Шенгенская история

– Хорошо, когда клиенты сами звонят, – Барбора одобрительно улыбнулась и вдруг замерла, пропала.

Нет, она по-прежнему сидела напротив за столиком, перед блюдцем с крошками от круассана, перед пустой чайной чашкой, перед открытой банкой «нутеллы», стоявшей как раз посередине стола. Но она больше не смотрела на Андрюса. Она вообще никуда не смотрела, хотя глаза ее оставались открытыми. Может, она смотрела внутрь себя, в память сегодняшнего дня. Она смотрела на то, что от сегодняшнего дня осталось в ее чувствах и переживаниях. Она смотрела на высокие кирпичные стены кладбища «Пер-Лашез», на вывеску отельчика со странным названием «Добедодо», с фасадных окон второго этажа которого должны быть хорошо видны могилы и памятники. Она смотрела на кафе «Пер-Лашез» с весело и игриво светящимся красным неоновым цветом названием над входом по другую сторону бульвара Менильмонтан. Она видела себя, толкающую коляску по мокрому асфальту вверх по улице Бельвиль. И видела маму Валида, невзрачную молодую арабку, лицо которой она никогда бы не смогла описать так, чтобы кто-то смог отобразить его в своем воображении, пользуясь только описанием Барборы.

– А у тебя как день прошел? – поинтересовался Андрюс.

– А? День? – переспросила, «возвращаясь» за стол, Барбора. – Хорошо. Как обычно. До обеда – собака, после обеда – ребенок.

– И кто тебе из них больше нравится? – шутливо полюбопытствовал он.

– Собака, – сразу ответила Барбора. – И ребенок тоже, – добавила она после едва заметной паузы. – Но собака больше… Ее не надо катать на коляске!..

Андрюс рассмеялся.

Глава 30. Сейнт Джорджез Хиллз. Графство Суррей

Обеденный зал особняка господина Кравеца как бы исчез, когда Клаудиюс зажег на трех шестирогих серебряных подсвечниках все свечи и выстроил их в прямую линию на вытянутом овале трапезного стола. Над каждым подсвечником затрепетало неяркое облако света. Казалось, что оно чуть расползается, растворяется. И действительно лакированная столешница вроде бы и не сразу отразила этот свет, а словно подождала несколько мгновений.

Клаудиюс обошел стол, еще раз подровнял крайние подсвечники. Отодвинул их чуть ближе к центру. Подровнял и кресла, то ли действительно старинные, то ли сделанные под старину, с высокими подлокотниками и изящной спинкой.

Клаудиюс на мгновение замер, прислушался. Полнейшая тишина, как ни странно, не пугала его. Не пугало его и то, что из обзора исчезли темные деревянные панели стен, поднимавшиеся от паркетного пола на полутораметровую высоту, и старинные портреты в тяжелых рельефных рамах. Все это пропало, когда он «переключил» освещение с электрического на свечное.

В кармане джинсов завибрировал мобильник.

– Все готово, ты скоро? – спросил Клаудиюс.

– Десять минут, – ответила Ингрида.

Она выехала на их служебном «Моррис Майнор Тревел» почти час назад, чтобы купить на вынос горячий ресторанный ужин, достойный повода. А поводом для праздничного ужина являлось их чудесное переселение из чужой съемной комнатки в полуподвальном Лондоне в отдельный двухэтажный кирпичный дом с возможностью пользоваться настоящим английским особняком и настоящим английским автомобилем. Конечно, переселением их душ и тел командовала Ингрида, и автомобилем управляла Ингрида, и старшей на вверенной им приватной территорией тоже назначили ее. Но Клаудиюс легко поборол в своей душе осадок некой собственной «вторичности» и «второстепенности». Да, он мужчина! Да, он считает себя умным и физически крепким. Но женщинам свойственна хитрость и гибкость ума. И без хитрости и гибкости ума Ингриды они бы так и сидели в крохотной холодной комнатке в Ислингтоне, сталкиваясь нос к носу с безымянными соседями, спешащими первыми занять кухню или душевую, или туалет.

