Оседлавшие Пегаса

Такие подлые преступления должны быть известны и настоящему и будущим векам! Сейчас, когда наши руки бессильны, может быть, наше негодование против этих чудовищ будет единственным наказанием им на земле; но когда-нибудь убийцы присоединяться к своим жертвам и, несомненно, в справедливости неба мы найдем себе отмщение!»

В.А. Жуковский

В армии стихотворение стало известно в ноябре, так как по приказу Кутузова его отпечатали в походной типографии и распространили как летучий листок. Фёдор Николаевич восхищался творением маститого поэта, а Жуковский с одобрением отозвался о стихотворении Глинки «Мечтания на берегах Волги», как раз в декабре появившемся в «Русском вестнике». Написанное два года назад, оно оказалось актуально и на конец 1812-го:

О волжские струи! О холмы возвышены!
Воскреснут ли при вас дни, счастьем обновленны?
Прольется ль в томну грудь веселия струя,
И буду ль, буду ль счастлив я?..

В разговоре с Жуковским Глинка обмолвился о своих военных записках, и Василий Андреевич горячо поддержал его работу, важную для воспитания российского юношества.

…2 января (21 декабря по ст. ст.) Фёдор Николаевич находился в пути. Какими-то ветрами его занесло в «рай»: «Не правда ли, что очень приятно найти прекрасный куст розы в дикой степи? Точно так же радует нас хороший дом в разорённой стороне».

Это был дом графини Тишкевичевой, сестры покойного польского короля. Владение графини поразило Глинку своим изяществом: в выборе места для дома, в расположении комнат и украшений их чувствовался тонкий вкус хозяйки. Особенно понравились гостю картины: «Захочешь насладиться приятным утром – взглянешь на стену – и видишь в картине все прелести его. Как синь и прозрачен этот воздух! Как легки эти дымчатые облака! Как хороши первые лучи солнца! Кажется, видишь, как эти лучи яснеют, как воздух становится светлее; туман редеет, цветки просыпаются, птички стрясают с крылышек жемчужную росу, и всё в улыбке!»

И это говорил человек, уже треть года находившийся в условиях, не только далёких от всяких идиллий, но и прямо противоположных им, да и просто элементарным отношениям, гарантирующим человеку жизнь! Какова сила воли, не допускавшая не только падение, но и просто ущемление нравственности!

На исходе декабря генерал Милорадович получил от графини Орловой-Чесменской меч её отца Алексея Григорьевича. Глинка донёс до нас текст сопроводительного письма к подарку:

«Меч сей дарован великою Екатериною герою Чесменскому за истребление оттоманского страшного морского ополчения на водах Азии, в виду берегов древния Эллады и Ионии. Там в первый раз возвеял флаг Российский: гром с севера ударил, флот исчез, и луна померкла.

Сей меч, украшенный драгоценнейшими камнями, щедротами бессмертныя монархини, есть бесценное знамение величия тогдашней славы России и неистлеваемый памятник в роде родов Орловых. Но дочь, благоговеющая к памяти родителя своего, к священному для неё праху его, подносит блистательный залог сей знаменитому воину, не допустившему нечестивого врага коснуться сей гробницы».

Получил награду и Фёдор Николаевич – орден Владимира IV степени, золотую шпагу с надписью «За храбрость» и орден Святой Анны II степени.

В первый день Рождества, 6 января (25 декабря), был издан манифест об окончании войны. Глинку это известие застигло в Гродно. 9 января он сделал запись, в которой пытался осмыслить происшедшее: «Итак, зачем приходил Наполеон в Россию? Вот вопрос вопросов, для разрешения которого будут писать целые книги. “Удача в мире сем священнее всех прав!” – думал вождь галлов; так думал и вождь татар! Батый и Наполеон по кровавому морю хотели приплыть к храму славы, но кровь пролита, а храм славы заперт для них. Их мавзолей – проклятие народов!»

13 и 14 (1 и 2) января Глинка оставался в Гродно; через день он был уже в Белостокской области, территории, приобретённой Россией незадолго до начала Отечественной войны. Таким образом, Новый год (по старому стилю, принятому тогда в России) Фёдор Николаевич встретил на родной земле. Предвидя скорую разлуку с ней, он думал о том, чем будет прошедший год для истории. Искал аналогий в древности и не находил. Мысленно он проследил события этого года день за днём. Почти физически ощутил, как людские массы огромной волной шли на восток от Немана до Оки, а затем с неожиданной упругостью выжимались назад, на запад. Подводя итог своим размышлениям, Глинка записал:

«Наконец минул сей 1812 год. Каким шумом, блеском и волнением ознаменовалось шествие его в мире! Сей год, обременённый славой и преступлениями, важно вступает в ворота вечности и гордо вопрошает неисчислимые сонмы протекших годов: кто более его обагрён кровью и покрыт лаврами; кто был свидетелем больших превратностей в судьбах народов, царств и вселенной? Встают века Древнего Рима, пробуждаются времена великих браней, славных полководцев, века всеобщего переселения народов… Напрасно! Древняя история, кажется, не найдёт в себе года, который во всех многоразличных отношениях мог бы сравняться с протёкшим.

