Человек из красного дерева

Мы пожали друг другу руки.

– В отпуск ухожу, – сказал я и без лишних пояснений открыл сумку: из недр сверкнули три бутылочных горла.

Твердоклинов посмотрел; на лице его не дрогнул ни единый мускул.

– Это дело, – сурово сказал он. – А Пахан знает?

– Узнает, – сказал я.

В этот момент банкомат загремел и выдал мне пачку сторублёвок; чтобы не смущать меня, Твердоклинов отошёл в сторону, а я пересчитал и сунул в карман.

Деньги были все новенькие, остро пахнущие, купюры слипались и шли одна за другой по номерам; у меня было твёрдое ощущение, что родной областной ЦентрВостокБанк сам печатает эти благоухающие ассигнации.

– После смены проставляюсь, – пообещал я Твердоклинову.

Он показал большой палец и ушёл. Со спины он выглядел угловатым, плохо скоординированным, шёл косолапо, подворачивая ноги ступнями внутрь.

2

Аквариум” Пахана был закрыт. От нечего делать я спустился обратно на первый этаж и пошёл в столовую, взял стакан чёрного чая. В десять часов столовая только разогревалась и начинала пахнуть.

В ушах гудело. Основным моим делом было з а г л у б л е- н и е, сосредоточение на ожидающей меня большой и важной работе.

Ещё раз повторю: мог бы уйти, самогон оставить у секретарши Пахана, а самому ему отправить сообщение: беру отгулы, две недели. И он бы не обиделся.

Но нет – ждал, сидел за шатким столом, помешивал ложечкой в стакане.

От стола пахло пластмассой. Три поварихи зычно перекликались, взгромождая кастрюли на огромную плиту.

Столовая нашей фабрики, в общем, была убыточна, но тут обедал сам Пахан, его заместители, начальник охраны и вся бухгалтерия. В бухгалтерии тоже работали девушки не простые, а из приличных семей, в том числе двоюродная сестра мэра и дочь главы городского филиала ЦентрВостокБанка. В столовой регулярно праздновали дни рождения, юбилеи, поминки по усопшим работникам и членам их семей; если на фабрику приезжали гости, иностранные спецы либо свои чиновники, – здесь накрывали нестыдного качества фуршет.

В провинциальных городах принято, чтобы местные хозяева жизни содержали рестораны: надо же куда-то приглашать гостей. Вот наш Пахан и завёл себе такую забаву, с лицензиями на алкоголь и табак.

Никто не знал, сколько человек кормит столовая.

Никто не знал, сколько человек вмещает фабрика: кроме официально зачисленных в штат были ещё работающие по договорам и по совместительству.

Я знал всех токарей и столяров, всех операторов станков, кладовщиков, бухгалтерию, отдел кадров, службу охраны, – но возле фабричного банкомата регулярно видел незнакомых, хорошо одетых: они сидели в углу столовой, пили кофе, “решали вопросы”, бегали в “аквариум” и обратно, добывали из волшебного оранжевого ящика крупные суммы; многие десятки деятелей разного масштаба и калибра были вовлечены в деятельность фабрики “Большевик”, напрямую либо косвенно.

Все курящие покупали сигареты в столовой. Здесь можно было взять в долг пачку или две. Можно было и поесть в долг. Пахан организовал всё так, чтобы деньги рабочих обращались исключительно внутри периметра. Пойдя ещё дальше, Пахан учредил в городе общежитие, с очень божескими ценами. От общежития к фабрике курсировал бесплатный автобус. Молодые бессемейные пролетарии могли годами не покидать удобной орбиты: и работали, и спали, и ели, не выходя за пределы вселенной, сконструированной Паханом, и даже имели возможность приобрести одежду и обувь с большой скидкой в магазине супруги Пахана. Я и сам покупал там ботинки и штаны.

