Ящер

Гаврики мои, укутанные в простыни и в мохнатые коконы полотенец, сидели за серебряным самоваром и трескали отнюдь несамоварную водку. Багровые лица все до единого глядели в мою сторону. Преданность, испуг, алкогольная дурь – три маски послойно. Я показал им кулак и повторил:

– Языки, мать вашу!

Конечно, они все поняли. И примолкли. Здесь присутствовала обслуга, а потому с трепом следовало быть осторожнее. Впрочем, баня и треп сочетаются, как пиво с воблой. Без первого не бывает второго. Все ж таки мы не в Германии, где все быстро, делово и сосредоточено. Русская душа любит размякать. Как хлебный сухарь в супе. Зато и после способна напрягаться так, что у делового запада поджилки начинают трястись.

Помнится, с полгода назад случай занес нас с Гансом в одну периферийную баньку. Надо было где-то перекантоваться, морды разбитые пополоскать, вот мы и сунулись. Туристами – на голый азарт. Ох, мы там наслушались! Про Европу с Америкой, про кавказцев с прибалтами, про президента и всех его помогал… Хороший получился вечерок – с впечатлениями. На бегающих по кафелю тараканов, на сваленные в кучу измочаленные пихтовые веники пялились, как на экзотику. Мокрая швабра равномерно размазывала грязь по полу, и мы опасливо поджимали ноги. Рядом кто-то напропалую врал про женщин, в углу кипел бой между коммунистами и демократами, кастелянша продолжала неутомимо елозить шваброй, а окружающие без конца мусорили – шелухой от семечек, яичной скорлупой, чешуей вяленных подлещиков. Сморщенный старикашка с веником в каждой руке залезал на верхний полок и начинал лютовать под такой пар, что выбегали самые отчаянные. Пиво пили не из банок, а из кульков, прокусывая уголок и струйкой цедили в пасти. После заедали вонючей рыбкой и черным чесночным хлебом, крякая с таким аппетитным задором, что поневоле становилось завидно. В предбанничке кто-то лежал в обмороке на полу, тут же спокойно перекуривал более крепкий народец. В ожидании «скорой» горячо обсуждали, до каких пор имеет смысл делать искусственное дыхание и надо ли выкачивать воду, если потерпевший не тонул и не захлебывался. Сердобольный мужичок помахивал перед носом лежащего облезлым веничком. Воздухом, добрая душа, обвевал.

Ох, и отвыкли мы, оказывается, от всего этого! Потому и балдели, точно случай занес нас в какую-нибудь марсианскую деревушку. Только часа через полтора нас опознали, и в бане поднялась забавная суета. Обморочного немедленно унесли, самых пьяных вытолкали взашей, а кастелянша сменила разлохмаченную швабру на парадную лентяйку из дюраля. С подносом, уставленным австрийскими бутылочками подошел его святейшество директор. Мы соизволили поздоровкаться с ним за ручку, а массажисту, скромно предложившему услуги, сказали «спасибо». Объявился и визитер из неординарных – татуированный с головы до пят урка с целым выводком пацанов-семилеток. С достоинством выказав почтение, он посетовал на жизнь и обстоятельства. Оказалось, в местные бани повадился ходить некий агрессивный гомик, и пара воспитанников успела пострадать. Было решено подстеречь любителя цветов жизни, чем, собственно, в настоящий момент компания и занималась. Мы от души пожелали ему удачи и угостили австрийским пивом. Парень оказался патриотом и сказал, что предпочитает родные «Жигули». В общем время пролетело незаметно и весело. Когда приблизился час покидать жаркое учреждение, провожать нас выстроилось не менее дюжины человек – весь банный персонал, включая нетрезвого кочегара. Таким образом, принца Флоризеля из меня не вышло, однако свежую информацию о жизни я успел почерпнуть…

– Не устала, Фимочка? – перевернувшись на спину, я поймал юркие пальчики, осторожно стиснул. Глаза массажистки заблестели, хотя и с некоторым запозданием. Сначала обмахнулись пару раз веером из ресниц, словно настраиваясь на нужный лад, а после залучились улыбчивым сиянием. Жаль, конечно, но что поделаешь, шлюха – она и есть шлюха. Характер да гонор прячет про запас. Для нас же, кобелей, играет положенную роль… Впрочем, мне-то что? Лишь бы любила, когда скажут, а Фимочка с этим справлялась неплохо.

