Скифская история. Издание и исследование А. П. Богданова

Высокое положение рода позволяло автору критично относиться к поведению и решениям государственных мужей, особенно в связи с народными восстаниями, причины коих летописец, подобно Сильвестру Медведеву, ищет прежде всего в недостатках государственного управления и ошибках отдельных представителей власти. Так же и возмущенный народ в Летописце Черкасских никогда не обличается «скопом» (хотя все посадские и даже торговые люди равно именуются чернью). Наконец, автор весьма объективно рассматривает последствия восстаний с точки зрения полезности принятых правительством мер для предотвращения подобных эксцессов.

Между прочим, летописец провел весьма заметные параллели между московскими восстаниями 1648 и 1682 гг., из которых напрашивался вывод о несоответствии стрелецкого войска интересам феодального государства в понимании «столповых больших бояр». В памятнике нет обычных гневных тирад против народных движений. Это скорее личные размышления над историей – человека, ответственного за судьбу государства. Но текст не является и политологическим трактатом. Как всякая летопись, он приводит погодно разнообразные, временами уникальные сведения[69 - Например, об истинном времени смерти царя Федора, у постели которого дежурил тогда один из Черкасских. См.: Богданов А.П. Летописные известия о смерти Федора и воцарении Петра Алексеевича // ЛХ за 1980 г. М., 1981. С. 197–206.], не ставшие, однако, достоянием широкого читателя, поскольку рукопись осталась в единственном экземпляре[70 - Чистякова Е. В., Богданов А.П. «Да будет потомкам явлено…». Гл. 6. С. 82–85 (о Летописце Дашкова см. с. 77–82).].

Развитие личностного взгляда на историю шло об руку со становлением жанра биографических записок, к концу века уже вышедших за рамки летописания. Поскольку литературные открытия диктуются не только общественными, но и личными потребностями, нет ничего удивительного в том, что многие опыты таких записок были связаны с бедами и несчастьями авторов. Причем форма «жалобницы» не мешала дворянам выражать свой субъективный взгляд на события с неукротимым публицистическим запалом.

Замечательные воспоминания о событиях 1663–1668 гг. оставил, например, вяземский дворянин М.М. Сафонов, сосланный в Соль Камскую после осуждения отца и казни брата по навету воеводы и вынужденный хлопотать перед царем о восстановлении справедливости[71 - Сафонов М.М. Света сего жизнь недоступная… // Атеней. 1858. Ч. 3. № 5/6. С. 130–135.].

Превосходна по содержательности суждений и по стилю автобиографическая записка опального и уже принявшего постриг канцлера А.Л. Ордина-Нащокина. В 1678–1679 гг. в далеком монастыре инок Антоний вспоминал историю внешней политики России и, подкрепляя рассуждения документами, доказывал новому царю Федору правильность своих решений 1650–1660?х гг.[72 - Копреева Т. Н. «Ведомство желательных людей» // АЕ за 1964 г. М., 1965. С. 343–349.]

Множество тайн московского двора 1670 – начала 80?х гг. раскрывает «История о невинном заточении ближнего боярина Артемона Сергеевича Матвеева»[73 - Изд. Н. Новиков. М., 1776; 2?е изд. М., 1785.] – следующего после Нащокина опального «премьера». Это уже почти современные мемуары, включающие похвалы друзьям и поношение противников, личные впечатления (в частности, от ссылки в Мезень) и сугубо индивидуальный взгляд на события, приведшие в конце концов к казни боярина Матвеева восставшим народом в мае 1682 г. Весьма вероятно, что «История» принадлежит перу сына казненного – благо Андрей Артамонович Матвеев составил на рубеже веков похожие по тональности и позициям (но отличающиеся, соответственно новым политическим веяниям, в некоторых деталях) Записки о политической борьбе 1680–1690?х гг.[74 - Записки Андрея Артамоновича графа Матвеева // Сахаров И.П. Записки русских людей. СПб., 1841. С. 1–94.]

Дворяне и приказные

Интересно отметить, что именно Московское восстание 1682 г., отзвуки коего прокатились по всей стране, заставило дворян призадуматься о судьбе подвластной им России и тем самым способствовало популярности воспоминаний о более ранних народных выступлениях. Боярин Григорий Никифорович Собакин, например, старался найти объяснение катастрофы 1682 г. в собственных воспоминаниях и сообщениях других очевидцев о событиях предшествующих народных восстаний в столице: Соляном и Медном бунтах[75 - Собакин Г.Н. Описание Московского восстания 1648 г. / Публ. В.И. Буганов // Исторический архив. 1957. № 4. С. 227–230; Собакин Г.Н. [Записки] / Публ. В.И. Буганов // Хрестоматия по истории СССР XVI–XVII вв. М., 1962. С. 448–453; Буганов В.И. Записки современника о московских восстаниях 1648 и 1662 годов // АЕ за 1958 г. М., 1960. С. 99–114.].

