Завет «темных веков». Термины и концепты Освальда Шпенглера

Шпенглер слишком низко ставил математику, досаждавшую ему обязанностью постоянно отвлекаться от своих размышлений: «Математика, безотносительно к тому, пользуется ли она в качестве пособий наглядными образами и представлениями или нет, занята совершенно абстрагированными от жизни, времени и судьбы, чисто рассудочными системами, мирами форм чистых чисел, правильность – не фактичность – которых носит безвременный характер и подчинена каузальной логике, подобно всему только познанному и непережитому».

Этот тезис нельзя принять, если понимать, что математика сама находится в состоянии постоянного становления, а те пределы, за которые она заходит, отдаляясь от фактичности, позволяют обходиться без понятия числа, создавать миры бесчисленных логик, которые в привычной нам казуальности вообще не могут быть осмыслены. Математика – это средство пережить рассудком то, что никогда не будет пережито нашими чувствами. При этом в каждой математической фантазии скрыт прикладной аспект, исключенный из практики по социальным причинам: за математиком почти никогда не следует рой инженеров и лаборантов естественнонаучных дисциплин.

Математика кажется лишенной прямого созерцания лишь в силу близорукости взгляда на тот светомир, который может открыться человеку лишь постепенно – по мере развития науки и приборостроения. Измерить что-либо – значит увидеть и сравнить с эталоном. Математика дает увидеть то, что не видит или даже никогда не увидит глаз.

В математике ученый сам становится создателем «материи» – предмета для исследования – делая ее неизменной, подчиняющейся определенной аксиоматике. В физике тоже материя по большей части не меняет свойств, если дело не идет о сильно неравновесных системах, где происходит быстрый обмен информацией и веществом с окружающей средой. В биологии «активность» материи вообще творит чудеса. Из яичной слизи почему-то появляется цыпленок с мозгами, кровеносной системой и т. п. В социальных науках материя принципиально «активна», то есть предмет исследования меняется по мере того, как ты пытаешься устанавливать закономерности. Поэтому, чтобы что-то тут понять, субъект и объект должны в значительной степени срастись. От этого может получиться нечто «ненаучное» – с точки зрения стабильной «материи».

Например, обычное для процесса познания нарушение формальной логики. Сегодня работает одна логическая цепочка, завтра – другая, послезавтра вообще исчезает какая-либо связь… «Там, где что-то „действительно“ для нас существует, мы наблюдаем это и мыслим в причинной форме точно так же, как мы воспринимаем и знаем самих себя и свои действия как причину. Однако это установление причин оказывается от случая к случаю различным не только в религиозной, но и в неорганической логике человека вообще. В данный момент в качестве причины для данного факта мыслится это, а уже через мгновение – что-то другое. Всякая разновидность мышления имеет собственную „систему“ для всякой области своего применения. В повседневной жизни никогда не бывает, чтобы та же самая каузальная последовательность была во всех деталях продумана еще раз. Даже в современной физике друг подле друга используются различные рабочие гипотезы, т. е. каузальные системы, отчасти друг друга исключающие, как электродинамические и термодинамические представления». «То воззрение, что весь мир как природа упорядочен для бодрствования одной-единственной каузальной цепью, совершенно не может быть воплощено в жизнь нашим мышлением, постоянно мыслящим лишь единичные взаимосвязи».

Кризисный мир не ощущает множественности логических цепочек. Он не способен пользоваться даже самыми простыми логическими операциями. Особенно ужасно это отражается в праве, которое бессистемно, в правоприменительной практике абсурдно, и этот абсурд принят как норма. Еще ужаснее – отсутствие логики в спорах, которые ведутся на бытовом уровне. Увядающий интеллект цивилизации не способен воспитать врожденное чувство истины, которое сопрягается с индуктивными (больше для быта и криминалистики) и дедуктивными (больше для науки) методами ее доказательства. Естественная аргументация рассеялась в склоках, заменивших дискуссии. Массовая коммуникация обесценила глубину интеллекта, которая невозможна без элементарной логики. Аргументы заменились фантазиями, никак не связанными в систему и не имеющими отношения к жизни.

