На пороге Тьмы

– Не, не так, – покачал он головой. – Все было не так.

– А как?

– Пропадает людей немного. А вот вариантов действительности, из которых они пропадают, бесконечное количество.

– И…

– И все они, кто провалился в двухтысячном, сыплются сюда. Как в помойку. Он так и говорит, что мы в помойке времен и миров. Поэтому и Отстойником назвали вроде как.

– А тут же жил кто-то? Они-то где? – чуть не закричал я, чувствуя, как извилины начали заплетаться веночком вокруг мозга.

– А вот этого не понял никто, – сказал он. – Тут по календарям, машинам, станкам и прочему – сорок восьмой год. Одна тыща девятьсот сорок восьмой. А если смотреть по тому, насколько все это состарилось, то получается, как понимающие люди говорят, что оно все без присмотра было лет пять-семь, не больше. А то и меньше.

– Понятно, – кивнул я и добавил: – Хотя ни фига не понятно.

– Мне оно тоже так, – проявил солидарность Федя. – Хоть я уже три года здесь. Почти: четырнадцатого ноября как раз три будет.

Федя замолчал, а я задумался так, что дальше некуда. Нет, с теорией множественности миров у меня проблем нет, я в любую теорию поверю, если она получит зрительное подтверждение – вроде как то, что сейчас получила. Вот как я в одном месте в сарай вошел, а в другом из него выбрался. Видел я такое раньше? Нет. А сейчас? Сейчас увидел. И даже поучаствовал, – чего же теперь не верить?

Правда, пока особой разницы с моим миром я не вижу: Федя ведь и гнать пургу может, развлекаться, импровизируя на ходу. Принял меня за бродячего психа, везет до психушки, а попутно прикалывается. Почему нет? Или просто за дурака принял: у меня морда так себе, вроде бандитской, что сразу за академика примут – никак не грозит. Хотя сейчас можно: сам открой академию – сам в ней и будь академиком. Без проблем, теперь таких много. Был завхозом на метизном заводе, уволили – стал академиком.

Хотя… кто на таких старых машинах просто так катается? Им место в музее, где с последнего экземпляра смотрители пылинки сдувать будут. И вот оружие, автомат этот, который пистолет-пулемет и который над головой висит. Я его сначала за ППШ принял, потом за ППС, да, видать, ошибся. Так вообще похож на ППШ – такой же штампованный дырчатый кожух на стволе, у дульного среза с наклоном, компенсатор это, чтобы не подбрасывало, тут все нормально. А вот дерева и нет почти, если не упоминать странное небольшое цевье под стволом и рукоятку управления огнем. Вместо деревянного приклада – откидной плечевой упор из гнутого стального прутка – выглядит грубо, но прочно.

И не диск, а рожок, к тому же придвинут близко к рукоятке управления огнем. Сильно придвинут. А рукоятка управления огнем как раз смещена вперед, и стоят рядом друг с другом, совсем как в «калаше». Ствол длиннее получился – это хорошо, пожалуй. Или просто так выглядит.

Да и вообще, о чем это я? Кто в мое время будет с пистолетом-пулеметом открыто кататься и на первых встречных его направлять? Это же срок с ходу.

– Слушай, что это у тебя?

Федя поднял глаза к потолку, опять ухмыльнулся и сказал:

– Если верить тутошним наставлениям, то пистолет-пулемет конструкции Шпагина образца сорок третьего года. А я про такого Шпагина и не слыхал.

– Ты чего? – удивился я. – Шпагин в Великую Отечественную своим автоматом прославился, как не знать можно?

– Видишь? Сие и означает, что мы с тобой из разных слоев. Про Великую Отечественную слышал. Здесь. И вот про Шпагина тоже уже здесь узнал. А у нас такого не было – ни Отечественной, ни Шпагина. Понял как? Англия с Германией воевали – и все.

– О-па…

– Ага, срослось одно с другим… Ничего, привыкнешь. Тут оно как бывает: вроде даже по слоям реальности земляки встретятся, из одного места, а потом раз – и что-то вылезает. И чаще всего получается, что все из разных.

– Во как… Машина трофейная, что ли?

– Ага, «опель-блиц». Слышал про такой?

