Хрестоматия по философии истории. Учебное пособие

Хрестоматия по философии истории. Учебное пособие
Андрей Александрович Иванов

Хрестоматия содержит выдержки из оригинальных произведений историков, философов, социологов, которые существенно расширили и дополнили научные представления о смысле и движущих силах общественного развития. Соответствует актуальным требованиям ФГОС.Рекомендовано Экспертным советом «Агентства образовательных инициатив» для издания и использования в образовательном процессе по направлениям 37.03.02 «Конфликтология», 47.03.01 «Философия».Свидетельство НОК 2022 №0517 от 07.11.22, протокол №1

Хрестоматия по философии истории

Учебное пособие

Составитель Андрей Александрович Иванов

ISBN 978-5-0059-2248-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ПРЕДИСЛОВИЕ СОСТАВИТЕЛЯ

В условиях реализации компетентностного подхода к содержанию гуманитарного образования изучение курса «История» студентами различных специальностей и направлений целесообразно строить не на фактологических, а на социально-личностных основаниях. История в таком ключе – это не столько последовательность событий, которые необходимо механистически запомнить, а больше причинно-следственные связи между этими событиями, познание которых обеспечит усвоение и овладение студентами общенаучными методами и мыслительными операциями, а именно: анализ; синтез; сравнение; обобщение и др.

Педагогическая практика показывает, что если преподаватель постоянно вовлекает студентов в активный процесс доказательства, предлагает задания, требующие поиска ключевой идеи, алгоритма, метода решения, то это не только развивает интерес к предмету, но и способствует формированию самостоятельности. Как следствие, содержание почти любого исторического курса должно базироваться не только на точности приводимых примеров и достоверности фактов, но и на их проблемном, развивающем характере. Исходя из этого, основную цель изучения истории можно обозначить как «деконструкцию», то есть изменение ракурса мышления, выход из-под власти обыденных представлений, осознание необоснованности навязанных смыслов, наконец, интерпретацию скрытых, глубинных культурных кодов.

Фактически, «История» – дисциплина не столько ознакомительная, сколько мировоззренческая. Это курс, в рамках которого студенты могут получить представления о национальной культуре и идентичности, сформировать в сознании систему ценностей и смыслов, пройти определенные этапы социализации. Соответственно, фундаментальный принцип исторического образования в высшей школе можно весьма условно сформулировать следующим образом: «минимум фактов при максимуме аналитики». При таком подходе огромное значение приобретают междисциплинарные связи – история начинает сочетаться с политологией, философией, культурологией и т. д. Отрыв же исторического знания от этих дисциплин контрпродуктивен, так как ведет не к расширению рамок сознания, а к их сужению, заострению на деталях в их локальном, а не глобальном контексте.

Преподавателю ВУЗа требуется осознание того принципиального факта, что итогом его работы должно стать не ознакомление студентов с палитрой исторических событий в России и мире (о которых они могут самостоятельно узнать из учебной и научно-популярной литературы), а формирование и развитие у них креативности, неординарности мышления, воспитание стремления к творчеству. В сущности, «История» для современных студентов не должна быть исключительно наукой о прошлом. Напротив, каждое занятие должно быть структурировано таким образом, чтобы учащийся осознавал исторические параллели между отдаленными событиями и событиями недавними. Вдобавок, достижения студентов в ВУЗе определяются не только суммой конкретных знаний, умений и навыков, но и совокупностью выработанных в ходе обучении личностных качеств, в том числе обеспечивающих психологическую готовность к профессиональной деятельности. В самом понятии личности оттеняются, прежде всего, интегративные социально-психологические особенности человека: мировоззрение, самооценка, характер, чувство собственного достоинства, ценностные ориентиры, принципы образа жизни, нравственные и эстетические идеалы, социально-политические позиции и убеждения, стиль мышления, эмоциональная среда, сила воли. Вот к их формированию и развитию и следует приложить свои усилия преподавателю истории.