Окна столовой особняка выходили на парадный подъезд. Клаудиюс еще полчаса назад аккуратно специальным крючком на длинной полированной палке, похожей на бильярдный кий, плотно задвинул шторы. Но теперь он забрался за штору и прильнул взглядом к темноте за окном. Темнота длилась минут пять, пока свет фар автомобиля не рассеял ее перед тем, как въехать в доступный взгляду Клаудиюса «кадр» окна, и остановиться прямо перед ступеньками помпезного входа.

Клаудиюс поспешил навстречу Ингриде. Она легко поднялась по мраморной лестнице на второй этаж, неся в руках картонную коробку, над которой едва заметно поднимался пар. Запах восточных специй обгонял ее. Клаудиюс распахнул перед ней обе створки высоких дверей. Она впорхнула в столовый зал и опустила коробку на стол возле центрального подсвечника.

Выложила на темную, полированную, мягко отражающую горящие свечи столешницу пластиковые контейнеры с едой. Сняла крышечки и тут же, словно в контейнерах находился кислород или горючий газ, свечи, как показалось Клаудиюсу, вспыхнули ярче, в зале стало чуть светлее. И воздух наполнился аппетитным коктейлем восточных ароматов. Кислое, сладкое, острое – подогретые запахи смешались, заиграли в носу Клаудиюса.

Он открыл бутылку вина. Прошел до правого края стола и наполнил бокал Ингриды так грациозно, словно тренировался для исполнения в каком-нибудь фильме роли слуги лорда. Когда выровнял спину, почувствовал затылком чей-то взгляд. Оглянулся. Над ним на стене висел старинный портрет английского аристократа в белом парике и судейской мантии. Задумчиво прищуренный взгляд аристократа уходил в другой конец зала, туда, где вот-вот присядет сам Клаудиюс.

Ингрида вдруг спохватилась, испугалась за столешницу. Подложила под контейнеры бумажные салфетки.

Когда всё разложили по тарелкам, она сбросила пластиковые контейнеры обратно в картонную коробку и опустила ее под стол.

Несмотря на красоту и какое-то особенное ощущение неповторимости и важности этого мгновения, Клаудиюс время от времени беспокойно оглядывался на закрытые двойные двери, за которыми, в коридоре второго этажа, горели яркие светильники. Парадная дверь была закрыта изнутри. Черный выход из кухни к узкой дорожке, ведущей к сараям и гаражам, тоже был закрыт. Но несоответствие их с Ингридой маленького человеческого счастья с этим торжественно-чужим пространством то и дело заставляло вздрогнуть или с опаской обернуться, проверить, а не подглядывает ли за ними кто-то.

Ингриде же, наоборот, все нравилось. Клаудиюс через длину стола, через горящие над уровнем их взгляда свечи всматривался в ее лицо, которое из-за теплой непрозрачности воздуха потеряло «фотографические» черты и приобрело черты «портрета маслом». Взгляд его не мог не подниматься время от времени на портрет судьи в мантии и в белом парике. Ингрида казалась наследницей этого незнакомца. Не лицом, не взглядом, а свободной, независимой осанкой. Она тоже, как казалось Клаудиюсу, всматривалась в его, Клаудиюса, лицо, и тоже прищуривалась. И тогда едва заметный наклон ее головы и взгляд словно повторяли такой же наклон головы и взгляд человека, изображенного на портрете за ее спиной.

– Ида, я тебя люблю! – прошептал Клаудиюс, едва наклонившись вперед.

И почувствовал, как произнесенные шепотом слова оторвались от его губ и со скоростью бабочки полетели над столом к Ингриде. Она их поймала своими губами и в ответ отправила Клаудиюсу воздушный поцелуй.

Он поднялся, прошел к ее краю с бутылкой вина, наполнил снова ее бокал. Наклонился, прикоснулся своими губами к ее щеке, к ушку.

– Спасибо! – прошептал. – Ты построила для нас замок!

