По счетам

– В смысле?

– Я тоже хотел. И тоже не прошел. Сказали, с сердцем чего-то не того. А что именно, до сих пор не знаю.

– Во-во, у меня точно такой же случай. И тогда я поступил в артиллерийское училище. На улице Воинова. Знаешь?

– Знаю.

– Закончил с отличием, и комбриг Тихонов мне говорит: «Оставайся. Командиром взвода будешь». А это престижно было – остаться в училище. Но я отказался.

– Что так?

– Примерно за полгода до того старший брат Иван привел в дом жену, и мне банально жить стало негде. Вот я и решил поехать куда-нибудь на периферию. А комбриг обиделся: «Раз отказываешься, мы тебя пошлем, куда Макар телят не гонял». И меня приказом распределили в село Никольское.

– Это которое под Гатчиной?

– Это которое под Уссурийском.

– Ой-йо!

– Во-во, дыра страшная. Но как раз в это время комиссия из ГлавПУРа набирала людей в разведку. Меня тоже вызвали и сказали: «Вы нам подходите, поскольку физически развиты и учитесь хорошо». Я тогда молодой был, дурной, вот и согласился.[9 - В рассказе попутчика Кудрявцева частично использованы факты из биографии профессионального разведчика, ветерана ВОВ, генерал-майора Михаила Васильевича Березкина, с которым А. Константинову в свое время посчастливилось познакомиться и обстоятельно побеседовать… Михаил Васильевич ушел из жизни 20 января 2017 года, не дотянув два года до столетнего юбилея.] Попал в Центральную школу подготовки командиров штаба в Москве. Обучался там… хм… Ну, учитывая, что ты у нас мидовец, тебя это вряд ли шокирует.

– Я уже забыл, когда меня в последний раз что-нибудь по-настоящему шокировало.

– Короче, обучался агентурной разведке. Знакомо такое словосочетание?

– Слышал.

– В первую очередь, конечно, учил язык. Основным был немецкий. Рядом со мной сидел такой Карл, из шюцбундовцев [10 - «Шюцбунд» – прокоммунистическая военизированная организация, разгромленная в Австрии, после чего многие ее участники выехали в СССР.], вот он-то меня обучал диалектам. Но и преподаватели, само собой, экстра-класса. Включая бывшего помощника военного атташе в Германии полковника Рыбалко – будущего маршала бронетанковых войск. Замечательный, я тебе скажу, дядька был.

– Я тоже только хорошее о Павле Семеновиче слышал.

– Жаль, рано сгорел. Всего три годика после войны протянул. По окончании школы распределили меня в 91-й погранотряд Киевского особого военного округа. Тогда при каждом погранотряде свои разведпункты действовали.

– И чем занимались? Если не секрет?

– Вели разведку. Каждый на своем направлении. В основном, конечно, работали с перебежчиками. С невозвращенцами. От них узнавали обстановку на той стороне.

– Разумно.

– Еще бы! Я тебе, Николаич, так скажу: кто-то шибко умный эту систему придумал. Нам ведь, по сути, не нужна была никакая охрана – нас прикрывал погранотряд. А замначальником нашего разведпункта перед войной назначили капитана Лукина. Он тоже ленинградец, так что мы быстро сошлись. На почве землячества. Хотя по сравнению с ним, с его-то профессиональным опытом, я был тогда безоговорочным салагой. Притом что по факту – почти ровесники.

– Я так понимаю, испанский опыт?

– Бери выше. Лукин – бывший наш нелегал, некогда засланный в Польшу. Но потом его провалил связник, сука такая… Поляки приговорили Сережу к смертной казни. Но так случилось, что день приведения приговора в исполнение выпал на местный День конституции. В честь праздника Лукину смертную казнь заменили на пожизненное, но его жена, Тина, получила извещение о том, что супруг погиб в боях за Родину.

– Жуть какая.

– Не то слово, учитывая, что вскоре, так оно сложилось, Тина снова вышла замуж. А в 1939 году, после раздела Польши, Лукина освободили. Он приехал домой, к Тине, а та замужем за другим. Представь ситуацию?

– Хреновая ситуация.

– Согласен. Тем не менее Тина сразу решила вернуться к нему. Вот такая, понимаешь, любовь. С большой буквы «Л». Вот за нее, в смысле за настоящую любовь, я и предлагаю выпить. У тебя-то, Николаич, была такая? Чтоб настоящая?

– Была. Правда, недолго.

– Если настоящая, то и недолго – в зачет. Давай вздрогнем. Prozit?

– Prozit!..

Мы выпили и снова закурили. Как ни странно, башка продолжала оставаться условно-ясной. По крайней мере, мне так казалось. На руку мне сыграло и то обстоятельство, что убойная доза коньяка окончательно развязала язык моему еще до того изрядно принявшему на грудь попутчику. А в подобном пьяном диалоге всегда лучше быть ведомым, нежели ведущим. Чтоб не сболтнуть лишку. К тому же судьба Михаила Васильевича интриговала необычайно. Я даже решил по возвращении поднять в архивах его личное дело. Хотя фамилию свою тот уклончиво не называл, зато оставил в рассказе столько реперных точек, что вычислить пенсионера не составило бы труда.

– К весне 1941-го обстановка на границе накалилась до предела. Немецкие самолеты регулярно залетали на нашу сторону. Под видом перезахоронений работали немецкие комиссии, вели разведку. Наши пограничники, не будь дураки, почувствовали, к чему все идет, и начали потихонечку отправлять семьи в Россию. Тот же Сергей свою Тинку, вторым дитем беременную, успел в Москву спровадить.

– Повезло.

– Можно и так сказать. А у Лукина на той стороне был хороший резидент – польский офицер, женатый на немке. Он был вхож к немцам, которые в это время проводили маневры. И вот этот офицер сумел собрать все сведения по этим маневрам, включая карты, и передал их нам. Там были нанесены направления ударов по нашей территории – всё в стрелах. Мы доложили об этом командующему Киевским военным округом, генерал-полковнику Кирпоносу.

– Михаилу Петровичу?

– Слыхал о таком?

– В пору финских событий служил у него в дивизии.

– О как? Тесен мир, лишь океан безбрежен.

– И что Кирпонос?

Михаил Васильевич посмурнел лицом.

– Он нам не поверил. А потом, когда началась война, мы с Лукиным взяли ту карту направлений ударов немцев – всё совпало.

– Я слышал, он потом застрелился?

– Да. Можно сказать, генерал пал жертвой собственного неверия. Цена которому – полмиллиона человек, попавших в окружение.

– Страшная цифра.

– Страшная. Кирпонос попал вместе с ними и застрелился.

– Почему же он вам не поверил?

– Если хочешь знать сугубо мое мнение, он не был достаточно подготовлен. Это не Рокоссовский и не Конев. Совсем другого пошиба человек: как был командиром дивизии, комдивом и остался.

– Очень может быть, – согласился я, немало подивившись столь лаконичной, а главное – исчерпывающе-точной оценке.

– Когда война началась, у нас семьдесят процентов личного состава погранотряда полегло, – горько продолжал мой попутчик. – Там стояла еще 41-я дивизия. Она тоже вступила в бой. Мы дрались, и в первые два дня отошли всего на пять километров. Но затем… – Михаил Васильевич вздохнул и снова потянулся за бутылкой. – Для меня тогда начался, пожалуй, самый тяжелый период в жизни. Отход. Всяко разное было – и до, и после. Но это! Да, не бегство – отход. Но все равно – мы шли, пряча взгляд. Стыдно было смотреть в глаза людям. Знакома такая мизансцена?

– Знакома.