Я погладил ее халатик, словно клаксон придавил мягкую грудку.

– Чего хочешь, Фимочка, поделись? Самое заветное твое желание?

Она улыбнулась, показав ровные зубки, и мне захотелось скользнуть по ним пальцем – попробовать на остроту и гладкость. Черт его знает, почему у шлюх такие хорошие зубы. У всех моих парней – фикса на фиксе, а то и вовсе голимые дыры. Чернее космических. А у этих лахудр все на месте! И беленькое, без червоточин. Почему, спрашивается? Или специально так природа устраивает, чтобы завлекать нашего брата?

– Я прямо не знаю…

– Прямо не знаешь, а криво? Ты только скажи. Может, замуж надо или квартиру с «Москвичом»? Я сделаю. Ты, главное, такое скажи, чтобы действительно хотелось, лады?

И снова реснички неуверенно моргнули. То ли не понимала девица чего-то, то ли боялась, что разыгрываю. А я и сам не знал толком, разыгрываю или нет. То есть, если бы она заявила, что хочет выучиться на маникенщицу или пожелала бы богатого фраерка, я бы, пожалуй, поверил, а, поверив, и помог. Может, и конурку подыскал, если б хорошо попросила. Полати да родной потолок – дело святое. А вот побрякушки – те, что на шею да на уши, как на елку какую, – это я бы не запомнил. Пообещал бы, конечно, но после спустил бы в клозет и за веревочку дернул. Потому как рыжье – оно для дешевок, для тех кто себя не любит. Птичек кольцевать, лисиц каких-нибудь – это ладно, но людей?.. Как вообще можно любить металл на теле? Слава богу, не рыцарские времена, и та же блатная цепура – не доспех и не кольчуга. Просто хомут, подвешенный на шею. То есть, с биксами – оно понятно, с рядовым неученым братком – тоже, но когда паша-пахан одевает под смокинг цепь толщиной в кулак, это уже смешно. И Занозу в кабаке я тем, помнится, и достал. Посоветовал хоботу прицепить заодно к шее и колокольчик. Вроде как корове. Ох, он и взвился. С вилкой, чудила, на меня кинулся. Ганс ему тогда стул под ноги швырнул, а я колено подставил. Вот он и познакомился с коленной чашечкой Ящера, лобызнулся до легкого сотряса. Плюс парочку зубов на ковре обронил. Хотя могло быть и хуже. Для него, разумеется.

– Ну же, Фимочка! Что молчим? Неужели думаем?

Она робко качнула головой.

– Да нет. Просто… Все равно ведь зря. Ничего не получится.

Умная девочка! Сообразила!

– Почему же не получится? Думаешь, лапшу на ушки твои прекрасные вешаю?

Она дернула правой бровью, повела левой, губы тоже забавно трансформировались, вспухли слегка и опали. Девонька моя думала и соображала, боялась ляпнуть лишнее. Поднакопила, бедняжка, опыта, общаясь с нашим ядовитым братом. А с Ящером народ и вовсе старается держаться поделикатнее! Такая уж я натура. С хвостом, с рогами и пластинами на спине – короче, дракон из страшных сказок! Разумеется, огнедышащий.

– Босс! – позвал Ганс. – Тут козырь один на связи. Про Мороза спрашивает. Чего сказать-то?

Я изобразил ладошкой, что следует сказать, и Ганс загудел в трубку, посылая абонента чуть подальше северного полюса. Ганс, конечно, не секретарь, и подобные фразы звучат у него порой грубовато.

– А хочешь, Фима, поедем куда-нибудь? На Бали или на Гавайи? Любишь песочек с виндсерфингом? Там все это есть. А пожелаешь, можем на скуттерах покататься, на парапланах полетать, с баллонами под воду сползать.

Фимочка смущенно потупилась. Ага! Это уже ближе. Молодость любопытна, и хочется, ой, как хочется повидать какой-нибудь постылый Нью-Йорк или перенаселенный Париж. И не объяснишь ведь им, что хрена лысого там они не видели. Что супротив наших березок даже земля Канадчины не тянет. Потому как клен – не береза, и делать там по большому счету нам нечего. Разве что бобров с руки кормить или за Санта-Клаусами под новогоднюю пьянку гоняться. Догнал, мешок отобрал, – и по рылу! А иначе какое для русского мужика удовольствие? Какой праздник? Чтобы свадьба – да без драки? Нет, братва, фигушки! Тогда и свадьбу такую – куда подале…