Все силы, всё оружие Европы обратилось на Россию. Бог предал её на раны, но защитил от погибели. Россия отступила до Оки и с упругостью, свойственной силе и огромности, раздвинулась опять до Немана. Области её сделались пространным гробом неисчислимым врагам. Русский, спаситель земли своей, пожал лавры на снегах её и развернул знамёна свои на чужих пределах».

К этому эмоциональному заключению воина и поэта остаётся добавить следующее. Сегодня считается, что русскую границу перешли 608 тысяч человек. Потери Великой армии составили 550 тысяч, из них 110 тысяч пленными. Русские потеряли от 200 до 300 тысяч солдат и офицеров (точным подсчётом наших потерь царское правительство не озаботилось – вчерашние крепостные его не интересовали).

Поздравляя с победой тех, кто вышел к западной границе империи, Кутузов говорил: «Каждый из вас есть спаситель Отечества. Россия приветствует вас сим именем».

Царь охарактеризовал значение свершившегося в международном плане: «Вы спасли не только Россию Вы спасли Европу».

Слава стучится в дверь. На рубеже 1814–15 годов Глинка подготовил к печати объёмистый труд «Письма русского офицера о Польше, австрийских владениях, Пруссии и Франции, с подробным описанием похода россиян противу французов в 1805 и 1806, также Отечественной и заграничной войны с 1812 по 1815 год. С присовокуплением замечаний, мыслей и рассуждений во время поездки в некоторые отечественные губернии; части 1–8».

Весной 1815 года в Москве вышли первые семь частей, на следующий год – восьмая. Части первая и вторая, посвящённые событиям 1805–1806 годов, издавались уже в 1808-м. В предисловии к ним Глинка предупреждал читателей: «Служа в полку адъютантом, я старался воспользоваться некоторыми свободными минутами, которые мог похищать от моей должности, и в сие-то минуты, часто на голом поле или в чёрных мазурских избах писал».

С полным изданием «Писем русского офицера» история повторилась: «Не в уединении спокойном, но под небом, освещённом огнями обширных пожаров, посреди шума сражения, наконец, во время долговременного томления Отечества, сочинитель писал письма свои о войне Отечественной».

Однако признания автора в том, что ему было недосуг заниматься литературной отделкой записей, делавшихся урывками и в самых неподходящих для этого условиях, только подогревали интерес к ним. Книга вызвала повышенный спрос читающей публики и быстро исчезла с прилавков магазинов. Автор её получил широкую известность.

Показателен следующий случай. Как-то Глинку посетили В.А. Жуковский, К.Н. Батюшков, Н.И. Гнедич и И.А. Крылов. Разговор зашёл о книге Фёдора Николаевича.

– Ваших писем, – сетовал Жуковский, – нет возможности достать в лавках: все разошлись. При таком требовании публики необходимо новое издание. Тут, кстати, вы можете пересмотреть, дополнить, а иное (что схвачено второпях, на походе) и совсем, пожалуй, переписать.

Гнедич и Батюшков более или менее разделяли мнение Жуковского, и разговор продолжался. Крылов молчал, вслушивался и наконец заговорил:

– Нет! – сказал он. – Не изменяйте ничего: как что есть, так тому и быть. Не дозволяйте себе ни притягиваний нового к старому, ни подделок, ни вставок: всякая вставка, как бы хитро её ни спрятали, будет выглядывать новою заплатою на старом кафтане. Оставьте нетронутым всё, что написалось у вас, где случилось, как пришлось… Оставьте в покое ваши походные строки, вылившиеся у бивачных огней и засыпанные, может быть, пеплом тех незабвенных биваков. Представьте историку изыскивать, дополнять и распространяться о том, чего вы, как фронтовой офицер, не могли ни знать, ни ведать! И поверьте, что позднейшим читателям и любопытно, и приятно будет найти у вас не сухое официальное изложение, а именно более или менее удачный отпечаток того, что и как виделось, мыслилось и чувствовалось в тот приснопамятный двенадцатый год, когда вся Россия, вздрогнув, встала на ноги и с умилительным самоотвержением готова была на всякое пожертвование…

Великий баснописец правильно понял, что ценность «Писем русского офицера» заключается не в изысканности слога, а в правдивости и достоверности описанных событий, сделанных их участником; в тех именно выражениях и оборотах, которые вылились на бумагу почти одновременно с самими событиями без их искажения и извращения в угоду политическим требованиям. Записи, сделанные в моменты высокого душевного подъёма, конечно, не заменить трезвым расчётом и рассудочностью. Что писалось на бивуаках, не повторить в кабинетных условиях.