Собственно, ценностные ориентации являются важнейшим компонентом структуры личности, ее ядром, определяют функционирование и развитие личности. Они выполняют функцию регуляторов поведения и проявляются во всех областях человеческой деятельности. Именно система аксиологических ориентиров является основой формирования мировоззрения, проявляется в отношениях к процессу жизненного, личностного и профессионального самоопределения, положительный результат последнего определяется тождеством системы личностных смыслов и адекватным этим смыслам выбором профессиональной деятельности. В этом случае субъективные ценности личности, гармонично переплетаясь с приоритетами профессиональной деятельности, образуют ценностно-смысловое единство и способствуют формированию целостной личности.

В научно-педагогической среде иногда бытует мнение, что информация сама по себе гарантирует определенный формат усвоения, и достаточно знать, скажем, об истории репрессивной политики в России в XIX – XX веках, чтобы стать идеологическим противником применения таких методов. Однако наличие знаний как таковых отнюдь не является единственным условием формирования общественно полезных качеств – эти качества нужно развивать на базе знаний, а для этого требуется создание определенной научной «оболочки» исторических курсов.

Конечно, далеко не все студенты высших учебных заведений по-настоящему стремятся к получению новых знаний, а уровень фактологической подготовки по «Истории» многих из них оставляет желать лучшего. Однако отсутствие глубоких познаний по предмету зачастую не усложняет, а, напротив, облегчает задачу преподавателя, так как они бывают лишены шаблонного исторического сознания и открыты для новых идей. Здесь принципиально важно, чтобы студент научился не доверять преподавателю, не соглашаться с ним слепо, а спорить и дискутировать – в современных условиях, характеризующихся активным применением методов информационного противоборства, подобная критичность восприятия приобретает крайне высокую ценность. Ведь с распространением массовой культуры ее потребитель оказывается «замкнут» в бесконечно повторяющемся наборе утверждений, создающем безальтернативную картину мира.

Отсюда, настоящее издание будет полезно не только преподавателям дисциплины «Философия истории», но и при изучении любых исторических курсов, так как ориентирует студентов на формирование мировоззрения. Для решения этой задачи хрестоматия содержит выдержки из значимых научных и философских работ, затрагивающих вопросы историософского характера.

А.А. Иванов

РАЗДЕЛ 1. ИСТОРИЯ КАК НАУКА

1.1. Тойнби А. Дж. История, наука и вымысел

Существует три различных метода рассмотрения и представления предметов нашей мысли, в том числе и явлений человеческой жизни. Первый – установление и регистрация «фактов»; второй – выведение посредством сравнительного исследования установленных фактов общих «законов»; третий – художественное воссоздание фактов в форме «вымысла». Обычно предполагается, что установление и регистрация фактов являются методом истории, а явления из области этого метода – общественные явления цивилизаций; что выведение и формулировка общих законов являются методом науки, что в исследовании человеческой жизни наукой в качестве науки выступает антропология, а явления из области этого научного метода – общественные явления примитивных обществ; и, наконец, что вымысел – это метод драмы и романа, а явления из этой области – личные отношения между человеческими существами. Все это, в сущности, можно найти в работах Аристотеля.

Однако распределение этих трех методов между тремя областями исследования обосновано в меньшей степени, чем можно было бы предположить. Например, история не занимается регистрацией всех фактов человеческой жизни. Она оставляет в стороне факты общественной жизни примитивных обществ, на основании которых антропология выводит свои «законы», и передает факты биографии, касающиеся индивидуальных жизней, хотя почти всякое индивидуальное существование, представляющее достаточный интерес и значение для того, чтобы быть зарегистрированным, проходило не в примитивных обществах, а в том или ином из цивилизованных обществ, которые обычно рассматривались как область истории. Таким образом, история занимается лишь некоторыми, а не всеми фактами человеческой жизни. С другой стороны, помимо регистрации фактов, история прибегает также к помощи вымысла и пользуется законами.