Именно к 1680?м гг. относится широкое распространение известного в более чем 20 списках «Сказания летописного» астраханского дворянина Петра Алексеевича Золотарева[76 - Изданного Л.З. Мильготиной в 31?м томе Полного собрания русских летописей (далее – ПСРЛ). М., 1968. С. 206–233. О ходе работы автора свидетельствуют его дополнения к беловику: АИ. СПб., 1841. Т. 2. № 202.]. Следует отметить, что помимо отдельных списков памятник включался и в современные летописи[77 - В частности, в Беляевский летописец: Богданов А.П. Россия при царевне Софье и Петре I. Записки русских людей. М., 1990. С. 27–44: Он же. Беляевский Летописец 1696 г. в своде Степенной книги с Новым летописцем на 130 глав // Novogardia. Международный журнал по истории и исторической географии Средневековой Руси. 2021. № 4.].

Несмотря на название, памятник довольно далек по форме и содержанию от летописи или сказания. Его первая редакция, написанная по свежим следам Крестьянской войны под предводительством С.Т. Разина, представляла собой сочетание авторских дневниковых записей с историко-публицистическим исследованием на основе свидетельских показаний, сыскных дел, царских грамот и т. п.

Завоевавшая особую популярность пространная редакция была создана, по побуждению астраханского воеводы П.М. Салтыкова и митрополита Парфения, к 7 июля 1679 г. Это уже целая книга, разделенная на 14 глав, в которой ярко выраженный личностный подход сочетается с изрядным богатством материала: документов приказной палаты и архиерейского дома, дополнительных устных свидетельств и житийной литературы[78 - Чистякова Е. В., Богданов А.П. «Да будет потомкам явлено…». Гл. 3. С. 41 и сл.].

Надобно отметить, что большое распространение получали именно те дворянские произведения или редакции, которые были связаны с административным заказом: формальным ли, или вызванным личным рвением дворянина. Примером сего может служить и редакция Сибирского летописного свода, поднесенная в 1689 г. тобольскому воеводе М.П. Головину местным дворянином М.Г. Романовым, выдвинувшимся из подьячих в дьяки на приказной службе[79 - Дергачева-Скоп Е.И. Автограф М.Г. Романова – одного из составителей Сибирского летописного свода // Древнерусская рукописная книга и ее бытование в Сибири. Новосибирск. 1982. С. 79–102.].

Романовская редакция Сибирского летописного свода богаче отражает деятельность администрации, чем служилых людей. Она весьма интересна для изучения самосознания той части дворянства, что после наследственных бюрократов и выходцев из духовенства составляла важнейший источник комплектования приказного аппарата, чины которого, хотя и занимали места в конце дворянских списков[80 - Думные дьяки писались в конце списка думных чинов, дьяки приказные – последними среди московских чинов, московские подьячие – после выборных дворян и т. п. Подробно: Демидова Н.Ф. Служилая бюрократия в России XVII в. М., 1987.], были включены в структуру служилого сословия и пользовались его правами и привилегиями.

Лестница приказных чинов, в принципе открытая для представителей любой сословной группы, даже холопов, вела наверх в обход все более жестких барьеров внутри дворянского сословия: ведь кадры дьяков и думных дьяков, как показала Н.Ф. Демидова, формировались почти на 90 % из подьячих, для которых возможность выслужиться в московские и даже думные чины была значительно выше, чем, например, для городовых детей боярских, особенно в Сибири.

Перед мысленным взором дворянина, решавшегося на местническую «потерьку» при записи в «неродословную» (по самому мягкому из язвительных определений А.М. Курбского) сословную группу, стояли в конце XVII в. многочисленные примеры блестящих приказных карьер, приводивших на самую вершину социальной лестницы. Довольно было вспомнить брянского сына боярского – впоследствии окольничего Федора Леонтьевича Шакловитого: третьего (а в некоторых случаях второго) человека в правительстве регентства, прославляемого политическими гравюрами паче самого В.В. Голицына![81 - Богданов А.П. Политическая гравюра в России периода регентства Софьи Алексеевны // Источниковедение отечественной истории за 1981 г. М., 1982. С. 225–246; и др.]

Вы скажете, что Шакловитый был политиком и выдвинулся в чрезвычайных условиях борьбы против Московского восстания 1682 г. и его последствий. Но в том же Разрядном приказе, где служил Шакловитый, перед ним абсолютно безвестный в политике кашинский сын боярский (низший дворянский чин) Иван Афанасьевич Гавренев за свои способности враз, без службы в дьяках, стал думным дьяком (1630), а затем думным дворянином (1650) и окольничим (1654); женился он на княжне Волконской, а дочь выдал за присоединителя Малороссии боярина В.Б. Шереметева. Он получал денежный оклад в пять (!) боярских и ушел с руководства приказа лишь по личному прошению (1661), перед смертью (1662)[82 - Богоявленский С.К. Московский приказный аппарат и делопроизводство XVI–XVII вв. М., 2006. С. 146–147, 229; Веселовский С.Б. Дьяки и подьячие XV–XVII вв. М., 1975. С. 113.]. Вообще для хорошего администратора из незнатных дворян получить думный и даже окольнический чин до Петра было едва ли труднее, чем стать действительным тайным советником при Петре.

Еще царь Федор Алексеевич, признавая высокое значение дьячества, повелел, как уже говорилось, писать думных дьяков с полным отчеством, подобно боярам. Сам судья Посольского приказа, канцлер и князь древнего рода, писал своему подчиненному думному дьяку Украинцеву «Емельян Игнатьевич», подписываясь – «Васька Голицын»[83 - Восстание в Москве 1682 г. Сб. документов. М., 1976. № 40–48. С. 60–69.]. А в повседневной жизни с «вичем» обращались и к подьячим. И все же заманчивая приказная карьера приводила дворянина в весьма специфическую сословную группу, которая и в российской истории, и в области самосознания, и даже в историографии занимала особое, требующее специального исследования место.