Коллапс цивилизации выражается в отсутствии логики и чувства числа.

Разметка времени

Ощущение времени обозначается обычно примитивным делением: прошлое, настоящее, будущее. Но в такой разметке нет ничего, что можно было бы взять для практического применения. Будущее еще не знает меня и моего секундомера, настоящее – это не длительность, а прошедшее расчерчено по разным основаниям и разными средствами, что дает произвол в измерениях и даже игнорирование временной шкалы – как это часто бывает, когда пренебрегают последовательностью причины и следствия, учетом обстоятельств места и времени. Если в обыденной действительности такие ошибки просто оставляют человека одураченным, то на уровне государственных институтов они оставляет в дураках целую нацию. Как только в чьих-то интересах дозволяется ставить следствие впереди причины, рушится, прежде всего, система права. Затем начинает давать сбои формальная логика, воспитанная веками цивилизации. Многие уже не могут справляться с простыми логическими операциями, а мошенники легко выдают ложь за истину.

На практике время типологически распределяется по отношению к наблюдателю: имеет ли или имело ли наполнение соответствующего периода какое-то касательство до него. Давнее – то, что основательно забыто, то есть, что не было необходимости вспоминать. Недавнее – то, что необходимо помнить или что нельзя считать забытым в силу того, что другие об этом хорошо помнят. Текущее – то, что помнить совершенно необходимо, чтобы не быть исключенным из социума и не попасть в лечебницу для душевнобольных. Наступающее – близкое будущее, тот минимальный прогноз предстоящего, который также позволяет существовать в социуме. Предстоящее – то, что можно предсказывать как непременный элемент будущего, не особенно обращая внимания на точность наступления момента события. Чувство времени привязывается к периодам, относительно близким к текущему моменту, когда значимость событий такова, что они еще не утратили видимой связи с настоящим или обозначили такую связь и обещают обратить на себя внимание. Причинно-следственная связь хотя бы признается: в текущем моменте фиксируются причины, находящиеся в прошлом, и следствия, ожидаемые в будущем. Периоды, которым приписывается причина или на которые распространяется ее влияние, могут произвольно расширяться: от вчерашнего дня до нескольких тысяч лет (если это касается истории) или миллиардов лет (если это касается природы). Тем не менее, они остаются «недавним» прошлым, поскольку сопоставляются не с жизнью человека, а с условным эталоном, который откладывается во времени небольшое число раз. Неслучайно историки и палеонтологи описывают события отдаленных времен так, будто они их сами видели.

Такое чувство времени означает пребывание в живой истории. Когда научные сведения составляют символический капитал истории нации наравне с рассказами очевидцев, которые не могут быть старше поколения дедов. Если нация не способна переживать свою историю, если не ценит живые свидетельства, то дни ее сочтены: она утратила чувство времени. Ни пропаганда, ни музейные экспозиции ее уже не спасут. Нарастающая деменция непременно доведет до полной недееспособности.

Утрата чувства времени сопровождается псевдоисторизмом, позволяющим изобретать самые причудливые исторические концепции и тем самым гальванизировать интерес уже не к подлинной, а к полностью вымышленной истории. Псевдоисторизм подхватывает из естественных наук «принцип бабочки» – малым влияниям приписывают большие последствия. В таком случае причиной каждого события можно считать любое другое предшествующее событие, выбранное по произволу. В таком случае произошедшее тысячу лет назад и произошедшее вчера могут объявляться равнозначными для настоящего. И тогда можно объяснить все, что угодно и без усилий выдать ложь за истину.

Шпенглер приписывал древним грекам и индусам, их государствам, а также их философским системам, служение моменту. Возможно, это связанно с иллюзией богоприсутствия в настоящем, которое можно вывести из литературного наследия далеких эпох. Но если принимать литературу за «чистую монету», то получится, что в ней отражена вообще вся жизнь людей. При этом забывается летопись, содержащая истинный историзм, и наука, которая всегда исходит из существования «стрелы времени» и последовательности «раньше-позже», которая интеллектуальным напряжением превращается в причинно-следственную закономерность («раньше» – не единственный признак причины). Служение моменту свойственно либо самым ранним стадиям истории цивилизации, либо самым поздним. В первом случае вспоминать еще нечего, во втором случае способность вспоминать подорвана.

