Грязь. Сборник

Она протянула мне руку, и я взялся за неё. Родное мне тепло вновь согревало мою холодную ладонь. Её влажные от чая губы блестели на свету. Она всегда улыбалась так, как будто ждала только тебя. Её темно-карие глаза с любовью смотрели на твоё лицо, а губы как бы не произносили, а тихо шептали слова, так чтобы только ты мог их услышать. Рыжие волосы собраны в хвост. В моих глазах Она была безупречно хороша.

– Сегодня приехала?

– Да, рано утром, а потом сразу сюда. Здесь же кипит вся жизнь.

– Сейчас оттуда, – я кивнул головой в сторону окна. – Видел очередной разгон митинга.

– Да, у тебя пальто всё мокрое. Снимай его. Ты-то там не попал под раздачу?

– Нет, я из окна за всем наблюдал. Но всё же, огнетушитель в окно закинули, – рассмеялся я, снимая пальто и бросая его на соседний стол.

Какой-то сдавленный получился смех.

– А ещё знаешь… Я случайно забрал оттуда, то есть из квартиры, небольшую фигурку бегемота, а когда обнаружил это, то сразу же почему-то выпустил его из рук. Не понимаю. И он разбился.

– Фарфоровый бегемот? – спросила Она, откусывая печеньку.

– Да… Откуда ты знаешь?

– Предположила. Если он разбился, то, скорее всего, стеклянный. Но фарфоровый – звучит получше, если бы я была писательницей и описывала этот случай, то непременно сделала его фарфоровым. Чай заварить?

Я кивнул головой. Она подмигнула и пошла в другую часть комнаты к кухонному гарнитуру.

– А я сама приехала только сегодня рано утром из столицы. Рада оказаться здесь, здесь более-менее спокойно.

На Ней была черная майка Iron Maiden (она говорила, что « котировала их с самого детства») и серые мешковатые штаны, скрывающие её фигуру.

– Черный, зеленый? Тут вроде бы еще красный был.

– Зеленый.

– С мятой?

– Естественно.

Она хихикнула. Хорошие воспоминания. У Неё были мозги, и она умела ими пользоваться. И не только ими. Всё было просто и спокойно. Я любил с ней говорить, я любил смотреть на Нее. Она была небольшого роста. Даже страшный рисунок с черепами на футболке не мог скрыть её объемную грудь. Она была не девочка, а просто персик. Отличная фигура с огненными волосами и очень эмоциональным лицом. Я знал, что Она не притворялась, её эмоции не были наигранными. Её сердце билось часто и наполняло Её переживаниями, обостряло её чувства. Мы с Ней много чем занимались. Например, сейчас пили чай. Мы были отличными друзьями. А когда я слышал, что кто-то критикует молодежь за распущенность, то я сразу же вспоминал своего отца. Он ведь не просто так разводил свиней. Да, узнай я об этом пораньше, то убил бы старого извращенца. И с Её отцом всё было непросто, а с отчимом – тем более. Хм… Кажется, что вся эта история про людей, которым не повезло с родителями. Ладно, не берите в голову. Сейчас я просто пил чай.

Дождь шел, шел и шел. Брызги с карниза обрушивались на оконное стекло, и вся его нижняя часть была в крошечных капельках, отражающих серое небо. Она звонко смеялась, прикрыв рот рукой, а я рассеяно смотрел и слабо улыбался. Я уже устал. Утопил ложку во второй порции хлопьев с молоком и ухмыльнулся: уж слишком быстро столовый прибор пошел ко дну. Наверное, и брусчатка во дворе тоже теперь под водой. Дороги теперь под водой. Новый Потоп… Какие непонятные и ненужные мысли порой приходят в голову! Но зачем-то мы их придумываем. Из глубин ледяного водоворота мыслей меня вырвало горячее касание: она похлопала меня по щеке.

– Чего скис? Пошли, соня. Нам есть чем заняться.

«Уже сотни лет мир, наш мир, умирает. И никто за эти сотни лет не додумался засунуть бомбу ему в задницу и поджечь фитиль. Мир гниет, разваливается на куски. Но ему нужен последний удар, последний взрыв, чтоб он разлетелся вдребезги. Никто из нас не целен сам по себе, но каждый носит в себе материки, и моря между материками, и птиц в небе. Мы это все опишем – эволюцию этого сдохшего мира, который позабыли похоронить. Мы плаваем на поверхности, но мир уже утонул, тонет сейчас или утонет скоро. Наша Книга будет настоящим кафедральным собором, строить который будут все, кто потерял себя. Будут тут и панихиды, и молитвы, и исповеди, и вздохи, и рыданья, и бесшабашность; будут окна-розетки, и химеры, и служки, и гробокопатели. В этот собор можно будет въезжать на лошадях и гарцевать в проходах. О его стены можно будет биться головой – они не пострадают; молиться – на любом языке, а тот, кто не захочет молиться, может свернуться калачиком на ступенях и заснуть. Наш кафедральный собор простоит тысячу лет, и ничего равного ему не будет, потому что, когда исчезнут его строители, вместе с ними исчезнут и чертежи…» – раздавался голос Генри Миллера за стеной. Очередной жрец этого места поднял своего идола над головой и нёс его из комнаты в комнату как слово Божье. Вскоре он затих.