Достаточно сравнить Романовскую редакцию Сибирского летописного свода с редакцией 1694 г., принадлежавшей, судя по всему, сыну боярскому Василию Петровичу Шульгину (возможно – с братьями), участнику и вдохновенному описателю военных подвигов[84 - РГАДА. Ф. 181 (собр. МГАМИД). № 233; Архив Академии Наук. Ф. 21. Оп. 5. № 8. Ч. II. Л. 1–87.]. Если Романов использовал в своей работе огромное количество документов Тобольской воеводской канцелярии, то и Шульгин был не простым рубакой, каковым хотел себя показать, – его рукопись стала самым значительным сборником материалов по истории Сибири среди кодексов со списками Свода[85 - Сборник описан: Дворецкая Н.А. Археографический обзор списков о походе Ермака // ТОДРЛ. М.; Л., 1957. Т. 13. С. 272–275.], а сам он, видимо, не случайно упоминает о знакомстве с Семеном Ремезовым. В отличие почти от всех дворян – редакторов летописей, Шульгин столь обогатил объективное с точки зрения широкого читателя содержание Свода, что его работа прочно вошла в общую историю текста памятника. Редакция 1694 г. была продолжена отдельными записями до 1698, 1700, 1702, 1707, 1710, 1711 и 1713 гг.[86 - РГАДА. Ф. 199. № 502. Л. 31–96 (копия там же. № 505.1. Тетр. 4. Л. 1–32); РНБ. Титова 4173. Л. 29–81 об. (с приписками до 1700 г.); РГАДА. Ф. 199. № 505.1. Тетр. 5. Л. 19–45 (до 1702 г.); РГБ. Ф. 205. № 452. Л. 52–134; Центральная научная библиотека Украинской АН. Собр. Киево-Печерской лавры. № 200. Л. 192–280; РНБ. Погодина 1490. Л. 131 об. – 238 об.; РГБ. Ф. 178. № 9087. Л. 14–106; БАН. 17.16.3. Л. 15–124; и др. списки.], на ее основе возникла редакция Томской воеводской канцелярии 1704 г., продолженная в свою очередь до 1707 и 1711 гг. и т. д.[87 - РНБ. Q.IV.26. Л. 45–151; ГИМ. Забелина 184. Л. 33–96 об.; РНБ. Погодина 1491. Л. 1–154; РНБ. F.IV.858. Л. 100–147 об.; Архив Академии Наук. Ф. 21. Оп. 5. № 8. Ч. 1. Л. 1–73. Подробнее см.: Богданов А.П. Летописные и публицистические источники по политической истории России конца XVII века. М., 1983. Рукопись канд. дисс. Ч. 2. С. 91–104 и комментарии. Ср.: Дворецкая Н.А. Сибирский летописный свод (вторая половина XVII в.). Новосибирск, 1984.] Безусловно, на необычную популярность дворянской Шульгинской редакции оказало влияние объединявшее различные сословные группы особое самосознание малочисленных еще россиян Сибири и Дальнего Востока.

Для европейской России характернее судьба дворянской редакции Краткого Нижегородского летописца, которая, как и подобные редакции «Летописца выбором», была выключена из основного русла истории текста памятника. Стольник князь М.Ф. Шайдаков дополнил Нижегородский летописец оригинальными записями о местных событиях 1680?х гг.: межевании, сыске беглых, пожарах и строительстве в городе и уезде. К Нижнему, однако, князь привязан не был. Ему было любопытно описать строительство Сызрани, переговоры князя Н.И. Одоевского «с польскими послы и комиссары» в 1683 г., странные природные явления, важно поведать о собственной службе на воеводстве в Козлове и т. п. За исключением отдельных заметок, рукопись Шайдакова не могла служить развитию текста Краткого Нижегородского летописца, хотя сама по себе она была достаточно любопытной, чтобы попасть в конволют известных книжников Евфимия Чудовского и Федора Поликарпова-Орлова[88 - БАН. 16.14.24. Л. 572–575 об.].

Городское, провинциальное и общерусское местное летописание

Соотношение чисто дворянских редакций с основным направлением развития городского и провинциального летописания тем более любопытно, что последнее к концу XVII в. стало наиболее популярным жанром среди новых летописных памятников. По количеству сочинений, редакций и в особенности списков оно превосходит все создававшиеся тогда общерусские летописи и отражает огромный интерес книжников к истории своего города, уезда, края.

Даже наиболее приспособленный к потребителю «Летописец выбором» уступил в конце столетия пальму первенства производному от него «Краткому Московскому летописцу»[89 - Буганов В.И. Краткий Московский летописец XVII в. из Ивановского областного краеведческого музея // ЛХ за 1976 г. М., 1976. С. 283–293; Богданов А.П. Краткий Московский летописец // Исследования по источниковедению истории СССР дооктябрьского периода. М., 1991. С. 140–160; Он же. Редакции Краткого Московского летописца // Novogardia. Международный журнал по истории и исторической географии Средневековой Руси. 2020. № 4 (8). С. 223–261; Он же. Краткие летописцы XVII века в Спасо-Прилуцкой исторической компиляции // Там же. 2021. № 3. С. 211–269.]: единственному городскому памятнику, получившему самостоятельную жизнь среди множества местных редакций Летописца (псковской, вологодской, ярославской и т. п.).