История, подобно драме и роману, выросла из мифологии, примитивной формы представления и выражения, где, так же как и в сказках, которые слушают дети, или во снах, которые снятся искушенным взрослым, граница между фактом и вымыслом остается открытой. Например, говорили, что «Илиада» для всякого, кто начнет читать ее как историю, окажется полной выдумкой, но равным образом и для всякого, кто начнет читать ее как вымысел, она окажется полна истории. Все истории похожи на «Илиаду» в том отношении, что не могут полностью освободиться от элемента вымысла. Простой отбор, упорядочение и показ фактов – метод, относящийся к сфере вымысла, и совершенно право общераспространенное мнение, настаивающее на том, что не может быть «великим» историк, не являющийся великим художником, и что Гиббон и Маколей – более великие историки, чем «драйездасты» (имя, вымышленное сэром Вальтером Скоттом, который сам в отдельных своих романах был большим историком, чем в любой из своих «историй»), избегавшие фактических неточностей своих более вдохновенных собратьев. В любом случае вряд ли возможно написать две связные строчки исторического повествования, не прибегая к таким вымышленным персонификациям, как «Англия», «Франция», «консервативная партия», «Церковь», «пресса» или «общественное мнение». Фукидид драматизировал «исторических» персонажей, вкладывая «вымышленные» речи и диалоги в их уста, но его oratio recta, хотя и более живая, на самом деле не менее вымышлена, чем тяжеловесная oratio obliqua, в которой современники показывают свои сложные фотографии общественному мнению.

С другой стороны, история наняла на службу некоторое количество вспомогательных наук, которые формулируют общие законы не относительно примитивных обществ, но относительно цивилизаций, – то есть экономику, политологию и социологию.

Хотя в этом и нет необходимости для нашей аргументации, мы можем показать, что точно так же, как история не свободна от использования методов науки и художественного творчества, так и наука с художественным творчеством никоим образом не ограничиваются тем, что считается их собственными методами. Все науки проходят через стадию, на которой выяснение и регистрация фактов являются единственным доступным для них родом деятельности, и антропология едва выходит из этой фазы. Наконец, драма и роман не представляют собой вымысел, полный вымысел и ничего, кроме вымысла, касательно личных отношений. Если бы это было так, то их плод, вместо заслуженной похвалы Аристотеля за то, что он «истиннее и философичнее истории», состоял бы из бессмысленных и невыносимых фантазий. Когда мы называем литературное произведение плодом художественного вымысла, то имеем в виду лишь то, что нельзя ни героев отождествлять с любым человеком, жившим во плоти, ни вымышленные эпизоды – с любыми частными событиями, действительно имевшими место. Фактически, мы имеем в виду, что вымышленным является передний личный план произведения. Если мы и не упоминаем о том, что задним планом являются подлинные факты общественной жизни, то попросту потому, что это кажется настолько самоочевидным, что не требует доказательств. Действительно, мы осознаем, что высочайшей похвалой, которую мы только можем воздать хорошему произведению художественного творчества, будут слова «жизненно правдивый» и что «автор показывает глубокое понимание человеческой природы». Чтобы быть точнее, скажем: если роман имеет дело с вымышленной семьей йоркширских шерстяных фабрикантов, то мы можем похвалить автора, сказав, что он, несомненно, знает фабричные города своего Уэст Райдинга во всех отношениях.

Тем не менее, аристотелевское различение между методами истории, науки и художественного творчества, в общем, остается ценным, и, возможно, мы поймем почему, если рассмотрим эти методы вновь. Мы обнаружим, что они отличаются друг от друга пригодностью для распределения «данных» различной величины. Выяснение и регистрация отдельных фактов – это все, что возможно в той сфере исследования, где данных оказалось мало. Выведение и формулировка законов одинаково возможны и необходимы там, где данные слишком многочисленны для того, чтобы свести их в таблицы, и не слишком многочисленны, чтобы их обозреть. Форма художественного творчества и выражения, называемая вымыслом, является единственным методом, который может употребляться или который стоит употреблять там, где данные неисчислимы. Здесь, в трех этих методах, мы сталкиваемся с существенной разницей в количестве. Методы отличаются по своей пригодности в трактовке различного количества данных. Можем ли мы разглядеть соответствующую разницу в количестве данных, действительно представленных в трех соответствующих сферах нашего исследования?