Настоящий историзм – это принципиально глубокое видение событийного ряда и чувство времени, которое укладывает события в причинно-следственную последовательность и распределяет их на временной шкале так, чтобы причина никогда не опережала следствие. Профан, напротив, привыкает к оценкам времени, будто бы верным во все времена (жизнь моментом, со дня на день): «Обыватель всех культур в физиогномии всякого становления, своего собственного и окружающего его исторического мира, подмечает лишь непосредственно осязательный предметный план. (То есть, ближний план времени, до которого „рукой подать“ – А. С.) Сумма его переживаний как внутренних, так и внешних, вереницей голых фактов полнит течение его дней. Только значительный человек чувствует за популярным контекстом исторически подвижной поверхности глубокую логику становления, выступающую в идее судьбы и подчеркивающую случайность поверхностных малозначимых изделий дня».

Обыватель может сколько угодно говорить о судьбе, но перед его глазами судьбы нет. А у охлоса нет истории. У охлоса нет Отца и нет Отечества. Нет Царя Небесного, нет царя. А без царя нет дружины (аристократии) и нет народа. Все заполняется сиюминутностью, а охлократия обслуживает этот дегенеративный тип человеческого сообщества, занимаясь собиранием земных богатств, которые становятся тленом, когда цивилизация уходит в небытие.

Ложный историзм охлократов состоит в том, чтобы подобрать любую причину, оправдывающую узость их взгляда. Историзм аристократии – в выстраивании концептуальной линии национальной летописи, которая укладывает фактическую правду в причинно-следственный закон, расширяющий картину зримого мира, включая в него весь исторический материал.

Подлинный европеец знает и чувствует сопричастность (в историческом смысле – одновременность) к гомеровской эпохе, античности, Рима, Средневековья – даже в большей мере, чем к безумиям XX века. Микенская государственность, античная государственность, в значительной мере и средневековая государственность распались, но транзит культуры сохранился и достался нам как бесценное сокровище, которое теперь пылится без надобности, потому что пришли последние десятилетия цивилизации – она утратила чувство времени, переживая только настоящее.

Иссякающее на наших глазах достоинство русского человека – стоять на защите своих древних святынь и исторических триумфов. Невежество уничтожает историю и подкрепляет бессовестную и антинациональную олигархию, которая вместе с охлосом не видит необходимости в сохранении памяти о великих государях, героях и подвижниках былых времен. Олигархическая пропаганда знает лишь несколько событий XX века. Охлос же требует только «хлеба и зрелищ», с удовлетворением встречая войну против книг и знания, которое считается скучным и утомительным как раз для тех, кто к нему более всего открыт – для детей.

Между обладателем исторического чувствования времени и обывателем лежит пропасть. И в нашей действительности русский и россиянин – это совершенно несовместимые и политически несоединимые типы. Русские имеют историческую перспективу, потому что имеют историю и чувство времени. Они могут предсказать следствия, из которых строится картина будущего – возможного и желаемого. Россияне обречены на смерть от деменции. И чем быстрее «россиянство» сойдет с исторической сцены, тем больше вероятности, что русские крупицы будут собраны воедино и из них образуется новая русская нация.

Прошлое размечено историческими событиями, а не датами. Пустое время без каких-либо процессов – бессодержательная абстракция. Только события придают времени смысл. Причины, распределенные в прошлом, дают нам основание разметить будущее – планируемыми или неизбежными событиями. И тогда у нас есть план, представляющий волевую задачу стать субъектом исторического становления, а не прахом истории – безличной почвой, на которой вырастут другие цивилизации.