В последней четверти XVII – первой четверти XVIII в. сформировались и распространились во множестве рукописей краткие городские и провинциальные летописцы: Двинской[90 - ПСРЛ. Л., 1977. Т. 33. С. 148–221; Сербина К.Н. Двинской летописец // ВИД. Л., 1973. Т. 5. С. 196–218.], Нижегородский[91 - Гацисский А.С. Нижегородский летописец. Нижний Новгород, 1886; Шайдакова М.Я. «Летописец о Нижнем Новгороде» // Исследования по источниковедению истории СССР XII–XVIII вв. М., 1986. С. 155–176; и др.], Вологодский[92 - ПСРЛ. Л., 1982. Т. 37. С. 160–199; Казакова Н.А. Вологодское летописание XVII–XVIII вв. // ВИД. Л., 1981. Т. 12. С. 66–90.], Ростовский[93 - Богданов А.П. Краткий Ростовский летописец конца XVII века // СА. 1981. № 6. С. 33–37.], Казанский[94 - РГБ. Собр. Пискарева 185. Л. 276–315.], Устюжский[95 - ПСРЛ. Л., 1982. Т. 37. С. 104–126.], упоминавшийся уже Сибирский (названный Сводом в основном из похвального местного патриотизма)[96 - ПСРЛ. Новосибирск, 1987. Т. 38.] и целый ряд южнорусских[97 - См., например: Белозерский Н. Южнорусские летописи. Киев, 1856. T. I.]. Не только старые культурные центры, но и Тамбов, построенный на степной границе в 1636 г., вел свой Летописец, начатый в последней четверти XVII в. и продолженный в следующем столетии[98 - Два известных его списка принадлежат к двум редакциям: РГБ. Колл. Н.П. Дурова. № 10. Тетр. 1. Л. 38–41 об.; Дубасов И.И. Очерки истории Тамбовского края. М., 1884. Вып. 3. С. 9–21.].

Следовало бы восхититься таким взрывом краеведческого творчества вкупе с обойденным вниманием исследователей, но несомненным сходством формы и содержания кратких городских и провинциальных летописцев «переходного времени». Однако прежде чем делать выводы относительно развития культуры и народного самосознания, мы озаботились изучением истории текстов всех этих памятников.

Оказалось, что первыми неизменно появляются «воеводские», созданные чиновниками местной администрации редакции кратких летописцев, после чего большинство из них получает еще и редакции «архиерейские», явившиеся под пером представителей епархиального управления. Сие объясняет, почему история города или края в летописцах начинается обыкновенно со времени вхождения их в состав Российского государства, а традиционная разбивка по «летам» дополняется периодизацией по присланным из Москвы воеводам (М.Е. Салтыков-Щедрин в «Истории одного города» не выдумал этот прием) и затем уже по епископам. Назвав эти административно созданные летописцы городскими и провинциальными, мы подразумеваем поэтому не только географическую сферу интересов авторов, но и провинциальный – относительно столицы – дух повествования.

Из старинных центров местного летописания процветал во второй половине XVII столетия лишь Великий Новгород, где в Софийском скриптории продолжали создаваться настоящие общерусские летописные своды с местными предпочтениями и собственной точкой зрения на исторические события[99 - См.: Азбелев С.Н. Новгородские летописи XVII века. Новгород, 1960.]. Для сравнения отмечу, что в каждом таком памятнике, вобравшем древнейшие и новейшие исторические сочинения, могли бы с легкостью уместиться по объему все краткие городские и провинциальные летописцы, а в Новгородской Забелинской летописи они уложились бы не один раз.

Отдельные общерусские летописи, правда, создавались и редактировались в старинных городах и монастырях, отражая интерес книжников и к местным событиям. Достаточно вспомнить, например, ошибку самого С.М. Соловьева, решившего, что «Сокращенный временник» был написан в Вологде[100 - Соловьев С.М. История России с древнейших времен. М., 1960. Кн. IV. Т. 7. С. 193 и прим. 73.]. Ученые, оспорившие этот вывод[101 - Яковлева О.А. Пискаревский летописец // Материалы по истории СССР. М.; Л., 1955. Т. II. С. 17–20 (в Приложении на с. 145–155 опубликован текст «Сокращенного временника» в редакции Иоасафа Лазареввича за 1533–1642 гг.); Казакова Н.А. Вологодское летописание XVII–XVIII вв. С. 68–69.], также не обратили внимания, что речь идет о рукописи летописного свода Чудова монастыря в редакции митрополита Ростовского и Ярославского Иоасафа Лазаревича, хиротонисанного из архимандритов чудовских, тогда как в других списках памятника отсутствуют ростовские и вологодские известия[102 - Ср.: РНБ. Q.IV.149; РГБ. Ф. 138. № 187 (Костромской список) и РГБ. Ф. 218. Пост. 1963 г. № 17.].