Начиная с исследования личных отношений, являющихся сферой художественного вымысла, мы можем сразу же увидеть, что есть немного индивидов, чьи личные отношения представляют такой интерес и такое значение, что их можно было бы взять в качестве подходящего предмета для той регистрации отдельных личных фактов, которую мы называем биографией. За редкими исключениями, те, кто изучает человеческую жизнь, сталкиваются в сфере личных отношений с бесчисленными примерами повсеместно знакомых опытов. Сама идея исчерпывающей записи этих отношений – абсурдна. Всякая формулировка их «законов» была бы невыносимо пошлой или невыносимо грубой. В подобных обстоятельствах данные не могут быть существенным образом выражены, кроме как в некоего рода нотации, которая дает интуицию бесконечного в конечных формах. Такой нотацией является художественный вымысел.

Обнаружив, наконец, в количественных выражениях частичное объяснение того факта, что в исследовании личных отношений использование метода художественного вымысла обычно, давайте посмотрим, не сможем ли мы найти подобные же объяснения для обычного использования законополагающего метода в исследовании примитивных обществ и метода фактографического в исследовании цивилизаций.

Первое, что можно заметить, это то, что две другие сферы исследования касаются человеческих отношений, но не отношений хорошо знакомого, личного свойства, входящих в непосредственный опыт каждого мужчины, женщины и ребенка. Общественные отношения человеческих существ простираются далеко за пределы самого дальнего возможного диапазона личных контактов, и эти безличные контакты поддерживаются благодаря социальным механизмам, называемым институтами. Без институтов общества не могли бы существовать. Действительно, общества сами являются институтами, просто институтами высочайшего рода. Исследование обществ и исследование институциональных отношений – одно и то же.

Мы можем сразу же увидеть, что количество данных, с которыми сталкиваются исследователи институциональных отношений между народами, гораздо меньше, чем количество данных, с которыми сталкиваются исследователи личных отношений. Далее мы можем увидеть, что количество зафиксированных институциональных отношений, относящихся к исследованию примитивных обществ, будет гораздо большим, чем количество отношений, относящихся к исследованию обществ «цивилизованных». Так, количество известных примитивных обществ достигает примерно шестисот пятидесяти, в то время как наш обзор обществ, находящихся в процессе цивилизации, дал нам возможность идентифицировать самое большее двадцать одно. Теперь шестисот пятидесяти примеров (количества, лишающего необходимости заниматься вымыслом) будет вполне достаточно, чтобы дать исследователю возможность начать формулировку законов. С другой стороны, у тех, кто изучает явление, примеров которого известна лишь дюжина или две, отбивается всякая охота делать что-либо, кроме как сводить факты в таблицу. Это, как мы видели, та стадия, на которой «история» оставалась так долго.

На первый взгляд может показаться парадоксальным утверждение, что количество данных, которые исследователь цивилизации имеет в своем распоряжении, до неудобства мало, в то время как наши современные историки жалуются, что завалены массой своих материалов. Но в силе остается то, что фактов высшего порядка, «умопостигаемых полей исследования», сравнимых единиц истории до неудобства мало для того, чтобы применять научные методы выведения и формулировки законов.

Тойнби А. Дж. Исследование истории: Возникновение, рост и распад цивилизаций. Т. 1. М.: АСТ, 2009. С. 99—104.

1.2. Блок М. Разоблачение лжи и ошибок

Из всех ядов, способных испортить свидетельство, самый вредоносный – это обман.