Пространство, время и субъект

Шпенглер противопоставляет время и пространство. Время создает пространство, а пространство убивает время. Эта формула проста своей гениальностью, но как будто пропускает часть реальности. Да, пространство выглядит как ставшее – время из него, будто бы, изгнано. Оно размечено «мертвой» материей. Но разве не размечается пространство не столько объектами, сколько процессами? Магнитное поле – это мертвая материя или становящаяся? Звезда в небе – это объект «мертвый» или кипящий внутренними процессами? Сама Вселенная уже мертва или все же нет?

Нельзя считать, что Творение где-либо закончено. «Мертвая» материя, вроде лежащего у дороги камня, – это обломки становления, выброшенные из процесса и остывшие. Как остывает выброшенная из вулкана лава. Даже завершение жизни не исчерпывает процессов, о которых мы можем ничего толком не знать, но ощущать их в своей душе, когда переживаем смерть близких или вспоминаем о них. Идея бессмертия души – это не утешающая сказочка. В ней – картина Вселенной, где время не исчезает, не мертвеет, не замирает в успокоившихся пространственных измерениях.

Шестимерный мир таинственного авиастроителя Роберта Бартини на фоне идеи многомерных картин мира не столь остроумен. Куда интереснее его «периодическая система» размерностей, где физические величины представлены комбинациями произведений временных и пространственных координат, возведенных в различные степени – положительные и отрицательные (правда, всегда целочисленные). Эта система показывает, что основы нашего воззрения на природу не заменяют время пространством, а дополняют – в весьма причудливых комбинациях. Пространство своим существованием вовсе не означает, что оно вне времени. Познанное не есть отмершее время. Напротив, познанное – это понимание скорее процессов, чем состояний. Познанное расширяет горизонт познания (обозревает все больше непознанного) и продолжает процесс познания, оставаясь не на обочине, а внутри процесса.

Если протяженность непременно сопровождается переживанием глубины, то всегда находящееся в становлении чувство сопровождает пространство, ибо в противном случае оно было бы лишено субъекта, и из картины мира пришлось бы выкинуть ее фундаментальный признак – способность к самопознанию. Пока кто-то не взглянул на пространственные метки, не коснулся их, не ощутил органами обоняния его запахи, не услышал его вибрации и ритмы, материя, действительно «мертва» – бессубъектна. Она есть процесс только потому, что предполагает: субъект рано или поздно появится. Именно по этой причине библейское творение мира связано с творением человека – формированием из «праха земного», который оформился в человекообразное существо, и, получив богодухновенный импульс, стал настоящим – думающим и переживающим. Пока в мире не появился такой субъект, он еще не создан.

Человек несовершенен как чувствующий субъект: он при полной адаптации глаза может увидеть один фотон, но его обоняние гораздо слабее, чем обоняние собаки, которая все равно крайне далека до ощущения одной молекулы. Осязание позволяет человеку почувствовать на гладкой поверхности ступеньку величиной в микрон, но до атомарных размеров его чувствительность далеко не дотягивается. Только способность к опосредованному восприятию, увеличивающему остроту чувств, данных Творцом, позволяет человеку проникнуть в даль космоса и глубину микромира. И это указывает на определенную задачу, которую человек выполняет во Вселенной. Субъектность предусмотрена как обязательное звено уже на стадии проектирования Мира.

Если пространство размечает материя, то время требует взять за эталон ритм какого-то процесса. Без выбора эталона времени не существует: неранжированные события равнозначны, даже если уникальны. Роль человека во Вселенной – открытие времени: отбор фундаментальных ритмов, классов событий, взвешивание ценности этих событий для глобальных тенденций вселенского процесса. Нет человека – нет времени. Как нет и классифицирующих понятий и терминов, чтобы Вселенная была описана. Пространство Вселенной заполняется под взглядом человека не объектами и процессами, а связанными с ними понятиями, проводящими сходство и различие между тем, что до человека не имело никакой классификации. Поэтому классификация – основа науки, а ее прогресс зависит от развития терминологии и связанного с нею понимания.