Ростовские статьи «Сокращенного временника» надо оценивать примерно так же, как сибирские известия Свода Игнатия Римского-Корсакова[103 - ГИМ. Собр. Забелина 263 (подлинник свода); о нем: Богданов А.П. От летописания к исследованию. С. 258–261.] или костромские «Русского временника», часто по незнанию литературы именуемого «Костромским летописцем»[104 - Ср. работы Костромского Богоявленского монастыря 1680?х гг.: Русский времянник, сиречь летописец, содержащий Российскую историю от 6770/ 862 до 7189/1681 лета. М., 1790. Т. 1–2; 2?е изд. М., 1820. Т. 1–2; ГИМ. Черткова 115 А-Б; РНБ. Погодина 1600.]. Иное дело общерусская Спасо-Прилуцкая летопись, созданная в стенах монастыря и отразившая, естественно, немало местных известий, а позже продолженная повременными записями на архиерейском дворе в Вологде[105 - ГИМ. Уварова 591; Богданов А.П. Начало Московского восстания 1682 г. в современных летописных сочинениях // ЛХ за 1984 г. М., 1984. С. 136–138. Ср.: Казакова Н.А. Вологодское летописание XVII–XVIII вв. С. 73–85.]. Из южнорусских сочинений сходным памятником является Летописец Леонтия Боболинского, местные интересы которого менялись при переезде из Киева в Чернигов, а затем в Новгород-Северский[106 - Ср.: Лазаревский А.А. Черниговская летопись по новому списку (1587–1725 гг.) // Киевская старина. 1890. Апрель-июнь. Приложения. С. 70–104; Богданов А.П. Атрибуция «Черниговской летописи» (1586–1710) // Комплексные методы в исторических исследованиях. М., 1987. С. 190–192.].

Отделив произведения служилых по прибору (в приказном обличии или без оного), создававшиеся «по службе», от личных произведений дворян, выражавших их частную позицию, и от сохранявшейся в столь же немногочисленных списках традиции общерусского летописания на местах, мы можем поставить любопытную задачу комплексного изучения «административной историографии», представлявшейся до сего дня лишь не вполне завершенными работами сотрудников Записного приказа, дьяка Ф.А. Грибоедова и окольничего А.Т. Лихачева[107 - Чистякова Е. В., Богданов А.П. «Да будет потомкам явлено…». С. 3–12, 30–40.].

Объединение усилий светской и церковной властей в создании имевших немалый успех городских и провинциальных летописцев заслуживает особого внимания. Весьма любопытным было бы детальное сравнение сих произведений с внешне весьма отличными крупными летописными сводами новгородского Софийского дома и Кремлевского патриаршего скриптория, в которых сотрудничали, по нашим данным, как монахи, так и митрополичьи, а в Москве патриаршие приказные. О патриарших приказных и думных людях стоило упомянуть в связи с судьбой А.И. Лызлова: из этой среды был его отец. Но это отдельная, далеко идущая тема, связанная с созданием крупнейших памятников общерусского летописания.

Рождение мемуаров

Произведения, которые мы называем просто дворянскими, развивались по иному пути и стали предшественниками других жанров: монографического, мемуарного и дневникового. Их объединяющей чертой стал ярко выраженный личный взгляд на события, претендующий на историческую правду вне зависимости от традиции, общественного мнения и прочих старинных критериев истинности суждений. И если летописец из дворян Сидор Сназин (в Мазуринском летописце) утонченно маскировал свои весьма смелые суждения в традиционнейшей форме летописания «без гнева и пристрастия»[108 - О нем: Богданов А.П. Летописец и историк конца XVII века. С. 14–62; новое изд. С. 18–82.], то дворяне не бывшие, а сущие самовыражались с лавинообразно нараставшей в XVII в. откровенностью.

Разумеется, начатки мемуарного жанра не принадлежали исключительно дворянской среде: общество XVII в. не было настолько стратифицированным. События личной жизни и индивидуальные наблюдения, интересные только самому автору и его близкому окружению, записывали в конце столетия и дьячек Благовещенского погоста на р. Ваге Аверкий[109 - Тихомиров М.Н. Заметки земского дьячка второй половины XVII века // Исторический архив. 1939. Т. 2. С. 93–100; Богданов А.П. Начало Московского восстания… С. 133–136; Он же. Аверкий // ТОДРЛ. 1990. Т. 44. С. 3 (то же: Словарь книжников и книжности Древней Руси. СПб., 1992. Вып. 3. Ч. 1. С. 30–31).], и московское семейство площадных подьячих Шантуровых[110 - Тихомиров М.Н. Записки приказных людей конца XVII в. // ТОДРЛ. 1956. Т. 12. С. 444, 456–457. Полный текст: Богданов А.П. «…Пожалован на Ивановскую площадь»: Хронологические записи площадных подьячих Шантуровых XVII в. // Отечественные архивы. 2020. № 6. С. 111–121.]. Большая заслуга в «очеловечивании», открытой субъективизации исторического повествования принадлежит «огнепальному протопопу» Аввакуму, его товарищам-староверам – Епифанию, дьякону Федору, Савве Романову, выдающимся женщинам раскола и их биографам[111 - Жизнеописания Аввакума и Епифания / А.Н. Робинсон. М., 1963; «О послании в заточение и о нестерпимом мучении диякона Федора…» // Летописи русской литературы и древности, издаваемые Н.С. Тихонравовым. М., 1863. Т. 5. С. 117–120; Романов С. История о вере и челобитная о стрельцах // Там же. С. III–148; Житие боярыни Морозовой, княгини Урусовой и Марьи Даниловой // Материалы для истории раскола. М., 1886. Т. 8. Ч. 5. С. 137–203.]. В ярко выраженном личностном восприятии и изображении событий они пошли еще дальше светских мемуаристов.