Он, в свою очередь, может быть двух видов. Прежде всего, обман, связанный с автором и датой: фальшивка в юридическом смысле слова. Все письма, опубликованные за подписью Марии-Антуанетты, не были написаны ею; среди них есть сфабрикованные в XIX в. Тиара, проданная в Лувр в качестве скифско-греческого памятника III в. до н.э., названная тиарой Сайтоферна, была отчеканена в 1895 г. в Одессе. Кроме того, существует обман в самом содержании. Цезарь в своих «Комментариях», где его авторство нельзя оспаривать, сознательно многое исказил, многое опустил. Статуя, которую показывают в Сен-Дени как изображение Филиппа Смелого, – бесспорно, надгробное изваяние этого короля, исполненное после его смерти, но по всему видно, что скульптор ограничился воспроизведением условной модели, и от портрета здесь осталось только имя.

Эти два вида обмана порождают различные проблемы, решение которых не влияет друг на друга.

Большинство письменных документов, подписанных вымышленным именем, лживы также и по содержанию. «Протоколы сионских мудрецов» не только не написаны сионскими мудрецами, но и по существу крайне далеки от истины. Предположим, что мнимый диплом Карла Великого окажется на самом деле документом, сфабрикованным два-три века спустя. Можно держать пари, что великодушные деяния, приписываемые в нем императору, также вымышлены. Однако категорически этого утверждать нельзя. Ибо некоторые акты были изготовлены с единственной целью воспроизвести подлинники, которые были утеряны. В виде исключения фальшивка может говорить правду.

Кажется, не стоило бы упоминать о том, что, напротив, свидетельства, самые бесспорные по происхождению (которое указано в них самих), вовсе не обязательно правдивы. Но ученым, устанавливающим аутентичность источника, приходится так тяжко трудиться, взвешивая его на своих весах, что у них, потом не всегда хватает духа оспаривать его утверждения. В частности, сомнение легко отступает перед документами, предстающими под сенью внушительных юридических гарантий: актами публичной власти или частными контрактами, в случае, если последние должным образом заверены. Однако и те и другие не слишком заслуживают почтения. 21 апреля 1834 г., еще до начала процесса тайных обществ, Тьер писал префекту департамента Нижний Рейн: «Предписываю вам приложить все усилия, чтобы обеспечить с вашей стороны наличие документов для начинающегося главного следствия… Важно надлежащим образом выявить корреспонденцию этих анархистов, выяснить тесную связь событий в Париже, Лионе, Страсбурге – одним словом, существование обширного заговора, охватывающего всю Францию». Вот бесспорно хорошо подготовленная официальная документация. Что же до миража, каким морочат нас должным образом припечатанные и датированные грамоты, то достаточно самого скромного житейского опыта, чтобы он рассеялся. Всякому известно, что составленные по всем правилам нотариальные акты полны умышленных неточностей; я вспоминаю, как сам однажды, повинуясь приказу, датировал задним числом свою подпись под протоколом одного из высоких правительственных учреждений. Наши отцы были в этом отношении не более щепетильными. «Составлено такого-то дня в таком-то месте», – читаем мы в конце королевских дипломов. Но загляните в книгу расходов по поездке государя, Вы там не раз обнаружите, что в указанный день он на самом деле находился за несколько лье от того места. Бесчисленные акты освобождения сервов от личной зависимости, в подлинности которых не сомневался ни один здравомыслящий человек, утверждают, что они будто бы продиктованы соображениями чистого милосердия, – мы же можем положить рядом с ними счета по оплате свободы.

Но недостаточно констатировать обман, надо еще раскрыть его мотивы. Хотя бы для того, чтобы лучше его изобличить. Пока существует сомнение относительно его причин, в нем есть нечто сопротивляющееся анализу, нечто лишь наполовину доказанное. Кроме того, прямая ложь как таковая – тоже своего рода свидетельство. Доказав, что знаменитый диплом Карла Великого, пожалованный церкви в Ахене, подделка, мы избавимся от заблуждения, но не приобретем никаких новых знаний. А вот если удастся установить, что фальшивка была сочинена в окружении Фридриха Барбароссы, и целью ее было служить великим имперским мечтам, мы сможем по-новому взглянуть на открывшиеся перед нами обширные исторические горизонты. Так критика приходит к тому, чтобы за обманом искать обманщика, т.е. в соответствии с девизом истории, – человека.