Причинность и бессмертие

Тезис Шпенглера о мертвенности причинности поначалу кажется несправедливым: «Казуальность есть – если можно так выразиться – ставшая, дезорганизованная, оцепеневшая в формах рассудка судьба». Но если любой предмет или факт имеет набор своих причин, и эти причины предопределяют следствия, то вся реальность, развернутая во времени, представляет собой однозначную и неподвижную, предопределенную «судьбу» (лапласовский детерминизм). Между тем, наша интуиция подсказывает, что следствия имеют вероятностный характер, и причины зачастую меняются ничтожным усилием воли, порождая совсем иные следствия, чем ожидаемые с полной уверенностью.

Древние греки были уверены, что судьбу изменить нельзя, но основа этого убеждения оставалась для них в прошлом. Будущее для них было детерминировано, но все же у Ахилла есть выбор: физическое бессмертие в полном забвении или гибель и бессмертная слава. Его выбор предопределен Роком, но ему он явлен как проблема. Олимпийские боги светлы, потому что умолимы – по молитвам можно отвести несчастную судьбу. Но также можно и наслать несчастье с помощью заклинания. Пифия может предсказать будущее, от которого можно уклониться, если верно понять предсказание. И лишь в философской мудрости оказывается, что Рок не преодолим даже богами. Он прокладывает себе дорогу, переступая через хитроумие богов и людей. Отсюда злосчастность греческой трагедии: коль муки неотвратимы, лучше бы и не родиться.

Мысль возвращается к идее преодоления причинности из страха смерти – застывшая пространственная казуальность требует поисков именно во времени актуального бессмертия. Этот поиск имеет социальные корни, совершенно не связанные с наукой, а потому и находившийся до сих пор только в сфере религии. Но теперь «таблетка бессмертия» кажется уже достижимой мечтой, в особенности для свихнувшихся правителей, которые намерены не только жить вечно, но и править вечно. Тем не менее, именно социальный барьер не позволяет реализоваться многим технологиям, как и прикоснуться к загадке времени.

Шпенглеровское «бодрствование» – это формирование иного мира, в котором бессмертие существует. Это иной мир, а не таблетка, которую надеются создать в этом мире. Пытаются добраться до бессмертия через знание – в том виде, в котором это знание выглядит привычно. Но в этом мире даже привычное знание фальсифицировано, а это значит, что этот мир может порождать только иллюзию бессмертия: человек бессмертен до тех пор, пока не умрет. Он просто не помнит о смерти, пока не взглянет ей в глаза. Это беспамятство и предполагает конечность человека, невозможность для него технологии бессмертия. Не веря в бессмертие души, он не обретает и бессмертие тела.

Бессмертно то, что существует как бессмертное, а не становится бессмертным от страха смерти. Существование современного человека гораздо дальше от бессмертия, чем жизнь человека прежних эпох, в которых ходили легенды об островах бессмертных, а целью жизни героя была бессмертная слава, а не вневременное прозябание в безвестности.

Чувствование и переживание кажется чем-то вненаучным. Рассудок, будто бы, должен быть холодным. Но в таком случае он порождает только холодные «истины», из него выпадает творческий элемент и изгоняется время. Но в макромире и в микромире теория предполагает, что присутствие наблюдателя меняет всю картину. В макромире нам важна позиция, но пока еще не состояние наблюдателя. В микромире – вмешательство в картину мира наблюдателя уже самим его присутствием, но пока не состоянием.

Если человек появляется как следствие холодной казуальности, то он не творит, а его познание природы – это лишь предопределенное и имеющее свои границы свойство этой природы, часть системы с обратной связью, которая сама причиной не является – только косвенным следствием более общих закономерностей. Тогда человек – не творец, и тогда он не создан по образу и подобию Творца. Если же он – порождение творческого начала, то он не только исследует природу, но и создает «вторую природу» с закономерностями, которых в природе изначально не предполагалось – по крайней мере, случайное превращает в закономерное. Творец не предполагал, что без участия человека где-то во Вселенной атомы и молекулы сложатся в реактивный самолет или компьютер. Человек породил свой мир, и этот мир предопределен не только природными свойствами человека, но и тем самым миром, который он создает – социальными условиями. Изучая сам себя, он может создать иные условия для творчества, в сравнении с теми, которые поставили сегодня ему барьер и ведут к исчезновению Европейской цивилизации.