– Че-то слышал… вроде, – кивнул я.

– Хороший шарабан, мне нравится. Техника трофейная, но так и своя есть, и американская – те вроде как помощь сюда поставляли, много ее. Оружие ихнее попадается еще.

– Слушай, Федь, – решил я еще о важном спросить, – а куда везешь-то меня? Не, я понял, что в Углегорск, а там-то куда?

– В контору по распределению таких, как ты, – ответил он сразу. – Или как мы, потому что других здесь нет – есть только те, кто сюда раньше попал и кто позже. Выяснят, кто ты такой и как сюда попал, с работой помогут, с жильем на первое время. А дальше… дальше начинай жить здесь, как мы все.

Перехватив мой взгляд, он усмехнулся, махнул рукой и добавил:

– Да нормально, жить можно, это тебе не Аляска, где одна баба на сто старателей была, тут все в пропорции.

Я так понял, что Федя высказался о наиболее существенном, на его взгляд. А что, вопрос тоже важный. Но не порадовал. Нет, все понятно, но вот не порадовал.

– Федь, а обратно отсюда – никак? – с робкой надеждой уточнил я.

– Никак, Володя, – твердо ответил он и головой помотал. – Никто отсюда не уходил обратно. Да это еще полбеды, Отстойник этот самый не зря за тот свет полагают. И не за рай. Я что, по-твоему, автомат просто так с собой вожу?

– А… есть причина? Криминал? Хищники?

– Есть криминал, – согласился он. – И хищники тоже попадаются. А теперь вон туда глянь.

Он показал рукой на темные, тяжелые тучи, висящие за лесом низко над землей, скорее даже, лежащие на земле и поднимающиеся от нее в невероятную высь. Жутковатое зрелище вообще-то, неприятное и непонятное, если честно. Не зря мне в ту сторону идти не хотелось.

– Буря там, что ли? – прищурился я, вглядываясь.

– Тьма там. Самая настоящая Тьма. В Отстойнике, как опять же знающие люди говорят, встретились Свет и Тьма. Близко. Столкнулись, можно сказать, и перепутались, отчего у нас тут сплошные проблемы, мать их в душу. Вот и живем так…

– Стой, стой, а фонариком ты что проверял? – вспомнил я первый момент нашего знакомства.

– Вот это и проверял. И ты знай: встретил незнакомого человека не в городе или просто не там, где надо, – попроси на яркий свет посмотреть. Хоть бумагу зажги и перед глазами подержи. Если с ним что-то не так или это вообще не человек, то у него глаза черными станут. Секунд за пять.

– В смысле – черными? – не понял я.

– В смысле – вообще черными, – решительно махнул рукой Федор. – Ни зрачка, ни радужки, ни белков, сплошная чернота. Или даже белок черный окажется, а радужка со зрачком белесая, как негатив. И зрачок вертикальный. Только того, тут уже осторожней, реакция может быть всякая, в основном…

– Какая?

– Да простая: прошляпил – ты покойник.

Я посмотрел на него с подозрением, прикидывая, насколько он серьезен, но ни к какому конкретному выводу не пришел. Было желание послать его куда подальше с такими шуточками, да только с фонарика он и начал общение. Почему так? Есть ведь причина, наверное? А может, это он псих, а вовсе не я? Тогда все логично получается. Все кругом психи, а я… Д’Артаньян, например. Чем не вариант? Мне нравится.

В любом случае здесь все же что-то не так. Неправильно здесь, взять тучи те же самые. Никогда я не видел, а повидал всякого много, чтобы вот такие были, почти черные. И вообще, смотреть на них как-то… зябко. Нехорошо на них смотреть, – а это тоже странно, потому как я совсем не мнительный, а вовсе даже толстокожий и малоэмоциональный чурбан.

Я так задумался, что, когда машина подскочила на очередной глубокой колдобине, какими был богат этот грязный проселок, даже приложился затылком о заднюю стенку кабины, на что водитель сказал:

– Не погни.

– Раньше машины были крепкие, – ответил я.

– Голову не погни – за машины я знаю.

Я постучал по металлической простенькой панели с овальным лючком бардачка и спросил: