Человек из красного дерева

– Чтоб ты знал, земеля: наша деревня скоро расцветёт. Только это между нами. У нас будут делать новую дорогу, военную. Так называемую рокадную. В Беляево стоит военный гарнизон, стрелковый полк. В случае войны, чтоб им выдвинуться на федеральную трассу, – надо проехать через город. Это долго. Дороги в городе узкие, и их мало. В этом году за счёт бюджета решили строить новую дорогу, от Беляево – до трассы, минуя город. Чтобы, значит, этот стрелковый полк, на грузовиках и бэтээрах, вышел на трассу не за три часа, а за один час. Эта же дорога будет и транзитная, – все, кто едут из Москвы за Урал, будут огибать город по этой дороге и снова выходить на федеральную трассу. Но транзитный транспорт нас не колышет, нам главное, что сейчас мы до наших Чёрных Столбов едем полтора часа, а через два года будем добираться за двадцать минут. По проспекту – до рокадной, и по ней – конкретно до дома. На новой трассе будут автозаправки, с кафешками и всеми делами. Это всё – рабочие места. Наша деревня была в застое – а теперь из застоя выйдет. Люди начнут ездить чаще. Я сам буду ездить чаще. А может, и переберусь. В городе мне хорошо, но в деревне – лучше. Тихо, свободно. Детям тоже по кайфу. Жену уговорю. У неё – машина, ей какая разница, откуда ездить. Или будем на два дома жить: зимой в городе, летом – в деревне. Хотя зимой в деревне ещё лучше, чем летом, сам знаешь. И пьётся в деревне по-другому, свежий воздух, сколько ни выпей – с утра голова свежая. И вода лучше тоже. У меня колодец, вода такая мягкая, руки моешь – мыло смыть невозможно. А мы же все из воды состоим, на девяносто восемь процентов. Так учёные говорят. То есть какую воду ты пьёшь – такой ты и есть. Вот так, земеля, только учти – всё сказано только для тебя, не для афиши.

– Понял, – ответил я. – Разумеется.

Потянулись холмы, сосновые леса, я смотрел, любовался, слушал и не слушал.

Застыров остановил машину на обочине, вытащил из-под сиденья синий полицейский проблесковый маяк, воткнул провод, фонарь поставил на американский манер – на торпеду перед лобовым стеклом; засверкало ярко, тревожно; подмигнул мне и вышел – по малой нужде; пиво выхода всегда требует.

Проезжающие мимо рядовые граждане притормаживали, любопытствуя, зачем посреди леса мигает опасная полицейская сирена – но видели только мужика на краю придорожной канавы.

Справив пивную надобность и тщательно застегнув штаны, Застыров вернулся в машину, невероятно довольный – как будто выиграл в лотерею. Выключил маяк, с рёвом двигателя стартанул с обочины, продолжал деловой монолог:

– Хорошо бы, конечно, к нам в Столбы подвести газ. Это да. Это будет победа, сто пудов. Но газа там при нашей жизни не будет, сразу предупреждаю. Я видел областной генплан, по этому плану газификация нашего района в ближайшие пять лет не предусмотрена. А где пять лет, там и десять. Район не считается перспективным. Ничего там у нас нет: четыре деревни и три глухих леса. Трубу можно протянуть только на коммерческой основе, за счёт жителей, а их у нас – три с половиной пенсионера. И если я, например, соберу богатый народ, человек десять, или двадцать, кто заинтересован, у кого дома? в наших деревнях, – если все мы вложим по миллиону, в рублях, – всё равно не хватит, чтобы протянуть трубу. Там ломовые деньги, неподъёмные. И договориться невозможно. Даже я, со всеми своими ментовскими ксивами, не могу влезть в эту систему. И не хочу. Противно, неохота. Там такие жирдяи, с ними говорить – всё равно что говно жрать. Я дровами буду топить, из принципа. Я всю местную районную мафию знаю, кто дровами занимается, у меня на всех давно дела заведены. Захочу – у меня будут дрова бесплатно пожизненно. Мне газ – пофигу. Я дедов дом никогда не брошу. Годы идут, у меня уже давно яйца седые, а в этот дом тянет. Я знаю, это всё – блажь и дурь. В городе жить удобнее, по-любому. Горячая вода, ванна. Посудомоечная машина. Дворник во дворе снег чистит. Мусор вывозят по графику. “Скорая” приезжает за пять минут. Это бесспорно. Но я всё равно хочу в деревню. Там будет всё моё. Уже план готов. Я баню поставлю, и собак заведу. Южнорусских овчарок. Давно собираюсь. В квартире их держать нельзя, в квартире они с ума сходят. Только на свежем воздухе, в вольере. И ещё летний домик хочу построить во дворе, потому что когда дети вырастут – они будут приезжать большими компаниями, с девчонками. Шашлык-машлык, ну ты понял. Через двадцать лет я буду старый пердун, а они – взрослые люди. Должен же я что-то им оставить, какой-то кусок земли? А не просто четыре стены в железобетонном доме?