В письмах к брату Сергею Глинка раскрыл общее содержание книги: «Теперь предлагаю (читателям. – Н.) ведённый мною журнал[3 - Основой писем русского офицера» стали подённые записи – «журнал».]. Одна часть его в виде писем, другая в рассказах и замечаниях. Разнообразие это не вредит порядку. Здесь найдёшь ты, во-первых, изображение всех военных происшествий и многих геройских деяний россиян; потом описание о нравах, обычаях народов и прочих любопытных вещах, замеченных мною мимоходом».

Две первые части «Писем русского офицера» были посвящены (как уже упоминалось) военным событиям 1805–1806 годов, третья – описание увиденного во время путешествий по российским губерниям. Об этой части Фёдор Николаевич говорил:

«Во время краткой и обманчивой тишины, которою наслаждались мы с 1807 по 1812 год, предпринимал я, по разным обстоятельствам, поездки в разные места, не оставляя привычки бросать на бумагу мысли и замечания свои. Путешествуя в отечестве нашем, нельзя наполнить листов записной книжки описанием картин, мраморных изваяний и прочих произведений художеств; но можно списывать картины с нашей природы, которая богата ими, а всего, как мне кажется, важнее узнавать и описывать нравы своего народа. Путешествие есть единственное к этому средство.

Я старался рассматривать людей в их различных состояниях: гостил в палатах и жил в хижинах. Но там и тут главною целию моею было наблюдение нравов, обычаев, коренных добродетелей и пафосных пороков. Я видел мнимосчастливых в высоких домах и видел истинно благополучных в низких хижинах. В палатах нередко видел я слёзы, текущие по золоту; видел там страсти и предрассудки, от которых вянет радость и меркнет жизнь, как ясный весенний день от чёрных туч.

С сердечным удовольствием видел я, что благие нравы предков, вытесненные роскошью и нововведениями из пышных городов, не остаются вовсе бесприютными сиротами на Русской земле. Скромно и уединённо процветают они в простоте сельской. – Не раз повторял я, про себя, достопамятное изречение Монтескье: “Ещё не побеждён народ, хотя утративший войска, но сохранивший нравы свои”. Россия не утратила ни того, ни другого. И потому я всегда утешался душевным уверением, что вопреки всем умствованиям и расчётам наших врагов ещё очень трудно покорить отечество наше».

Это было сказано ровно 200 лет назад, а звучит весьма актуально сегодня, когда Россия оказалась в кольце американских военных баз и угрозы уничтожения западными доброхотами. Надо ли говорить, как воспринимались записки Глинки народом, только что изгнавшим двунадесять языцев из своей страны. Этим событиям посвящена четвёртая часть «Писем русского офицера», но мы ещё не договорили о первых двух. В них несомненно чувствуется влияние Н.М. Карамзина. Манерой и слогом Карамзина Глинка рассказывает о своём первом пребывании в Польше и Германии. Взоры путешественника блуждают по прелестным живописным окрестностям, путешественник гуляет по уединённым аллеям в саду княгини М., читает надписи на надгробных памятниках, вместе с генералом М. присутствует на балу у княгини Н., знакомится в замке с картинной галереей, состоящей из прекрасного собрания подлинников Рубенса и Корреджо, завтракает и обедает в гостях.

В «Письмах» сообщаются подробнейшие сведения о порядке дня, начиная с самого утра и кончая поздним вечером, но домашние эпизоды и прогулки по аллеям не составляют главного содержания «Писем». К тому же русский офицер не только присутствует на балу и пьёт кофе, но и знакомит читателя с вековыми плодами просвещения, с успехами цивилизации.

На влияние Карамзина указывает и название первых частей «Писем русского офицера», под которым они вышли в 1808 году – «Письма русского путешественника», но и тогда работа Глинки разительно отличалась от эпигонов основоположника сентиментализма. Вот характерные примеры.

В «Путешествии в полуденную Россию» (1802) Вл. Измайлова содержатся некоторые исторические сведения, но на первом плане всё же стоит «сам друг с собакой», потом «и небо, и травки, и поющие птички, и шумящие ручейки», и снова – «собственное бытие мое». Путешественник, глядя на красивую крестьянку, мечтает вместе с ней стеречь барашков и овечек, «петь русские песни». Всюду «гармония и порядок»: «овечки в стаде», «цветущие луга», «зелёные лесочки», «бело-румяные крестьянки».

