Грязь. Сборник

– Как-как… Паршиво. Пить будешь? – сказал Николай, подходя к комоду в дальнем углу комнаты.

– Не, я бросил.

– А чай, кофе?

– Не, скучно. Был на днях в Кронштадте, знаешь, там так подняли город. Разваливающихся домов гораздо меньше, памятники привели в надлежащий вид, туризм процветает.

– И пол века не прошло, – сказал поэт, бросая ложки молотого напитка в бокал.

– А как тебе новый праздник воинской славы – День взятия Риги?

– Ерундой занимаются. Не это нам нужно. Будто всё, что надо это флажки раздавать и скандировать: РОССИЯ! РОССИЯ! РОССИЯ! Не берет меня гордость за Родину от такого.

– Ну ладно, ладно, не расходись. Так как, дела-то?

– Фестиваль не получился, газету давят, творческие цеха и объединения хотят от нас того, что мы уже не можем им давать… ох, проблем полны руки и голова.

– Понятно… Слушай, ты не обижайся, но… – Антон замялся и опустил глаза. – Если по правде, то это я посоветовал господину губернатору обратить на тебя внимание, причем самое пристальное. Но это всё ради нашего блага.

Николай медленно повернулся к собеседнику с чашкой кофе. Он медленно отпил и деревянной походкой вернулся на своё кресло.

– Так… И в чем благо?

– В том, что тебя заносит, – обвинительно заявил Цвет, вступив в зрительный контакт с оппонентом. – Ты хочешь того, что нельзя реализовать, а если и можно, то это опасно. Не все люди такие умные как ты, твои просветительские идеи и весь этот дух либерализма может так аукнутся, мы же сейчас всё как на пороховой бочке сидим. Нужна сильная власть, она формируется прямо сейчас, но ты… Я бы не стал, но открытое письмо президенту по поводу прав человека – это уже перебор. Ты где живешь? Ты же сам себя закапываешь, живьем зарываешь, и Лену зароешь, и нас всех, зароешь! – закричал Антон.

Зарёв стукнул бокалом по столу, расплескивая напиток и вскочил, быстро подойдя к окну.

Цвет тоже поднялся:

– Мне уже со всех инстанций сверху про тебя говорят. Если бы я не шепнул губернатору и тот же самый фестиваль провели, а? Ты же таких специалистов позвал из-за границы, они этими своими театрами и фильмами тут такое бы устроили! Ты бы уже в тюрьме сидел за пропаганду всего этого, хорошего! Ну, нельзя, нельзя у нас по-человечески, пойми. Не надо сейчас искусство, не нужно оно, оно должно встать и затвердеть, не нужны нам сейчас перемены, за них накажут, я…

– Хватит, – отрезал Николай.

Он монолитом застыл перед подоконником, опустив голову. Цвет замер, расставив руки в наклоне к нему. Поэт сжал зубы и повернул голову:

– И что же ты только сейчас об этом сказал?

– Ночь, вот и разжалобила она меня, видимо, – просто ответил Антон.

– Так просто?

Цвет задумался, а потом кивнул головой. «Бессовестные люди» – подумал Зарёв, отворачиваясь. – Не делай так больше, лучше просто позвони. Я тебя услышал.

– Ох, спасибо, я так волновался, – подошёл к нему Цвет и начал говорить, но Николай его не слушал.

В молодости только и ищут приключения, возводят свои левые часы до небесных высот, а став взрослыми, отмахиваются от этого, погруженные в свои бесконечные заботы, окаймленные одиночеством. И откуда это одиночество? Гордость, убеждения, целеустремленность, серьезность, честолюбие – какая из этих современных добродетелей загоняет нас в тупик серости и грязи?

– Уже поздно. Давай прощаться, – прервал трели Цвета поэт.

– Да, давай… Слушай, ты, кстати, мою Алексию видел?

Зарёв несколько раз быстро моргнул, а потом повернулся к собеседнику:

– Что?

– Ты мою жену не видел?

– Нет, а… почему ты спрашиваешь?

– Да ничего, просто, думал, она у тебя на днях заезжала, что-то я её всё меньше дома вижу… Ладно, пойду.