Вернувшись на свой край, Клаудиюс торжественно поднял бокал с вином. Ингрида подняла свой. Они пили вино медленно, так медленно, как больным переливают кровь. Они чувствовали, что земля под ногами стала тверже, надежнее. Что боги на небе не сводят с них глаз. Что теперь всё будет иначе потому, что у них появился собственный мир. Он, конечно, совпадает с чьим-то чужим миром, который они должны охранять и содержать в красоте и порядке. Но у хозяина чужого мира, видимо, слишком много других миров, он не вездесущ, он не может быть везде. Он даже не может быть тут. А значит, пока его нет, портрет судьи на стене вполне может воспринимать Ингриду и Клаудиюса, как новых хозяев этого старинного особняка.

Без четверти десять мобильник завибрировал в кармане у Клаудиюса, предупреждая, что через пятнадцать минут у них ежедневный «скайп-доклад» господину Кравецу о делах в его английском имении. Последние три дня он на связь не выходил. Но, помня жесткие правила, прописанные в контракте, они все равно должны сидеть у монитора компьютера и ждать до четверти одиннадцатого, после чего можно с чувством исполненного долга забыть о господине Кравеце до следующего, завтрашнего вечера.

Глава 31. Пиенагалис. Возле Аникщяя

Воскресные планы поехать в Паневежис пришлось отложить. Сухой морозный день, обещавший приятную автомобильную поездку под зимним солнцем, неожиданно начался с плохой новости – умер Барсас.

Рената и Витас уже обувались в коридоре, когда дверь с улицы раскрылась и в проеме остановился, глядя на них отрешенно, дед Йонас с кастрюлей, в которой он всегда варил еду для пса. Над кастрюлей еще поднимался пар. В коридоре запахло смесью вареной картошки, пшенки и костного бульона.

– Мой пес сдох, – выдохнул Йонас потерянно.

Потом опустил взгляд на кастрюлю, которую держал за ушки двумя руками в теплых рукавицах. Попятился назад, вышел на порог и опустил ее там. Вернулся в коридор, уже закрыв за собой двери.

– А вы куда? – спросил, глядя на Ренату.

– Я же тебе говорила, в Паневежис. Витасу показать и закупиться. Там магазинов побольше.

– Да, – Йонас кивнул. – Ну езжайте! А я его закопаю.

Рената и Витас переглянулись.

– Да мы можем и в другой раз поехать, – неуверенно произнес Витас.

– Да, – подхватила Рената. – В будний день даже будет лучше! Может, и ветлечебницу там посмотрим! – она бросила взгляд на Витаса.

Парень огорченно замотал головой.

– Далась тебе эта ветлечебница?! – бросил он негромко.

– А разве тебе не интересно? Ты же ветеринар! – зашептала Рената и тут же смутилась, заметив на себе странный, задумчивый взгляд деда.

– Вы так разговариваете, будто уже сто лет вместе живете и надоели друг другу, – сказал он беззлобно. – Можете ехать, я справлюсь!

– Нет, – решительнее произнес Витас. – Я помогу. Земля ведь мерзлая.

Возле шести продольных могильных холмиков, в продолжении этого грустного белого ряда застучали две лопаты клинками по мерзлой земле. Лопата Йонаса стучала не часто, он останавливался, делал паузы, а потом с силой опускал ее на землю и она звенела в ответ, ударившись и отбив от ее уже очищенной от снега поверхности несколько земляных льдинок. Лопата Витаса стучала по земле чаще. И именно лопата Витаса пробила первой земной лед и вошла под его холодную бронь в мягкую, замершую на зиму землю. Слой промерзлости не превышал нескольких сантиметров. Дальше копалось легко, и будущая могила Барсаса углублялась на глазах.

Дед Йонас устал, остановился, уткнул клинок лопаты в лед у ног и оперся о ее древко.

– Видишь, моя последняя собака меня покинула, – сказал он, наблюдая за продолжающим работать Витасом.

Парень кивнул. Бросил на старика полный сочувствия взгляд.

– Хватит! Не человек ведь! – остановил его через пару минут Йонас. – Погоди, я сейчас!