Князь Шаликов в «Путешествии в Малороссию» (1803) довёл до крайности сентиментальную манеру Карамзина. Не успел он проститься с друзьями, как сердце его «стеснилось, затосковало» и «слёзы заструились из глаз». В пути, по его словам, он только тем и занимался, что пил кофе с «чувствительными друзьями», читал дамам сентиментальные элегии, любовался лугами, усыпанными «жёлтыми, лиловыми и голубыми цветочками», восклицая при этом: «О природа! О чувствительность!» За всё путешествие кн. Шаликов два раза встречался с крестьянами: первый раз в храме во время богослужения, второй – на сельском празднике. Вместе с помещиком он любуется «счастливыми поселянами». И «добрый помещик», конечно, радуется счастью своих крестьян. Полная идиллия.

В первых частях «Писем русского офицера» Глинка весь во власти исторических и национально-патриотических переживаний. В четвёртой части уже отчётливо ощутим резкий поворот, который предал размышлениям автора новый импульс. Это связано с событиями 1812 года, которые осознавались Фёдором Николаевичем как одна из важнейших исторических вех, как начало народной войны.

В «Письмах русского офицера» впервые сильно и резко была поставлена проблема роста гражданского и национального самосознания русского народа. В них слышатся неприкрытые сарказм и негодование в адрес правительства и ближайшего окружения царя, которые не решились объявить войну народной: «Дух пробуждается, души готовы. Народ просит воли, чтоб не потерять вольности. Но война народная слишком нова для нас. Кажется, ещё боятся развязать руки. До сих пор нет ни одной прокламации, дозволяющей собираться, вооружаться и действовать, где, как и кому можно».

На протяжении всех восьми частей «Писем русского офицера» проводится мысль о неправедности огромных владений и имуществ, сосредоточенных в немногих руках: «Богачи нашего времени! Какой ответ дадите вы, если голос царя небесного или голос отечества спросит вас: „Где деваете вы свои имения?“»

В «Письмах русского офицера» чётко проведена мысль о бесправии русского народа, его бедственном материальном положении, о «дымной избе поселянина». Но огромная заслуга Глинки заключается в другом: он сумел показать, насколько важную роль сыграла война 1812 года в развитии народного самосознания. В «Письмах русского офицера» со всей определённостью наметилось перерастание патриотизма эпохи Отечественной войны в гражданское обличение внутренних язв России. В шестой части «Писем» Глинка предлагал обсудить:

Почётна ль истина в судах?
Всего ль чтут выше добродетель?
Несчастных друг и благодетель
Всегда ль уважен и почтен?
Везде ли совесть тут законом?
Сирот и вдов внимают стонам?

В этих вопросах сказалось мироощущение будущего активного члена первых декабристских организаций. Глинке пришлось подумать о завершении своей эпопеи в письмах, и он прибег к иносказательной форме. В восьмой части «Писем» Фёдор Николаевич спрятал фрагмент, который называл «Фантасмагорией» – мудрый старец просвещает неопытного юношу. Он «живыми примерами» объясняет «великое таинство правления судьбою народов» и указывает юноше самое восхитительное зрелище, картину народа благоденствующего: «…край благословенный: обильные жатвы морями волнуются по необозримому пространству возделанных полей; тучные стада пестреют на злачной зелени долин; города наполнены народом, заливы покрыты кораблями, а реки множеством судов; везде слышны гласы жизни и песни радости». Показывая на эту процветающую страну, престарелый наставник говорит: «Столь счастлива бывает страна, когда управляет ею государь мудрый!» И тут же мудрый старик обращает внимание на картину страданий «народа бедствующего».

Писатель не был свободен в своём творчестве и на страницах «Писем русского офицера» сказал не всё, что хотел. Но до нас дошли его походные книжки, то есть черновые наброски к «Письмам» (они хранятся в Центральном государственном литературном архиве, фонд 141). В них мы находим заметку «Выезд из Парижа». В ней Глинка подвёл итоги своим впечатлениям о загранице: «Революция раздражила страсти, воспламенила головы. Бедные офицеры… могут ли смотреть спокойно из убогих изб своих, как богачи станут пировать на дачах своих. Революция уже много уровняла состояние. Здесь всё ещё тесно жить. Быть чему не есть во Франции… Фитиля нет, а порох остался»

Сравнение Западной Европы с Россией было не в пользу последней, но повторения опыта Франции писатель не хотел – Французская революция и радовала, и настораживала его: «В XVIII столетии посеяно много семян разного достоинства. Они понемногу всходили и взошли, созревали и созрели. Пришла Французская революция, сняла жатву, и началась молотьба. Стук цепов слышен был по всей Европе. Наконец, сгребли всё, как водится, в кучу и начали веять, западные ветры благоприятствовали. Но по закону тяготения лучшие зёрна, если они были и есть, остаются на месте, а пыль и полова летит далеко.