочую рыбацкую дребедень, в числе которой садок с нехилым – килограммов восемь-десять отборных карасей – уловом, я предположил, что вечернее шоу с пальбой из обоих стволов двору обеспечено. Предположение моё строилось не на пустом месте, а на истории.

Самуилыч возвращался с рыбалки всегда с уловом. Чтобы Самуилыч вернулся без рыбы… такого я не помню. Ну а раз возвращался с уловом, то Самуилычу нужно было рыбку почистить. Что Самуилыч и делал. Рыбьи кишки, хвосты, плавники, чешую нормальные люди выбрасывают в мусорный бак, что смердит перед подъездом, или хотя бы в мусоропровод. Но не таков Самуилыч, чтобы жить как все. Самуилыч выбрасывал требуху да чешую с балкона. Так кормил подвальных котов. Мол, коты ловят в подвале крыс, за то мы должны их кормить.

Самуилыч, когда выбрасывал с балкона хоть что-нибудь, вниз не смотрел. Выбрасывал ли Самуилыч пустой спичечный коробок, выплёскивал ли полкастрюли скисшего борща, а куда кидал-выплёскивал, не смотрел из принципа: мол, двор общий, что хочу, то и делаю.

Всё, или почти всё, что выбрасывал с балкона Самуилыч, повисало на балконной решётке соседа снизу – Афони. Что могло отлететь от прутьев решётки и размазаться по стёклам афониного балкона, отлетало и размазывалось.

Вернусь к чешуе на балконных стёклах Афони.

После афониных громогласных обещаний убить верхнего соседа, ответной стрельбы Самуилыча, и незлых тихих матов Афони, когда тот возился на балконе, я понял, что Самуилыч приехал с рыбалки, почистил рыбу, и опять выплеснул из тазика требуху. Причём не вышел во двор, как нормальные люди, и не накормил котов в отведённом для этого месте, а выплеснул требуху с помоями с балкона, и рыбьи кишки повисли на решётке Афони, а чешуя налипла на стёкла балконных окон.

Наверное, за такое я бы тоже пообещать прибить.

Когда минут через пятнадцать после стрельбы Самуилыча Афоня угомонился, и плескать водой на балконе под звучный матерок перестал, я решил, что Афоня окна да решётку вымыл, и отправился в комнату.

Я угадал. В половине седьмого у Афони заработал телевизор. Шла передача “Громкие преступления” типа бибисишных передач ни о чём, но подробных до зубной боли. Благодаря проектировщикам бетонных девятиэтажек слышимость в моём доме хорошая. Я слышал каждое слово, что вылетало из динамиков афониного телека, только в приглушённом виде.

С половины восьмого до девяти из квартиры Афони доносилась тишина. В девять Афоня закопошился на кухне. Наверное, готовил ужин. Такова она, жизнь холостяцкая: и не накормят тебя голодного, и не напоят томимого жаждой. Всё, как говорится, своими руками.

В половине десятого я услышал скрип петель, на которых висела входная дверь Афони. Миг спустя до меня донёсся щелчок автоматического замка, что запер афонину дверь. В завершение я услышал быстрые шаги Афони по лестничной клетке.

Через минуту в квартире Самуилыча начался ор. Самуилыч орал на Афоню, Афоня орал на Самуилыча. Затем грохнул выстрел. Как бы мне ни хотелось написать по-книжному, по-детективному, а звук, что донёсся из квартиры Самуилыча, не походил на хлопок, что издаёт упавшая книга. Да и новогодняя хлопушка хлопает куда тише. Такой тугой и мощный “бабах” издаёт только нечто огнестрельное, имеющее как минимум ствол и патрон с зарядом.

Я посмотрел на часы. Будильник показывал тридцать две минуты десятого.

В тридцать две минуты и десять секунд я уже запер свою дверь на верхний замок. Впопыхах о нижнем замке не подумал, да и верхний закрыл только на один оборот ключа вместо привычных трёх.

Пока я бежал по лестнице на второй этаж, пока перепрыгивал через три ступеньки, я слышал, как Афоня орал Самуилычу: “Ещё раз – и я тебя, урода, пристрелю!”. Причём в начало, конец, и середину фразы Афоня умудрился вставить по дюжине матов.

*

*

Картина, что развернулась передо мной, когда я распахнул дверь Самуилыча, сразила наповал.

В коридоре вполоборота ко мне Афоня с ружьём на изготовку и взглядом бешеной селёдки держал на прицеле Самуилыча. Владелец ружья – Самуилыч – стоял в двух шагах от Афони. Под глазом Самуилыча красовался синячище. Самуилыч стоял с выпяченной грудью и с головой, задранной подбородком кверху в стиле синьора Муссолини. Вид Самуилыча вопил: “Стреляй, гад! Что, струхнул?”. Самуилыч разве что не рвал на груди тельняшку.

Афоня отлепил взгляд от Самуилыча, перевёл на меня. Безумные глаза Афони да взгляд бешеной селёдки говорили, что Самуилыч Афоню до белого каления таки довёл.

Я сварганил серьёзное лицо, потому как понял, что ещё миг – и расхохочусь. Афоня и Самуилыч в качестве противников не смотрелись аж до коликов в животе.

Афоня – здоровенный амбал тридцати лет от роду, два метра ростом, косая сажень в плечах, и кулачище размером с трёхлитровую бутыль. Самуилыч – щупленький старикашка ростом в полтора метра, начал считать восьмой десяток, но бодрячок такой, то даст фору иному полсталетнему.

Малыш Самуилыч, причём безоружный, всем своим героическим видом вызывал на смертный бой громилу Афоню, у которого в руках ружьё.

Я предположил, что Самуилыч схватку с Афоней проиграет всухую. Потому я решил, что если не вмешаюсь, то Самуилычу жить долго не придётся.

Я попросил Афоню отдать ружьё мне. Афоня отказался. В выражениях Афоня не стеснялся. Я просьбу повторил. Афоня повторил отказ. Чтобы придать словам весомости, Афоня пальнул в потолок. Заряд дроби рикошетом отлетел от потолка, отразился от стены, застучал по полу коридора дробинками. Затем Афоня направил ствол на меня.

Мне очень-очень захотелось жить.

Мой взгляд привлекла выбоина в штукатурке потолка, что осталась после выстрела Афони. Рядом с выбоиной, что появилась при мне, я заметил ещё одну. Я сложил один и один, получил два. Два ствола, два выстрела. Я решил, что в ружье остались только пустые гильзы.

Я улыбнулся той улыбкой, которую дарят дураку.

– Афоня, положи ружьё на пол. И пошёл отсюда к монахам! Захотел на нары?

– Что ты сказал?! Ян, мне показалось, или ты меня послал?

– Афоня, я не посмотрю, что ты такой здоровый. Дам промеж глаз, и считать звёздочки забодаешься.

– Много тексту.

Нашу милую беседу я передал не дословно. Как бы я каждое слово упомнил? Чай память у меня не резиновая.

Когда говорильня закончилась, Афоня сжал ружьё так, что кожей ладоней скрипнул по полированному прикладу. Афоня пошёл на меня.

Я позволил Афоне послать приклад навстречу моему носу. Затем я Афоню стукнул. Афоня упал на колени, принялся хватать ртом воздух. Афонины пальцы разжались. Ружьё грохнулось на пол. Самуилыч подобрал ружьё, матернулся, начал чихвостить Афоню. Я взглядом приказал Самуилычу заткнуться.