Наивно перечислять бесконечно разнообразные причины, побуждающие лгать. Но историкам, естественно склонным чрезмерно интеллектуализировать человека, полезно помнить, что далеко не все резоны резонны. Случается, что ложь (обычно ей сопутствует комплекс тщеславия и скрытности) становится, по выражению Андре Жида, каким-то «беспричинным актом». Немецкий ученый, который сочинил на отличном греческом языке восточную историю, приписанную им фиктивному Санхопиатону, чтобы легко и с меньшими издержками приобрести репутацию солидного эллиниста. Сын члена Института, сам впоследствии заседавший в этом почтенном учреждении, Франсуа Ленорман начал свою карьеру в 17 лет, мистифицировав своего отца мнимым открытием надписей в Ла-Шапель-Сент-Элуа, целиком сделанных его рукою. Когда он был уже стар и осыпан почестями, его последней блестящей проделкой, говорят, было описание как греческих древностей нескольких обычных предметов доисторической эпохи, которые он попросту подобрал на полях Франции.

Мифомания присуща не только отдельным индивидуумам, но и целым эпохам. Такими были к концу XVIII в. и в начале XIX в. поколения предромантиков и романтиков. Псевдокельтские поэмы, приписанные Оссиану; эпопеи и баллады, сочиненные, как утверждал Чаттертон, на древнеанглийском языке, мнимосредневековые стихи Клотильды де Сюраиль; бретонские песни, придуманные Вильмарке; якобы переведенные с хорватского песни Мериме; героические чешские песни краледворской рукописи – всего не перечислить. В течение нескольких десятилетий по всей Европе как бы звучала мощная симфония подделок. Средние века, особенно с VIII до XII в., представляют другой пример такой эпидемии. Конечно, большинство подложных дипломов, папских декретов, капитуляриев, фабриковавшихся тогда в огромном количестве, создавались с корыстной целью. Закрепить за какой-нибудь церковью оспариваемое имущество, поддержать авторитет римского престола, защитить монахов от епископа, епископов от архиепископов, папу от светских владык, императора от папы – дальше этого намерения подделывателей не шли. Но характерная черта – люди безупречной набожности, а часто и добродетели, не брезговали прилагать руку и к подобным фальшивкам. Видимо, это нисколько не оскорбляло общепринятую мораль. Что касается плагиата, то он в те времена считался самым невинным делом: анналист, агиограф без зазрений присваивали себе целые пассажи из сочинений более древних авторов. Однако в обществах этих двух периодов, в остальном весьма различных по своему типу, не было и тени «футуризма». Как в религии, так и в области права Средние века опирались только на уроки, преподанные предками. Романтизм жаждал черпать из живого источника примитивного и народного. Так периоды, особенно приверженные традиции, позволяли себе наиболее свободное обращение со своим прямым наследием. Словно неодолимая потребность творчества, подавляемая почтением к прошлому, брала естественный реванш, заставляя выдумывать это прошлое.

В июле 1857 г. математик Мишель Шаль передал в Академию наук целую пачку неизданных писем Паскаля, проданных ему постоянным его поставщиком, знаменитым подделывателем Врен-Люка. Из них явствовало, что автор «Писем к провинциалу» сформулировал еще до Ньютона принцип всемирного тяготения. Один английский ученый выразил удивление. Как объяснить, спрашивал он, что в этих текстах используются астрономические выкладки, произведенные через много лет после смерти Паскаля, о которых сам Ньютон узнал лишь после опубликования первых глав своего труда? Врен-Люка был не из тех, кто станет смущаться из-за такого пустяка. Он снова засел за свой верстак, и вскоре благодаря его стараниям Шаль сумел представить новые автографы. На сей раз, они были подписаны Галилеем и адресованы Паскалю. Так загадка была объяснена: знаменитый астроном произвел наблюдения, а Паскаль – вычисления. Оба, мол, действовали втайне от всех. Правда, Паскалю в день смерти Галилея было всего восемнадцать лет. Ну и что? Еще один повод восхищаться ранним расцветом его гения.

