Когда мы умрем, у нас вырастут крылья,
И все сказки оживут наяву…
Будешь ли ты плакать, когда наступит мой день?
Сможешь забыть день нашей встречи?
Ты под небом рассветным останешься,
Встретишь новый рассвет этого мира,
И пойдёшь вперед, но остановишься:
Ты что-то забыл, ты кого-то забыл…
Цвет медленно открыл глаза и медленно поднял их на Зарёва. Один из них залит кровью. Он молча смотрел, заключённый в клетку боли. Но его взгляд был осознанный, не умоляющий, не испуганный, а невероятно спокойный и даже… благодарный. Николай положил свою ладонь на его руку и у него покатились слезы. Жалость – это худшее, что мы можем проявить в такой ситуации к близкому. Но нам же так больно. Цвет слабо шевельнул пальцем и медленно моргнул. Зарёв боялся, что он уже не откроет глаза, но они снова распахнулись и остановились. Последнее, что мы видим в своей жизни – это лик Спасителя.
Николай не помнил, как его окружили врачи и медсестры, не помнил, как его под руку вывели из палаты. Только через пол часа, узнав от доктора, что Антон Цвет умер, он как будто бы проснулся, поблагодарил врача и даже поговорил с ним, смутно улавливая суть разговора.
А я каждую ночь я повторял,
Смотря на звездное небо:
Когда мы умрем, у нас вырастут крылья,
И все сказки оживут наяву…
Когда Зарёв вернулся домой, солнце уже встало. К нему сразу же бросилась Лена. Она уже знала, что Антон Цвет умер. Антон умер… В этом городе у утра такие блеклые краски, что даже сложно поверить в то, что это правда.
– Я сейчас, посижу, потом схожу в душ и посплю, – поцеловав возлюбленную в лобик, сказал поэт.
– Чай с бутербродами сделать?
– Давай.
Коля еле переставляя ноги вошел в гостиную и направился к дивану.
– Что не то, что-то не то во всём этом…
Язык заплетался. Поэт остановился в центре комнаты.
– Что…
Он слабо всплеснул руками в воздухе, пошатнулся и с грохотом упал на ковер.
Смерть Цвета.
Легкое дуновение ветерка по утренней росе.
Дом со стенами из паутины:
Паук расставил сети меж травинок.
Жаль, что август сейчас, а не июнь.
Интересно, кто сбежит
От морей, океанов пучин?
Оборачиваешься назад и понимаешь, что эти годы, подобно Эвридике, ушли навсегда.
-–
Спустя 10 лет.
– Мне хочется жизни…– сказал Гумбольт с пробитым легким.
– Заткнись и береги силы, – сказал мой товарищ, наблюдая за перевязкой.
Они пришли несколько минут назад, судя по всему, успели дойти до места столкновения с жандармами. Она старательно бинтовала Гумбольта.
– Хорошо, что я здесь оказалась, у нас тут очереди возникают, а вот как раз тебя бы перевязать как можно быстрее, – Она улыбнулась. – Жить будешь, Гумбольт. Но в больницу надо, обязательно.
Наш тучный друг подмигнул Ей и вяло ответил:
– Не впервой, вырвемся.
Товарищ на них никак не реагировал. Он был погружен в раздумья, попутно кусая ногти на руках.
Она посмотрела на него, а потом спросила у Гумбольта насчёт меня.
– Он был с нами, а потом исчез.
– Понятно… – уголки Её рта медленно опустились. – Блуждает где-нибудь, наверное, он это любит.
Увидев Клыка, мой товарищ сразу же сорвался с места:
– Клык, у нас есть тяжело раненные, их надо отвести в больницу, им здесь не помогут!
– Не можем, все нормальные дороги перекрыты кордонами.
– Гумбольт истекает кровью!
Клык повернулся к нему и покачал головой с равнодушным лицом.
– Сука! – мой товарищ схватил его за пальто. – Гумбольт вот-вот умрет, черт тебя дери! Увези его отсюда!
Клык не шелохнулся. Мой товарищ тяжело дышал и сквозь зубы прошипел: