Судьба попугая

– Че ты ему говоришь-то? – спросил.

– Спасибо за то, что народ мой жив! – объяснил уже закончивший кланяться урку-емец.

– А дорогу дальше ты найдешь?

– Собаки знают! – ответил Ваплахов. – Мы только чуть-чуть в сторону отъехали.

Сани скользили легко и плавно. Только полозья выдавливали иногда из снега какой-то свистящий звук, негромкий и нерезкий.

– А ты знаешь, что Эква-Пырись очень животных любил? – спросил вдруг Добрынин.

– Эква-Пырись всех любит! – охотно поддержал беседу Дмитрий. – Медведей любит, людей любит, моржей и рыбу любит…

– И кошек любит! – добавил Добрынин.

– А кошки – это кто?

– Звери такие домашние…

– Молоко дают? – поинтересовался урку-емец.

– Нет.

– Пушнину?

– Ну, в общем, они… да… пушистые такие…

Ваплахов, не оборачиваясь, кивнул.

– А знаешь, как по-русски Эква-Пырись будет? – спросил оживившийся народный контролер.

– Как?

– Ленин! – ответил Добрынин.

– Так коротко?

– Да-а. – Добрынин кивнул. – Большой человек был! И скромный, не жадный совсем…

– Откуда так много про Эква-Пырися знаешь? – удивился урку-емец.

– У меня две книги о нем есть.

– Дашь почитать? – спросил Ваплахов.

– Дам, – ответил Добрынин.

Сани скользили легко и плавно. Все реже встречались на пути одинокие деревья. Чаще по обе стороны белела снежная пустыня, бесконечная и безжизненная.

Однако народный контролер чувствовал себя хорошо. Оленьи шкуры не пропускали холод, и только брови и глаза ощущали его колючее присутствие.

– А еще Ленин, Эква-Пырись по-вашему, подарки получать не любил, – припомнил вслух Добрынин.

Ему хотелось говорить. Дорога впереди была длинная. А скрип полозьев уже порядком надоел народному контролеру.

Урку-емец с интересом выслушал рассказ Добрынина о том, что Эква-Пырись не любил получать подарки.

А день все продолжался, и белое солнце, казалось, висело неподвижно на своем месте, словно вмерзло оно в небо, как те два народных контролера – в лед.

Добрынину уже хотелось чего-нибудь съесть, однако тут же он представил, что для этого придется размотаться, вытащить из-под оленьих шкур руки. Вздохнув, он решил подождать еще немного.

Еще одно сильное одинокое дерево пронеслось мимо саней и осталось позади, посреди снежной пустыни.

Урку-емец запел негромко свою национальную песню.

Песня Добрынину не понравилась, была она какой-то заунывной, да и непонятной совсем.

Хотел было он запеть русскую песню, про замерзающего ямщика, но передумал, так как для этого надо было открывать рот, а значит можно было простудиться.

Так и мчались сани под монотонное пение урку-емца Ваплахова.

И вдруг он замолчал.

Как-то уже привыкший к этой бесконечной урку-емецкой песне, Добрынин удивился и заерзал на санях, пытаясь привлечь внимание помощника.

Ваплахов, однако, сам обернулся, и лицо его выразило озадаченность.

– Там русский танк! – сказал он, показывая рукой вперед.

Собаки бежали по-прежнему дружно.

Сначала Добрынин увидел впереди и чуть справа большое одинокое дерево, а потом, через минуту, наверное, – зеленый русский танк с родной красной звездой на броне кабины.

– Заблудился, наверно! – предположил урку-емец.

Он заставил собак повернуть прямо к танку.

Когда сани остановились рядом с боевой машиной, стало чрезвычайно тихо.

Собаки улеглись в снег, и только одна из них, белая лайка, повернула свою морду и, высунув красный язык на морозный воздух, смотрела напряженно на двух людей. Дмитрий помог Добрынину вылезти из оленьих шкур, потом положил их одна на другую мехом вниз и, скатав в рулон, перевязал кожаной полоской.

Народный контролер сразу почувствовал себя незащищенным перед северным диким климатом. Рыжий кожух – подарок полковника Иващукина – грел, конечно, но ногам, обутым в валенки, было холодно.

Дмитрий Ваплахов постучал по кабине – металл гулко прошумел и затих. Никто не ответил на стук.

– Полезь, в люк загляни! – приказал помощнику Добрынин.

Урку-емец вскарабкался на кабину, потянул на себя едва приоткрытый люк и заглянул вниз.