Выйдя из Дома Книги, Цвет спиной чувствовал взгляд своего друга. Но оборачиваться не стал. Сел в машину и не думая поехал, сначала даже не в ту сторону. Он ехал, прокручивая разговор с Зарёвым в голове, гнал по Невскому до Дворцового моста, а потом развернулся и понесся в другом направлении, как загнанный зверь. Он поднимал свои глаза к светофорам. Но не видел ничего, соленая пелена закрывала их. Он свернул на Лиговский, потом еще куда-то, потом еще. Руки его тряслись, машина виляла. Он резко остановился, ударившись головой о руль и затрясся в слезах.

– Господи, что же происходит…

Жизнь его рушилась, карьера встала, приобрела непонятные очертания, разочаровала. Без Зарёва он был простым бардом. Почему, почему жизнь так жестока? Почему то, о чем мечтает один всегда так легко получается у другого? Почему людям всё так легко даётся? И только он один, сидит в этой проклятой машине и не знает, куда ушли его последние годы? Он стал продюсером и окончательно ушел в тень. Когда он в последний раз брал в руки гитару? Руки помнят, они всё помнят… А голова понимает? Он поднял голову и потер ушибленный лоб. Как жить с такой завистью?

Цвет повернул голову и увидел вывеску круглосуточной шавермы. В ней наверняка играет отвратительная музыка. Хотя, о чем беспокоиться человеку, под крылом которого исполнители не лучше? Когда-то он боролся с этой музыкой, а теперь поникши идет к ней по мокрой брусчатке.

– В обычном или сырный?

– Сырный.

Неужели Зарёв и правда его отпустил, правда… простил? «Скотина, этот Зарёв, святого корчит, падла, – думал Цвет, сдерживая ком в горле. – Такое не прощают, я же палки ему в колеса вставлял, я же собак на него спустил, боясь, боясь за себя, он же чертов блаженный от искусства, реальный мир не знает, я… Я не знаю».

В машине Антон вновь расплакался, на этот раз над шавермой. «Великий, великий человек… Я видел, как ему больно, тяжело, а он просто сказал «не делай так больше». Да я был готов ко всему, что он кружкой этой запустит в меня, что… А он… Я что, правильно сделал? Нет, я гнида, самая настоящая гинда. Так почему, почему, почему, почему?» Он сдавил в руке шаверму и та переломилась на две части. «Почему…»

«Или… Алексия… Как он встрепенулся, когда я про нее спросил. И замялся, хотя до этого был мрачнее тучи… А что, если это он? Если он спит с моей Алексией? – Цвет обернулся назад, будто надеясь увидеть Дом Книги. – Ему стыдно, вот и простил, чтоб отвязался. Да-да, всё так, она так про него постоянно говорит… Шлюха».

Он отбросил шаверму на пассажирское сидение и ударил по газам, яростно втаптывая педаль газа. Машина умчалась по пустым дорогам к центру.

– Да-да, – сонно ответил Николай, поднося трубку к уху. – А можно потише музыку?

Таксист, не поведя бровью, выключил радио.

– Вот сейчас слышу. Да, что такое, Лен? Поздновато для бодрствования. Что? Не может дозвонится? Чёрт…Ах… Я еду, в какую именно? Да, запомнил, ладно. Нет, будь дома. Я потом сразу к тебе.

Он положил трубку и посмотрел на водителя:

– В Мариинскую больницу, пожалуйста.

Цвет неподвижно лежал на широкой кровати, накрытый покрывалом, только руки сверху. Правая вся в гипсе, левая сине-бордового цвета. Голова повернута в бок и как будто скатилась чуть вниз по подушке, как у крепко спящего ребенка.

– Он не приходит в себя и состояние критическое, но мы сделали всё, что могли.

– На данный момент? – спросил Зарёв, пытаясь максимально сконцентрироваться на словах седого доктора.

– Это словосочетание сейчас не уместно. Авария была сложной, он не был пристегнут, превысил скорость, мчался в центр и вылетел. Он уже лишился ног и, как мне видится, не будет уже другого момента. Вы пока единственный из родственников, кто доехал, его жена отказалась приезжать. Если хотите, можете к нему пройти. Вам лучше к нему пройти.