Историю, действительно, изменить нельзя. Но современность нам показала, что историю можно фальсифицировать таким образом, что фальшивка оказывается вне конкуренции: подлинная история скрыта. Относительность истинного знания использована сегодня в социальных технологиях для подобного рода подмены, за которую в древности убивали – просто потому, что фальсификация означала присвоение власти и имущества. Теперь цель фальсификации точно такая же, но истреблены носители памяти, которые готовы были умирать и убивать за подтверждение своих прав, считавшихся частью их существа. Кто не сражался, тот терял эту часть натуры.

Сегодня мощные информационные монополии, создающие альтернативную историю, образовали у современного человека убежденность в двойственности любой истины. Теперь единственной истины нет, истинно все, в пользу чего можно привести хотя бы какие-то доводы, а тот, кто воспринимает эти доводы, может свободно выбирать из любого набора причин и следствий и даже придумывать свои, формируя личную реальность – хотя бы для того, чтобы утвердиться в самоуважении.

Природа как мир Божий имеет одну истину, и поэтому до определенного времени естественные науки надежно опровергали ложные теории и фиктивные открытия. Сегодня этот барьер на пути растекания лжи сломлен – в науку хлынули социальные технологии, которые преодолевают любую причинность ради того, чтобы создать иллюзорные надежды на фантастическое будущее, которое вот-вот наступит просто потому, что правительство организует творчество ученых и учит детей. Здание науки оформляется пышным фасадом для ублажения взора профанов, которые из легковерных дураков превращаются в агрессивную «пехоту» олигархий.

Фасад важнее самого здания. И за него олигархия готова уничтожать тех, кто пытается противостоять лжи.

Если человек – часть изначально заложенного в природу творческого начала, то без него Вселенная невозможна. Она не существует в полноте, пока сама себя не увидит глазами человека. И не начнет себя дополнять его воображением и усилиями. Пока человек богоподобен (и мнит себя сыном Божиим) он – неотъемлемая часть Вселенной. Отрекаясь от истории и своей роли в становлении будущего, человек – только часть природы, просто белковый организм, животное.

Переживание смерти

Два самых могучих символизма – рождения и смерти. И сопровождающего их становления и омертвления (или развития и упадка). Без мыслей о смерти нет философии (Сократ) – то есть, той интуитивной науки, в которой мудрость выше осведомленности. Интуиция знатока всегда выше формально закрепленных в памяти знаний. И знание о смерти – тот высший философский подвиг, когда многомудрая печаль всегда помнит о конечности самой себя и всего, что она понимает.

Человек может легкомысленно пренебрегать смертью, но никогда не пренебрегает возможностью бессмертия, которое он наблюдает в природе, пусть и не в отдельном существе, каковым является и он сам. Поэтому место смерти – в литературе и философии, напоминающих о конечности и трагичности жизни, а место бессмертия – в мифологии.

Миф соответствует представлению человека о неестественности его смерти, то есть – о естественности бессмертия. Физическая смерть в мифологии всегда связана с виной или несчастным случаем, которых можно было избежать, если бы не опрометчивые поступки, которые заводят человека в сети Рока. В Древней Греции мифология смерти тесно связана с мифологией жизни. Жизнеутверждающий Дионис, призывающий к упоению вином и весельем, является также богом мертвых. Экстатическая восторженность есть растворение человека в окружающей жизни, что равносильно смерти. И, наоборот, от смерти ожидается новое рождение. Гибель Диониса от рук титанов и последующее возрождение демонстрируют это взаимопроникновение смерти и жизни. Мифология напоминает нам, что существует тайная тропинка, скрытая от Рока, которая ведет к бессмертию. Это знание присутствует во всех культурах, отражаясь в сказках и суевериях. Оно заключено в существе человека как присущая ему вселенская интуиция.