Напряжение идейной борьбы повсеместно ломало традиционные литературные рамки, и так довольно расшатанные к XVII в. (вспомним хотя бы созданное сыном преподобной житие Юлиании Лазаревской). Патриарший протодьякон Иван Корнильевич Шушерин принужден был фактически отказаться от житийной формы, написав подлинное исследование о жизни и обстоятельствах деятельности Никона с его глубоко личными переживаниями, видениями и т. п. В свою очередь Игнатий Римский-Корсаков, блестящий знаток житийного жанра в его классических традициях, важнейшую часть «Жития» патриарха Иоакима изложил в форме личного письма к своему приятелю Афанасию, архиепископу Холмогорскому и Важескому[112 - См.: Известие о рождении, и воспитании, и житии святейшего Никона, патриарха Московского и всея России, написанное клириком его Иоанном Шушериным. Изд. 2?е. М., 1908; Житие и завещание святейшего патриарха Московского Иоакима / Барсуков Н.П. СПб., 1879; и др.].

Произведения, появившиеся в ходе жаркой богословской полемики второй половины 1680?х гг. о «пресуществлении святых даров», оказали заметное влияние на развитие приемов рациональной исторической критики в России (аналогично тому, как богословские разногласия способствовали развитию источниковедения на Западе, в частности, обществом болландистов). У нас богословские споры выразили в качестве важнейшей идею о праве человека «разсуждати себе»[113 - Богданов А.П. Идеи русской публицистики: между царством и империей. М.; Берлин, 2018. С. 344–380.], т. е. самостоятельно мыслить, – убеждение, лежавшее в основе дворянских исторических сочинений «переходного времени» (хотя и не распространяемое на «чернь», также желавшую мыслить свободно).

Но староверы и никониане[114 - О них: Богданов А.П. Старообрядцы // Старообрядчество: история, традиции, современность. 1994. Вып. 1. С. 5–30; 1995. Вып. 2. С. 2–21; Он же. Никониане // Культура славян и Русь. [Сборник посвящен 90?летию со дня рождения академика Б.А. Рыбакова] М., 1998. С. 472–495; Он же. Патриарх Никон и раскол Русской церкви. М., 2018.], просветители и мудроборцы[115 - О них: Богданов А.П. «Грекофилы» и «латинствующие» XVII в.: тексты в контексте // Genesis: исторические исследования. 2021. № 4. С. 1–46.] самыми личными эмоциями и глубокими аргументами служили неким отвлеченным идеям, объединявшему их общему делу. Пафос их произведений при всей новизне выражения не отличался, по сути, от панегириков и инвектив традиционной церковной литературы. При наличии бесценных произведений участников церковного Раскола литературная традиция «переходного времени» все же оставляет основной вклад в развитие личностного начала в историографии за дворянством.

Это утверждение требует пояснения. Да, Аввакум, как и Никон в рассказах Шушерина, мог сосредоточиться на своей личной жизни как никто другой, поскольку историческая истина, правота его дела представлялась автору объективной реальностью, не требующей ни исследования, ни доказательств. У «огнепального протопопа», в отличие, например, от князя Ивана Андреевича Хворостинина[116 - О его взглядах см.: Богданов А.П. Перо и крест. Русские писатели под церковным судом. М., 1990. Гл. II. С. 64–100; библиогр.: с. 455–458.], не возникало потребности в мучительных размышлениях о нравственном смысле происходящих событий и человеческих свершений. В противность автору «Словес дней, и царей, и святителей московских» Аввакум не оплакивал собственных заблуждений и не сострадал гонителям, вынужденным, как и сам Хворостинин, болезненно пересматривать смысл истории и искать оправдания собственным поступкам. Аввакум с попадьей и детками страдал за правду – князь Иван Андреевич и его герои, начиная с патриарха Гермогена[117 - См.: Богданов А.П. Непреклонный Гермоген // Наука и религия. 1993. № 2–4. Подробнее: Он же. Русские патриархи (1589–1700). М., 1999. Т. 1. С. 199–279; с полной публикацией источников: Он же. Русские патриархи от Иова до Иосифа. М., 2015. С. 201–302.], мучились в поисках личной истины и силились определить свое место в трагических событиях русской истории (подобно А.М. Курбскому, невзирая на обличительный пафос его сочинений).

Любопытно, что именно у представителей служилого сословия раньше и ярче других проявляется личный, не связанный со служением некоей надчеловеческой идее взгляд на историческую действительность. Впрочем, сие логично, поскольку реальная служба занимала дворян достаточно, чтобы не отдавать ей и досуг, а главное – это была мирская, телесная, редко связанная с духовностью работа (во всем многообразии этого понятия).