Но вот другая странность, заметил неугомонный придира: в одном из этих писем, датированном 1641 г., Галилей жалуется, что пишет с большим трудом, так как у него устают глаза. Между тем разве неизвестно, что уже с конца 1637 г. он совершенно ослеп? Простите, возразил немного спустя наш славный Шаль, я согласен, что до сих пор все верили в эту слепоту. И напрасно. Ибо теперь я, дабы рассеять всеобщее заблуждение могу предъявить написанный именно в это время и решающий для нашего спора документ. Некий итальянский ученый сообщал Паскалю 2 декабря 1641 г., что как раз в эти дни Галилей, чье зрение, несомненно, слабело уже ряд лет, потерял его полностью…

Конечно, не все обманщики работали так плодовито, как Врен-Люка, и не все обманутые обладали простодушием его несчастной жертвы. Но то, что нарушение истины порождает целую цепь лжи, что всякий обман почти неизбежно влечет за собой многие другие, назначение которых, хотя бы внешнее, поддерживать друг друга, – этому учит нас опыт житейский и это подтверждается опытом истории. Вот почему знаменитые фальшивки возникали целыми гроздьями: фальшивые привилегии кентерберийского архиепископства, фальшивые привилегии австрийского герцогства, подписанные многими великими государями от Юлия Цезаря до Фридриха Барбароссы, фальшивка дела Дрейфуса, разветвленная, как генеалогическое древо. Можно подумать (а я привел лишь несколько примеров), что перед нами – бурно разрастающиеся колонии микробов. Обман, по природе своей, рождает обман.

Существует еще более коварная форма надувательства. Вместо грубой контристины, прямой и, если угодно, откровенной, – потаенная переработка: интерполяция в подлинных грамотах, узоры выдуманных деталей, вышитые на грубовато-правдивом фоне. Интерполяции обычно делаются в корыстных целях. Узорочье лжи – для украшения. Не раз изобличались искажения, которые вносила в античную или средневековую историографию эстетика лжи. Ее влияние, наверно, не намного меньше и в нашей печати. Не слишком заботясь об истине, самый скромный новеллист охотно обрисовывает своих персонажей согласно условиям риторики, престиж которой отнюдь не подорван временем, – у Аристотеля и Квинтилиана куда больше учеников в наших редакциях, чем обычно думают.

Некоторые технические обстоятельства даже как будто благоприятствуют таким искажениям. Когда в 1917 г. был приговорен к смерти шпион Боло, какая-то газета, говорят, поместила 6 апреля отчет о его казни. Действительно, казнь сперва была назначена на это число, но на самом деле состоялась лишь одиннадцать дней спустя. Журналист, убежденный, что событие произойдет в намеченный день, сочинил «отчет» заранее и счел лишним проверить. Не знаю, насколько достоверен этот анекдот – такие грубые ляпсусы, конечно, исключение. Но легко допустить, что для быстроты – ведь главное представить материал вовремя – репортажи об ожидающихся событиях иногда сочиняются заранее. Можно сказать с уверенностью, что, увидев все своими глазами, журналист, если нужно, внесет изменения в канву рассказа, в его основные пункты, но вряд ли ретуширование коснется деталей, которые были присочинены для колорита и которые никому не придет в голову проверять. Так, по крайней мере, кажется мне, профану. Хотелось бы, чтобы какой-нибудь журналист-профессионал рассказал об этом вполне откровенно. К сожалению, газета еще не имеет своего Мабильона. Но не приходится сомневаться, что подчинение несколько устаревшему кодексу литературных приличий, власть стереотипной психологии, страсть к живописности прочно занимают свое место в галерее виновников публикуемых измышлений.

От чистого и простого вымысла до невольного заблуждения – немало ступеней. Уже хотя бы потому, что так легко искренне повторяемая чепуха превращается в ложь, если случай тому благоприятствует. Вымысел требует умственного усилия, которому сопротивляется свойственная большинству леность ума. Насколько удобней попросту поверить выдумке, в истоках своих ненарочитой и соответствующей интересам момента!