Подумать только, все эти имена звучат для нас априорно, как фон. Имена всех значимых для нас людей из прошлых веков не больше, чем мелодия в нашей голове, особое ощущение в теле, наше настроение – смысл, которым мы наделили эти имена и фамилии. Но не более. А ведь когда-то под ними действительно жили самые настоящие люди, жующие свою пищу, устало смотрящие по сторонам и не знающие, что ждет их впереди. Они даже смеялись, если кто-то пукнет за обеденным столом. Вот умора.

Не знаю, сколько я спал. Бессонная ночь дала о себе знать. Она заснула рядом – ночная дорога вымотала и Её. Я повернулся и лег на спину. Она лежала, повернувшись лицом ко мне, и видела яркие сны. Такие, как Она, не могли видеть мир без красок. Она как-то сказала, что в сером цвете на самом деле очень много цветов, просто мы не можем выделить какой-то один и видим все сразу. Наверное, это и называлось оптимизмом. Её распущенные огненные волосы пахли лавандой. Я дотронулся до них рукой. Такие мягкие. Я посмотрел на Её спокойное расслабленное лицо, потом на тонкую беззащитную шею с красными следами моих недавних поцелуев, чуть прикрытые изгибы нежных плеч. Сейчас я понимал, откуда брали вдохновение дизайнеры современных дорогих машин. Оголенные изгибы женского тела – вот ключ к успеху. Вспомнил Вильнёва. Сразу же постарался забыть. Потом посмотрел в потолок. Кто-то его выкрасил в темно-фиолетовый цвет. Из-за тусклого света, исходящего из большого окна, он казался черным. Над нами всегда что-то было. Это была комната-склад. Уединенное местечко – кровать, окруженная старыми шкафами, тумбочками, рамами, картинами, стульями, люстрами, и всё это было навалено друг на друга. Нас окружали непреступные стены. И только со стороны окна было пусто. Да, чтобы попасть сюда, пришлось немного полазать по всему этому хламу. Но оно того стоило. Я снова посмотрел на Неё.

Откинул одеяло и медленно подошел к окну, скрипя половицами. Дождь шел до сих пор, а не знал даже, какое сегодня число. Я перестал смотреть в календарь. В любом случае, друзья поздравят на день рождения, и тогда узнаю, какой день на дворе. Если они, конечно, доживут. Какая-то пустота донимала меня. Она была внутри и не давала мне проснуться, я будто застыл во времени, пребывал в вечном полусне. Лишь яркие моменты страсти оживляли меня, быть может, поэтому мы с Ней были такими хорошими друзьями. Дарили друг другу то, чего не хватало обоим. Сегодня Она улыбалась, ямочки на ее щеках придавали ей еще большее очарование, пробуждали желание. Но мне всё равно казалось, что Она глубоко печальна. Я чувствовал это.

Внезапно в потоке воспоминаний раздались те самые слова моего товарища «Хорошо всё-таки, что Зарёв сдох».

Если возьмем новенькую книгу с той полки, то можем там прочитать:

«…Более десяти лет назад в нашем городе сложилось крайне интересное творческое объединение. Себя они никак не называли по причине того, что их связь строилась в первую очередь на дружеских отношениях ее членов и их деятельность не была направлена на достижение какой-либо конкретной цели. Часто их собрания больше напоминали дружеские встречи или неформальные творческие вечера. Казалось бы, зачем в нашей книге под названием «Последняя Культура», рассказывающей о последних настоящих (!) культурных деятелях нашей страны перед эпохой бесстыдной массовости и обнищания всех жанров и направлений, вести речь о каком-то безымянном дружеском кружке? Может, их объединение и было безымянным, но имена участников до сих пор гремят в различных сферах общества, как синоним новаторов, мастеров и светил отечественной культуры. В рамках этого объединения они обменивались идеями, росли как творцы и помогали в этом своим коллегам. Они не намеревались устраивать революцию в культуре, переворачивать догматы и свергать классиков, однако именно они своими смелыми произведениями сделали последний качественный скачок искусства – это неизменная судьба гениев. В состав объединения входили А. Цвет, В. Вебер, М. Кравец, Д. Берк, М. Игнатьев, К. Златоусцев, Я. Ёж и, конечно же, Н. Зарёв. Как мы видим, здесь собрались яркие представители совершенно различных направлений: от тяжеловесной классики театра до андеграунда, не признающего никаких авторитетов. Зарёв здесь заслуживает отдельного упоминания, потому как именно он являлся душой и идейным вдохновителем этого объединения. Он в своих немногословных интервью всячески открещивается от подобных высказываний в его адрес, однако, по словам его друзей по цеху, всё было именно так…»

Ох, Зарёв, Зарёв… Что еще можно сказать о тебе?