3

Спустя время снова пошёл наверх – на сей раз удачно. Пахан вернулся в “аквариум” – из-за двери, неплотно прикрытой, доносился его решительный баритон. В маленькой приёмной активно шуршала бумагами секретарша – с ярчайшим макияжем, в брючном костюме приятного оливкового цвета, малость расплывшаяся; звали её Снежана, она приходилась племянницей мэру нашего города и заодно ходила в подругах у жены Пахана; нужный человек; умом не блистала, зато была молода, красива, осторожна и дисциплинированна. Я поздоровался. Секретарша Снежана отличала меня от прочих работяг, благосклонно кивнула и даже улыбнулась, а я – встал у двери, дожидаясь момента постучать и войти.

Пахан говорил по телефону, спорил с кем-то, голосом вроде бы спокойным, но наполненным, слегка скрежещущим; так умеют говорить только бизнесмены.

– Не гони, у меня всё дерево – идеально сухое! Если твой брус винтом пошёл – значит, это не мой брус, ты его где-то ещё взял, не у меня. Ещё раз говорю, мой брус никогда не ведёт. Потому что я этим живу. Давай, пиши претензию, не вопрос. Нет, не буду менять, нет. С каких делов? Мне не жалко, я поменяю, но тогда это будет значить, что я признал свою неправоту. Что я тебе фуфло продал. А я фуфло не продаю. Я тебе скажу, как было. Твои строители приехали, забрали у меня со склада сухой лиственничный брус, сообразили, что товар дорогой, и забодали его налево. А вместо него положили обычный сосновый, да ещё сырой. Надеялись, что никто не заметит. В городе ещё три лесопилки, кроме моей. Где-то они этот бизнес провернули: дорогую лиственницу сгрузили, а беспонтовую сырую сосну положили. Я думаю, было так. Разбирайся со строителями. Давай, звони, я на связи… Конечно… Ага… Обнимаю… Жене привет…

Он замолк; я выждал немного, постучал и открыл дверь.

Пахан выглядел уставшим. Двадцать лет назад, когда я нанялся на фабрику, её директор и владелец двигался резко, говорил веско, много шутил и благоухал дорогими одеколонами, ездил на сверкающем, всегда отполированном автомобиле; теперь он сдавал на глазах, худел, улыбался мало, часто болел похмельем, – старел. И в ворота фабрики заезжал на потёртом старом универсале. Но всё же дух его до сих пор оставался сильным, злым, твёрдым.

Когда я вошёл, Пахан вытаскивал из ящика стола сигареты, – но, увидев меня, закуривать не стал, пачку убрал. В помещениях курить было строго запрещено, Пахан сам демонстративно придерживался запрета; конечно, в собственном кабинете курил, но не на глазах подчинённых.

Он посмотрел с раздражением.

– Почему не в цеху?

– В отпуск ухожу, – сказал я. – С сегодняшнего дня.

Пахан нахмурился.

– А предупредить нельзя было?

– Если бы мог – предупредил.

– Случилось чего?

– Да, – ответил я. – Родственница нашлась. Издалека приехала. Сеструха троюродная, по отцу. Нездорова. Надо поднимать, на ноги ставить… Две недели мне нужно.

– Две недели, – сказал Пахан. – А работать кто будет?

– Твердоклинов справится, – сказал я. – И вообще… Я три года без отпуска, ты забыл?

– Помню, – ответил Пахан. – Я всё про всех помню. Заявление написал?

Я положил на стол заявление: лист бумаги, заранее подготовленный. Пахан ковбойским жестом выхватил из внутреннего кармана авторучку и наложил размашистую резолюцию, на чиновничьем языке это называлось “подмахнул”: не возражаю, подпись и дата.

– Что ещё?

– Вот. – Я поставил на стол бутыль. – Имей в виду: тут градусов шестьдесят.

Пахан взялся сильными пальцами за пластиковую пробку, выдернул, понюхал, улыбнулся и расцвёл.

– Тут все семьдесят!

– На здоровье, – вежливо сказал я, не двигаясь с места.

– Ну? – спросил Пахан. – Договаривай уже.

– Отпускные хочу, – сказал я.

Пахан нахмурился.

– Начинается, – печально сказал он. – Сколько?

Это был, как пишут в художественных романах, “момент истины”: назовёшь слишком большую сумму – откажут; назовёшь маленькую – останешься внакладе.