Почему социальная нестабильность порой встречается с восторгом, хотя и сулит бедствия? В природе человека – не только сопротивление хаосу, но и стремление продлить становление. Исторический процесс может завязнуть в бесполезном повторении привычных социальных форм. Ощущение, что они более опасны, чем возвращение к превратностям становления, всегда присутствует и всегда нарастает в условиях стабильности. Исторический процесс запускается вновь, обнаруживая будущее не в устоявшемся порядке, а в островках «хаоса». «Старый хаос» становится конструктивным материалом для нового порядка мыслей и жизни.

Мудрость не столько познает мир, сколько переживает его – все динамичные процессы становления и уже ставшие, замершие в равновесии. Хладнокровная, «естественная» наука не предполагает души и не предусматривает понятие Бога (Лаплас). Одухотворенная наука не может не переживать своих социальных последствий, а тем более – упадка цивилизации, на фоне которого и делается большинство естественнонаучных открытий и вызревание истин гуманитарных дисциплин. Фактически к чувствующей науке всегда подмешивается философия – мысли о бренности всего сущего. Душа напоминает о бренности тела, мудрость – о неизбежной гибели всего человеческого. Символизм умиротворяет эти печали и, как пишет Шпенглер, наводит мосты между «здесь» и «там». То есть, между посюсторонним и потусторонним.

В запредельном нечего делать без символа. Оно непознаваемо без души, оно недоступно для того, что все готовы признать наукой. Может быть, только математика касается вечного и роднится с философией, будучи доступной в своих первых, «предрассветных» созерцаниях даже очень неглубоким натурам. И возвышаясь до неведомых почти всем высот, отдаляясь при этом от философов, которые лишь в идее Бога приближаются к математикам. Именно в мире математики сущее представлено только символами. А в философии символизация требует напряжения, потому что душевные трепеты «слишком человеческие» – они не хотят формализоваться. Мышление не хочет быть теорией, потому что завершенная теория означает смерть мышления. Ведь символы суть ставшее, даже когда обозначают становление. Они оживают, только если символизм сопровождается поэтикой.

Предчувствие границы существования – это не фоновое переживание. Как и животное, человек живет без ощущения своей смертности. Он живет вечно, пока не умрет. Страх смерти – это всего лишь воспоминание о последствиях ухода из жизни близких людей. Вид бездыханного тела дорогого человека (или просто человека) или разлука с ним – в этом заложен страх. Если бы мы не видели смерти, мы бы страшились только расставания с близкими. Ощущение вечности смерти в сознание человека не умещается. И он обращается к идее бессмертия души и обретения телесности под новым небом и на новой Земле. Застывание прошедшего в вечной и неизменной форме также не вмещается в сущность человека, и поэтому его воспоминания изменчивы и следуют его текущим душевным состояниям. Так же и история воспринимается в контексте политики.

Длительность, время, задача, цель, ценность, смысл – категории, осмысляемые ничтожной частью человечества, которому как правило неизвестны даже параметры своей собственной жизни. Человек воплощает в своих мыслях время лишь в какие-то мгновения, и почти никто этих мгновений не замечает. В этом смысле человек от животных отличим лишь своей рассудочностью – богатством символизма, очерчивающего некогда зафиксированные обстоятельства. От ставшего символизма человек может избавиться, только превратившись в личность, на порядок более осмысленную в своей индивидуации. Бытовая рассудочность позволяет ему выживать и не замечать границ своей жизни, вспоминая о них только в тяжких болезнях или накануне смерти.

«У животного есть только будущее, человек знает и прошлое». Вопрос лишь в глубине и адекватности этого знания. То, что кажется знанием, на поверку может быть измышлением невежды, оскорбляющего своих предков. Утилитарная забота о еще не минувшей жизни вовсе не означает заботы о прошлом. Смерть как тайна мира закрывается от познания каким-нибудь примитивным домыслом – вот и все. Отличие от животного только в том, что инстинкту такой домысел не требуется. Животное обходится без переживания того, что не касается его непосредственной чувствительности. И человек очень часто находится в этом животном состоянии. При этом ни тот, ни другой не обладают прошлым, если оно не связано с выработанным рефлексом.