Глава 1. Город

«…Десять лет назад в нашем городе сложилось крайне интересное творческое объединение. Себя они никак не называли по причине того, что их связь строилась в первую очередь на дружеских отношениях ее членов и их деятельность не была направлена на достижение какой-либо конкретной цели. Часто их собрания больше напоминали дружеские встречи или неформальные творческие вечера. Казалось бы, зачем в нашей книге под названием «Последняя Культура», рассказывающей о последних настоящих (!) культурных деятелях нашей страны перед эпохой бесстыдной массовости и обнищания всех жанров и направлений, вести речь о каком-то безымянном дружеском кружке? Может, их объединение и было безымянным, но имена участников до сих пор гремят в различных сферах общества как синоним новаторов, мастеров и светил отечественной культуры. В рамках этого объединения они обменивались идеями, росли как творцы и помогали в этом своим коллегам. Они не намеревались устраивать революцию в культуре, переворачивать догматы и свергать классиков, однако именно они своими смелыми произведениями сделали последний качественный скачок искусства – это неизменная судьба гениев. В состав объединения входили А. Цвет, В. Вебер, М. Кравец, Д. Берк, М. Игнатьев, К. Златоусцев, Я. Ёж и, конечно же, Н. Зарёв. Как мы видим, здесь собрались яркие представители совершенно различных направлений: от тяжеловесной классики театра до андеграунда, не признающего никаких авторитетов. Зарёв здесь заслуживает отдельного упоминания, потому как именно он являлся душой и идейным вдохновителем этого объединения. Он в своих немногословных интервью всячески открещивается от подобных высказываний в его адрес, однако, по словам его друзей по цеху, всё было именно так…»

Он вышел из здания вокзала в восемь часов утра. Посмотрел по сторонам на оживленные улицы, не зная куда идти. Но это мало его беспокоило: он знал, что его где-то ждут.

Вдалеке раздался приглушенный раскат грома. Зарёв поднял голову и всмотрелся в серое небо, будто изучал нового знакомого. Этот был невероятно молчаливым и с виду грозным, но в то же время таким мягким, легким, воздушным. Напущенная тяжелая хмурость – вот чем небо пыталось оттолкнуть новых знакомых. Оно бережно хранило свои чувства, прятало сердце за неприветливыми ледяными ливнями. Николай улыбнулся – они еще подружатся.

В этот город приятней всего приезжать на поезде. Со стуком и грохотом поезд проезжает Обводный канал и через несколько минут медленно заползает на величественный вокзал. Толпы встречающих, потоки прибывших, дребезжание сотен пластмассовых колесиков чемоданов, проезжающих по несчетным стыкам плит. Пройдешь через вокзал на одном дыхании – ведь там впереди уже видны высокие двери, через которые льется тусклый солнечный цвет, похожий на мелкий снегопад. И у этих врат столпотворение: люди медленно выходят в город, стоя друг за другом, в нетерпении переминаясь с ноги на ногу, будто они собрались у дверей особняка Гэтсби; неотступно двигаясь за идущим спереди, не желая потерять свое место в такой близости от столь желанной награды – лишь двери пройди, и мир чудес примет тебя. Вокзал – это лишь кроличья нора.

На самом деле повода для беспокойства не было – где-то среди людей затерялся Антон Цвет, старинный друг и бывший одноклассник Николая. И он как всегда опаздывал. Зарёв подошел к краю бордюра, отгороженного от проезжей части тяжелыми цепями, протянувшимися от одного металлического столбика к другому. «Никак якорные цепи, славные традиции Балтийского флота?», – с усмешкой подумал поэт. Он вспоминал заброшенный и оставленный богом Кронштадт – гордую обитель отечественного флота, а ныне никому особо и не нужный городок, накрытый покрывалом истории, которое приносит с собой только пыль и гнетущее ощущение пустоты. Кто знает, быть может, когда-нибудь и с северной столицей произойдет то же самое. Падёт всё, останутся лишь камни и дикари, конвоируемые людьми в касках. Надо думать, это будет не скоро.

Поэт качнул ногой «якорную» цепь. Они не виделись с этим городом десять лет. И что же? Всё та же надпись «Город-герой Ленинград» на здании напротив вокзала, всё тот же обелиск в центре площади, круглый вестибюль станции метро… Глазу не за что было зацепиться. «Надо углубляться в город» – подумал Зарёв, – «Быть может, там таятся сюрпризы и неизведанные берега?» Он поднял свой потрепанный чемодан с фотографиями Делёза, Мисимы, Мандельштама, Одри Хепберн и Довлатова внутри, и пошёл искать улицу известного поэта.