Вспомните знаменитую историю с «нюрнбергским самолетом». Хотя до конца она так и не выяснена, кажется вполне вероятным, что какой-то французский коммерческий самолет пролетал над Нюрнбергом за несколько дней до объявления войны. Возможно, его приняли за военный. Возможно, что среди населения, уже взбудораженного призраками ожидаемой войны, распространился слух о бомбах, сброшенных в разных местах. Между тем точно известно, что бомбы не были сброшены, что правители Германской империи имели все возможности для того, чтобы рассеять этот ложный слух. Следовательно, бесконтрольно его приняв, чтобы сделать из него повод для войны, они по существу солгали. Но солгали, ничего не измышляя и, возможно, даже не очень ясно сознавая вначале этот обман. Они поверили нелепому слуху, потому что им было выгодно поверить. Среди всех типов лжи ложь самому себе – достаточно частое явление, и слово «искренность» – понятие весьма широкое, пользоваться которым можно лишь после уточнения многих оттенков.

Тем не менее, верно, что многие очевидцы обманываются совершенно искренне. Вот тут самое время историку воспользоваться драгоценными результатами, которыми за несколько последних десятилетий наблюдение вооружило почти совершенно новую дисциплину—психологию свидетельства. В той мере, в какой ее достижения касаются нашего предмета, нам хотелось бы сказать следующее.

Если верить Гийому де Сен-Тьерри, его ученик и друг святой Бернард однажды с большим удивлением узнал, что капелла, в которой он, молодой монах, ежедневно присутствовал на богослужении, имела в алтарной стене три окна, – а он-то всегда считал, что там лишь одно окно. Агиограф в свою очередь удивляется и восхищается: подобное безразличие к земному, конечно, предвещало благочестивейшего слугу господа. Бернард, по-видимому, и в самом деле отличался из ряда вон выходящей рассеянностью. Если верить другому рассказу, ему впоследствии довелось целый день бродить у Женевского озера, а он его даже не заметил. Однако многократные случаи показывают: чтобы грубо ошибаться в отношении окружающих предметов, которые, казалось бы, должны быть нам известны лучше всего, отнюдь не надо быть выдающимся мистиком, Студенты профессора Клапареда в Женеве показали себя во время его знаменитых опытов столь же неспособными верно описать вестибюль их университета, как «доктор медоточивых речей» – капеллу своего монастыря. Дело в том, что у большинства людей мозг воспринимает окружающий мир весьма несовершенно. Кроме того, поскольку свидетельства – это в сущности лишь высказанные воспоминания, всегда есть опасность, что к первоначальным ошибкам восприятия добавятся ошибки памяти, той зыбкой, «дырявой» памяти, которую изобличал еще один из наших старинных юристов.

Неточность некоторых людей бывает поистине патологической. Для такого психоза я бы предложил, хоть это и непочтительно, название «болезнь Ламартина». Все мы знаем, что такие люди обычно не лезут за словом в карман. Но если можно говорить о свидетелях более или менее неточных и вполне надежных, то опыт показывает, что нет таких свидетелей, чьи слова всегда и при всех обстоятельствах заслуживали бы доверия. Абсолютно правдивого свидетеля не существует, есть лишь правдивые или ложные свидетельства. Даже у самого способного человека точность запечатлевающихся в его мозгу образов нарушается по причинам двух видов. Одни связаны с временным состоянием наблюдателя, например, с усталостью или волнением. Другие – со степенью его внимания. За немногими исключениями мы хорошо видим и слышим лишь то, что для нас важно. Если врач приходит к больному, я больше поверю его описанию вида пациента, чью внешность и поведение он наблюдал с особым тщанием, чем его описанию стоявшей в комнате мебели, которую он, вероятно, окинул рассеянным взглядом. Вот почему, вопреки довольно распространенному предрассудку, самые привычные для нас предметы, как для святого Бернарда капелла в Сито, относятся, как правило, к тем, точное описание которых получить трудней всего: привычка почти неизбежно порождает безразличие.