Тем не менее о событиях, связанных с собственной службой, авторы рассказывали много и живописно. Помимо уже называвшихся сочинений следует вспомнить повествование о приключениях стольника В.А. Даудова, вернувшегося с успешной посольской службы в Константинополе, Азове, Хиве и Бухаре (1669–1675)[118 - «Выезд из Персии и службы стольника Василия Александровича Даудова…» // Русский архив. 1889. Кн. 2. Вып. 5. С. 5–20.]. Близкие по типу записки будущего видного дипломата графа П.А. Толстого сообщают впечатления от путешествия через Австрию и Германию в Италию для обучения морскому делу по приказу Петра I (1697–1699)[119 - Путешествие стольника П.А. Толстого / Толстой Д.А. М., 1888.].

Развитию новой, отличной от «хожений» формы записок путешественников помогала разработанная стилистика посольской отчетности, в коей даже доносы временами выглядели весьма поэтически. Довольно сказать, что многие статейные книги и списки, описанные и исследуемые Н.М. Рогожиным, приравнены к литературным произведениям в «Словаре книжников и книжности Древней Руси»: фундаментальном справочнике, издаваемом Пушкинским домом. Недавно удалось выяснить, что и ярчайшие, знаменитейшие, популярные едва ли не более всех последующих публицистических сочинений староверов «Прения с греками о вере» Арсения Суханова создавались автором в 1650 г. как часть «статейного списка» – отчета Посольскому приказу[120 - Богданов А. П. «Прения с греками о вере» 1650 г.: Отношения Русской и Греческой церквей в XI–XVII вв. М., 2020 (2?е изд. М., 2022).].

На самом рубеже веков популярность приобретает и несколько иная (но не принципиально отличная) журнальная форма повременных записей. Она широко известна по так называемому Журналу Великого посольства 1697–1699 гг., составленному загадочным автором от первого лица. Уже по тому, что ученые бесплодно спорят об авторстве сего памятника, можно понять, что личностный фактор в петровском окружении несколько меркнет по сравнению с яркими страницами предшествующей эпохи[121 - Журнал путешествия по Германии, Голландии и Италии 1697–1699 гг., веденный состоявшим при великом посольстве русском, к владетелям разных стран Европы / Горбунов И.Ф. // Русская старина. 1879. Т. 25. № 5. С. 101–132; и мн. др. публ.].

В сходной форме писались дворянские записки эпохи Северной войны[122 - Что объясняется, возможно, влиянием официозного «Журнала или поденной записки», см. публ.: Журнал или поденная записка блаженныя и вечнодостойныя памяти государя императора Петра Великаго с 1698 года, даже до заключения Нейштатскаго мира / Щербатов М.М. СПб., 1770.]. Думный дворянин и воевода С.П. Неплюев рассказал о поражении своего отряда в сече со шведами у Клецка (1706), а неизвестный автор поведал о разгроме шведов под Лесной (1708), сопроводив рассказ рассуждением о войне в целом[123 - Бой со шведами у местечка Клецка, журнал С.П. Неплюева 19?го октября 1706 г. / Оглоблин Н.Н. // Русская старина. 1891. Т. 72. № 10. С. 25–32; «Записка о войне шведской…» // Военный журнал. 1833. № 3. С. 41–53.]. «Журнал» – фактически дневниковые записи о службах 1714–1727 гг. с отдельными развернутыми описаниями событий, например, Прутской катастрофы 1711 г., – довольно регулярно вел секретарь придворной конторы капитан-поручик А.А. Яковлев[124 - Карманный журнал Яковлева // Отечественные записки. 1824. Ч. 20. № 54. С. 74–91; 1825. Ч. 23. № 63. С. 85–102; Выписка из журнала Александра Андреяновича Яковлева, находившегося при императоре Петре Великом во время сражения под Прутом, в 1711 году // Отечественные записки. 1824. Ч. 19. С. 15–24.]. Интереснейшие наблюдения о войне на Балтике оставил в своих Журналах вице-адмирал Наум Акимович Синявин[125 - Морские журналы Н.А. Синявина 1705–12 годов // Записки Гидрографического департамента Морского министерства. СПб., 1852. Ч. 10. С. 326–359.].

Также остановившийся на событиях Северной войны граф Г.П. Чернышев, о роде которого мы упоминали в связи с фамильной редакцией «Летописца выбором», в более позднее время творил в форме «автобиографических записок» о службе своей и своих родственников с Азовских походов, весьма напоминающей сочинения XVII в.[126 - Записки Г.П. Чернышева / Публ. Опочинин Ф.К., введ. и прим. Семевский М.И. // Русская старина. 1872. Т. 5. № 6. С. 791–802.] Впрочем, и форма журналов, производящих впечатление новизной названия, в первой четверти XVIII в. не ушла далеко от повременных летописных записей, а рассказы об отдельных событиях, свидетелями и участниками которых являлись авторы, были в «бунташном столетии» важными источниками летописцев: достаточно вспомнить Повременные записи, которые вел в Кремле очевидец Московского восстания 1682 г., сходные статьи Летописи Сидора Сназина и основанное на подобных записях развернутое описание восстания в Летописце 1619–1691 гг.[127 - ПСРЛ. Т. 31. С. 11–205; Богданов А.П. Поденные записи очевидца Московского восстания 1682 г. // СА. 1979. № 2. С. 34–37; Он же. Редакции Летописца 1619–1691 гг. // Исследования по источниковедению истории СССР дооктябрьского периода. М., 1982. С. 124–151; Он же. Патриарший свод с летописцем 1619–1691 гг. // Историческое обозрение. М., 2021. С. 4–38; Богданов А.П., Белов Н.В. Хронограф Русский III редакции из 182 глав. Ч. 2. Хронографическая редакция патриаршего летописца 1619–1691 гг. // Словесность и история. СПб., 2022. № 1. С. 45–91.]