Он хорошо помнил, что Петербург обманчив: после поездки в тесном пыльном поезде он награждает путников простором площадей, проспектов и свежим северным ветром. Над обелиском со звездой в сторону залива пролетают чайки. Город встречает своего нового героя распростертыми объятиями и вскоре неизменно заводит его в свои тесные улицы-ущелья, стремясь буквально прижать его к себе и не отпускать никогда. И было в этом своё очарование.

На перекрестке перед поэтом проехала белая грузовая Газель с большой бордовой вывеской, обернутой прозрачным полиэтиленом в несколько слоёв. «Английский паб Сьюард Б.» – гласила она. Машина свернула на Лиговский проспект. «Видимо, всё же город преображается» – промелькнула мысль перед вспыхнувшим над головами зеленым светом.

Что ощущает путешественник, стоя на свежевымытой мостовой, в самом сердце такого города? Города, где каждый дом – история, рассказать которую можно с двух сторон: первая – фасадная: кто построил, кто жил, что великого свершалось, почему на барельефах именно грифоны, а не орлы; когда будет реставрация и т.д.; вторая – по ту сторону стен, внутри, сродни этому произведению; рассказ не про каменную кладку, а про судьбы жильцов, про их мечты, слезы, отрешение, заброшенность, старость и молодость; смерть, что резко подводит итог их делам. Зачем это знать? Первое – для того, чтобы слыть «начитанным человеком», «для общего развития», «для знания истории родины» и тому подобное. В свете это любят. А вот про второе предпочитают молчать, потому что это то, что касается всех нас, это не то, о чем можно говорить безопасно, не боясь за себя; потому что трагедии имеют неприятное свойство повторяться из года в год, переходить из семьи в семью, перемещаться из одного мира в другой. А если уж эти истории тесно связаны с нами, то, возможно, мы так и не расскажем их. Люди уйдут, исчезнут, перестанут говорить, а стены, дома всё так же будут стоять грозным напоминанием – они будут помнить всё. Так что же ощущает путешественник, стоя на свежевымытой мостовой, в самом сердце такого города? Перейдя несколько перекрестков, Зарёв почувствовал радостный трепет в груди. Что-то должно произойти, что-то будет.

На ресепшене хостела царила утренняя неспешность.

«Он швырнул тетрадь за спину в дальний угол комнаты. Раздался звук бьющегося стекла, наверное, это был фарфор. Следом что-то хрустнуло и громко упало с верхушки шкафа с дребезжащим звуком. Писатель резко обернулся: рядом с потрепанной тетрадкой на полу лежала акустическая гитара. Он посмотрел на шкаф, потом на инструмент, потом снова на шкаф. «Как же я раньше этого не заметил?» Он встал и подошел к гитаре – разбилась. Поврежденный от падения гриф отвалился у него в руках и повис на струнах. «Вот так ненависть ломает невинные вещи. И хорошо когда только вещи». Этим вечером он закопал сломанную гитару во дворе вместе с рисунками, которые нарисовал днем. Это были похороны невиновных. Человек чувствовал себя скверно».

– Сирень, Сирень.

Девушка за стойкой оторвалась от чтения и рассеянно посмотрела на подошедшего молодого человека в черной кожаной куртке.

– Сирень, сейчас должен приехать мой друг, я пойду его встречу, и минут через двадцать мы с ним вернемся, будь на месте, пожалуйста.

На его щеке красовались красные полосы – следы недавнего пробуждения и смятой простыни. Волосы были немного приглажены, но местами тоненькие волоски торчали во все стороны. Девушка хихикнула и сказала ему об этом.

– Да и бог с этим, не королеву иду встречать. Всё поймёт.

Сирень улыбалась. Она только сейчас заметила, каким забавным может быть Цвет. Еще его немного торчащие уши, широкий нос и изящные, по-настоящему красивые губы – дополняли этот хаотичный утренний образ.

– Я пошёл, – сказали зеленые глаза.

– Иди…– ответила Сирень и проводила его взглядом.

Хлопнула входная дверь. На стене напротив ресепшена висела большая карта города на английском со множеством воткнутых разноцветных флажков. Красные – достопримечательности, синие – перекус, зеленые – парки, желтые – развлечения, белые – места начала ежечасных экскурсий. Большая наклейка в виде синего глобуса – расположение этого хостела, прямо в центре всего. Сирень закрыла книгу, оставила ее на столе, отпила из чашки чай и посмотрела на высокие окна. За белыми занавесками ничего не видно, будто за окном есть только холодный свет и ничего более.