Вопросы Застырова показались мне риторическими, я только молча кивал и на всякий случай ухмылялся, потому что Застыров излагал свой монолог в виде анекдота, похохатывая, жестикулируя и сплёвывая в окно обильную алкогольную слюну.

12

До деревни добрались уже по темноте.

В свете фар дома? выглядели брошенными, опасными, как будто там не жили, а прятались.

В конце улицы я попросил остановить.

– Дальше дороги нет. Буераки. Я тут выйду.

– Как скажешь, – ответил Застыров.

Мне показалось – он ждал, что я приглашу его домой, кофе налью или, может, чего покрепче; показалось, что не хотел он расставаться, а хотел ещё поговорить, – или, точнее, выговориться: у каждого бывают такие дни, когда готов душу распахнуть хоть близкому другу, хоть доброму знакомому, хоть земляку. Человек – существо глубокое, но не бездонное: когда накапливается – надо изливать, чтоб освободить место для чего-то нового.

Я открыл дверь, собираясь выйти во мрак, но тут Застыров крепко ухватил меня за плечо.

– Ты, Антип, что-то задумал. Да?

Я вздрогнул; испугался. Застыров смотрел внимательно.

– Ты ведь со мной встретился не для того, чтоб рассказать про своего дружка-алкоголика. Я же вижу.

– Ничего не задумал, – ответил я. – Просто… ну… В отпуск ухожу…

– Отпуск? – переспросил Застыров. – Отпуск – это святое.

– Вот именно, – сказал я. – Спасибо, что подвёз.

Ушёл.

Пахло берёзовым дымом – кто-то из соседей топил печь, грелся, может, бабка Лабызина, а может, Зина-из-магазина; апрель в нашей деревне мирный, безмятежный, но это последние недели тишины, потом грянет Пасха, а за ней и майские праздники, священные для трёх поколений наших людей, – к моим бабкам, к Зине, к деду Козырю понаедут из города дети и внуки, с собаками, котами и велосипедами; будут убирать участки, перекапывать огороды, затевать барбекю. Вспомнив про них, я подумал, что следует закончить работу срочно, до появления городских визитёров. Лишние глаза и уши не нужны совсем.

Застыров, я знал, сейчас поедет в свой дом. Подсвечивая фонариком, отомкнёт ржавый замок. Побродит, подумает, но ничего, конечно, делать не будет, даже за веник не возьмётся, потому что дел в том доме – невпроворот, и крыша протекает, и полы сгнили кое-где; требовались огромные усилия, чтоб вернуть запустелую, обветшавшую избуху в жилое состояние. А если по-хорошему – дом уже не подлежал восстановлению. Изба не любит стоять пустой; если в избе не живут – изба умирает. Промерзает, гниёт дерево. Жучки точат его. Осы вертят гнёзда на потолке. Птицы селятся под крышей и загаживают всё помётом. Рассыхаются оконные и дверные рамы.

Но ничего этого я Застырову не сказал. Дом – его, жизнь – его, мечты – тоже его; сам разберётся.

У меня был свой дом и своя мечта.

13

Рюкзак отнёс в подвал, разложил инструменты на верстаке. Проверил котёл.

Поднялся наверх, одежду снял, нагим и босым походил по комнате, наслаждаясь тишиной, одиночеством. Изучил себя, голозадого, в зеркале со всех сторон, остался доволен. Обыкновенный молодой мужик, рожа грубоватая, но приличная. Сам никто и звать никак.

Подлил масла в лампаду. Обнаружил, что спички кончаются, отругал себя: заходил ведь в магазин, всё купил, а спички забыл.