Классическим примером дворянских повременных записей «переходного времени», в русле которых происходило зарождение хорошо знакомых нам мемуарных жанров, являются Записки окольничего Ивана Афанасьевича Желябужского. Видный администратор и дипломат второй половины XVII в., как и многие другие авторы, начал писать под впечатлением Московского восстания 1682 г. и завершил повествование статьей о Полтавской баталии. Желябужский не стремился к новаторству в области формы, свои взгляды на события выражал довольно отстраненно. Однако сам отбор сведений прекрасно отразил субъективный подход автора к переменам в государстве, а литературные и языковые новации в обществе постепенно меняли форму изложения, фиксируя развитие жанра. Правда, автор делал в работе большие перерывы и время от времени возвращался к старому тексту, внося в него поправки и дополнения[128 - См. новейшую публикацию: Богданов А.П. Россия при царевне Софье и Петре I. Записки русских людей. С. 201–327.].

В наиболее ранних статьях Записки Желябужского подобны Летописцу московского служилого человека 1636–1689 гг., писавшегося по личным впечатлениям за 1668–1682 гг. и, после перерыва, за 1689 г.[129 - ГИМ. Уварова 44. Sec. 41 л. Текст издан под видом «Записок приказных людей» с некоторыми пропусками: Тихомиров М.Н. Русское летописание. М., 1979. С. 254, 256–261.] К концу же своему сочинение отставленного после свержения Софьи (1689) государственного деятеля Желябужского сопоставимо с яркими мемуарными трудами крупного петровского дипломата князя Бориса Ивановича Куракина. В его Записках (1676–1712) и путевом Дневнике (1705–1708), в рассказе о взятии Нарвы (1704) и основанном в значительной части на личных впечатлениях сочинении о Северной войне (1700–1710) представлен практически весь спектр направлений дворянской мемуаристики петровского времени[130 - Все известные сочинения Б.И. Куракина опубл.: Архив кн. Ф.А. Куракина. СПб., 1890. Кн. 1. 1892. Кн. III.].

Дворяне и Запад

Любопытно, что хотя Желябужский бывал в Венгрии, Польше, Курляндии, Германии, Австрии, Англии, Флоренции и Венеции (от коей и у Куракина остались неизгладимые впечатления), а князь Борис Иванович вообще значительную часть жизни провел за границей, на форме их записок сие практически не сказалось[131 - Не считая редких и кратчайших интимных высказываний Куракина.]. Пожалуй, славный генерал русской службы Патрик Гордон внес больше московского в свой подробный Дневник[132 - Дневник генерала Патрика Гордона … / Оболенский М.А., Поссельт М.Е. М., 1891–1892. Ч. 1–2; Дневник Гордона во время пребывания его в России / Майков П.М. // Русская старина. 1916. Т. 165–166, 168; 1917. Т. 169–171; 1918. Т. 174–175; Гордон, Патрик. Дневник. 1635–1659, 1659–1667, 1677–1678, 1684–1689, 1690–1695, 1696–1698 / Пер. с англ., с. и примеч. Д.Г. Федосов. М., 2000–2018.], чем «европеизировавшиеся» (согласно традиционной версии) отечественные мемуаристы почерпнули при близком знакомстве с Западной Европой.

В одном, пожалуй, влияние заграницы на Б.И. Куракина сказалось значительно: его «Гистория о царе Петре Алексеевиче», посвященная первому пятнадцатилетию царствования преобразователя, с редкой смелостью и выразительностью противопоставляет «прилежное и благоразумное» правительство регентства Софьи Алексеевны вакханалии мерзости и беззакония родичей и приближенных Петра, наступившей после свержения «премудрой царевны»[133 - Новое изд.: Богданов А.П. Царевна Софья и Петр. С. 243–331.].

Однако и от «Гистории» Куракина параллели следует проводить скорее не к западноевропейской литературе, а к «Истории о великом князе Московском» А.М. Курбского, завоевавшей популярность в России как раз в последней четверти XVII – первой четверти XVIII в. Логично предположить, что не благостное влияние просвещенного Запада (переживавшего расцвет абсолютизма), а отсутствие окрест специфических отечественных прелестей вроде Малюты Скуратова или князя-кесаря Ф.Ю. Ромодановского, псов-опричников или Преображенского приказа способствовало особой остроте историко-публицистического пера двух русских аристократов за границей, разделенных более чем столетием трагического опыта государственного строительства a la russ.

Две тенденции русской аристократии в отношении к западной Европе, порожденные окончательным «затворением» границ еще при Иване Грозном, хорошо известны. Одни, вроде князя Ивана Андреевича Хворостинина, рвались уехать в просвещенную Италию (или иную землю обетованную), твердя, что «на Москве все люд глупой, жити не с кем»[134 - Что может толковаться и криво, учитывая заявление Исаака Массы о «растлении» Лжедмитрием I, вкупе с большим числом жен и дев, юного князя Хворостинина.]. Другие горько рыдали, отправляясь по царским указам «в немцы», «в свеи» или, прости Господи, «во фряги», где нет ни истинного благочестия, ни даже бани.