– Дубина ты, – сказал себе, – дубина стоеросовая, столько лет протянул, а жить не научился.

Телефон не стал выключать, наоборот, поставил заряжаться – но наверху, в жилой комнате.

Снял со стены досочку с образом Параскевы – новодел, купленный лет десять назад в Сергиевом Посаде. Отнёс образ в подвал, поставил стоймя на полку: пусть будет, в моём деле никакая помощь не помешает.

Вышел из дома, ставни навесил на окна – ставни у меня дубовые, купеческие, тяжёлые, сначала одну створку повесил, потом вторую, потом меж ними – висячий замок. И так на оба окна.

Ставни – это, разумеется, традиция, а не защита. В наше время такие ставни вскрываются за две минуты. При желании можно ломом вывернуть петли с корнем. Но я всё равно повесил ставни и замкнул замки. По крайней мере, дом снаружи будет выглядеть нежилым: хозяин уехал, но скоро вернётся.

Дверь закрыл изнутри на засов. Выключил весь свет и задул лампаду. Поднял рубильник.

Дом, и двор, и окрестности – всё утонуло в подвижном синем мраке, какой бывает в наших краях в середине весны.

К работе приступил около полуночи.

14

В изготовлении круглой фигуры никакого канона нет, каждый умелец режет образ по своему разумению. Известны два основных варианта: Параскева в мафории и Параскева с руками, поднятыми ладонями вверх. Я выбрал за основу первый: он был проще в изготовлении. Мафорий – длинный плащ от плеч до пят – скрывал руки.

Выбор дался мне нелегко: хотелось вы?резать её руки, ладони, пальцы – это могло быть очень красиво, ибо запястья, ладони, пальцы и ногти человека говорят о нём столько же, сколько лицо и глаза. Врачи, целители, ведуны, костоправы первым делом смотрят в лицо и просят показать язык, а вторым делом обязательно изучают руки. Нигде жизненные обстоятельства не отпечатываются так чётко, как на лице и на руках. Это знают живописцы, это знают фотографы и кинооператоры. Однако вырезание ладоней и пальцев заняло бы у меня непозволительно много времени, а я чувствовал, что надо поторапливаться. Весь строй событий, произошедших в последние годы, указывал, что на своём пути я встречу много проблем. И события недавнего прошедшего дня подтверждали мои предчувствия. Зачем потащил пьяного Твердоклинова? Зачем попёрся смотреть на дом Ворошилова? Зачем встречался с опером Застыровым? Мог бы ничего не делать: оставить в раздевалке фабрики литр самогона – и уехать. Ребята сами бы выпили, сами бы разбрелись по домам, сами пошли бы мстить своим бывшим жёнам и их сожителям.

Но нет, я зачем-то встрял во всё, влез везде, поучаствовал, повлиял. Вместо того, чтобы прямо идти своим курсом, отдался хаотическому потоку суеты, и вырвался из него только заполночь.

Иные думают, что если есть у тебя твоё дело, твоя цель, твоё предназначение – то тебе легко, и ты шагаешь по прямой лёгким шагом, ничего вокруг не замечая. И лишь немногие – действительно отягощённые делом и целью – возразят. Никому не легко. Суета подступает со всех сторон. Мир сопротивляется. Великая твёрдость нужна, чтобы проломиться сквозь суету. Оттого люди, имеющие свою цель и своё дело, так часто умирают в раннем возрасте, не сделав и четверти того, для чего были рождены.

С первых часов работа пошла легко. У меня была готова малая фигура, рабочая модель, высотой в сто тридцать сантиметров. Я взял кронциркуль, остро отточенный гвоздь, и перенёс все метки с малой фигуры на заготовку большой, в пропорции один к одному и трём десятым. Все расчёты делал на бумажке в столбик, как давно привык.

К утру полностью разметил заготовку: лежащий на столе брус был густо исчерчен продольными и вертикальными линиями.

Взял долото, молоток и стал снимать слои.

Дерево – очень твёрдое, но и долота мои были сделаны из лучшего металла и заточены идеально.

Обычно я работал электрическим долотом, но первые слои снимал всегда вручную.

Так прошло десять или двенадцать часов. Времени я не ощущал, и оно меня не интересовало. Часов наручных я не носил, в доме часов не держал. Хронометр был в телефоне – но я никогда не обращал на него внимания.