Валерик, природный москаль, из старой моей охраны, куролесил раз в Марьиной Роще. Дал под 9 Мая очередь из «Калашникова». Сугубо вверх. Потом из «Вальтера» давай садить. По фонарям да по лампочкам. Радовался парень, как умел. Глоток из горла «белой», на закусь – пулю в даль. Минут через двадцать омоновцы подкатили – в жилетах, с автоматами. однако на рожон не полезли, не дураки. Преспокойно дождались, когда Валерик расстреляет боезапасы, а после пересчитали стрелку ребра. Тоже, в сущности, по-своему отпраздновали день победы. Краковяком на чужой спинушке. Они танцоры – из ловких.

Я подцепил подбородок Фимы, большим пальцем погладил по-детски пухлую губку, дотянулся таки до влажных зубов.

– Ты ведь умная девочка! Еще маленькая, но умная. Даже странно… Пойдешь ко мне в подруги?

Она растерянно сморгнула.

– А что, подумай! Станешь Ящерицей! Заживем, как два диплодка в палеозое. Диплодки, Фима, вкусно жили! И миллионы лет врагов не знали. Потому как очень уж огромными вырастали. Настолько огромными, что съесть их было невозможно. Правда, головенкой Бог обидел, – потому и лопали двадцать четыре часа в сутки. Но ведь какая вкусная жизнь у них была! Хотела бы ты так жить?

Фима кивнула.

– Наверное.

– Так что? Пойдешь в ящерицы?

– Но у вас ведь жена, дети.

– Детей нет, а жена… Ну, так что… Будешь второй женой. На востоке по сию пору гаремы в почете. До трех жен – вполне законно. А мы ведь тоже по большому счету – Азия.

– Вы это серьезно говорите?

– Про Азию или дружбу?

– Про женитьбу.

Я шумно вздохнул.

– Умничка ты моя! Знаешь, как отвечать. Вопросом на вопрос. И верить не торопишься… – Я рывком поднялся. – Что ж, тайм-аут на раздумье. В парную, Фим! Там все и порешаем, идет?

Она с готовностью качнула головой. Я обнял тонкую талию, потянул девочку за собой. Ах, баржа-баржочка моя симпатичная! на буксир бы тебя и в кильватер. Впрочем, еще успеется. Какие наши годы!

***

Из парной меня выманивали лишь дважды. Для того, чтобы освидетельствовать показания Хромого, и для душевной беседы со скучающей супругой.

Хромого, видно, успели помыть до встречи со мной, даже синяки с ссадинами припудрили, но все равно выглядел он отвратительно. Хасан, как всегда, зверствовал. Впрочем, за то ему и гнали гонорары, как какой-нибудь кинозвезде. Я не садюга, и, если можно подождать, жду. Однако, когда не в терпеж, когда душа горит, а дело требует, посылаю упрямцев к Хасану. Этот витязь в тигровой шкуре работает споро, и ждать долго результата не приходится.

– Все нормально, Лешик? – я запахнул на голом теле халат, поморщил нос, уловив запах гниющей крови. – Посади его.

Лешик, образина из подручных Ганса, кем впору пугать детей малых, придавил волосатой клешней плечико Хромого.

– На пол, Хром!

Пленник кулем повалился, но та же клешня за шкирку удержала его от окончательного падения, помогла пристроиться на корточках. Глазки Лешика азартно поблескивали. Именно такие, как он да Хасан, давным-давно убедили меня, что добиваться чистосердечных признаний от Каменевых и Тухачевских действительно было просто. Стальной Савинков – и тот раскололся, как орешек, послушно рассказав на суде все, что следовало. И нечего его упрекать. Попробуй-ка помолчи, когда за спиной притаилась парочка хасанов! Рокоссовский, правда, не сдал никого, но на то он и Рокоссовский. Исключение, лишний раз подтверждающее правило.

– Ну-с, какие новости, джигит? – я сунул в зубы сигарету «Винстона», щелкнул зажигалкой. Затянувшись, кхакнул. Табак опять попался дерьмецо. Американцы дурили Россию где только могли. И не подозревали, что роют тем самым подкоп под собственное креслице. Смешно, но жизнь и впрямь сплошная толстовщина. Как аукнется, так и откликнется. Россия – не бикса, чтобы позволить на себя вот так просто вскарабкаться. Поднатужится и скинет. Да в зубы достанет на посошок. За третьесортный табачок, за окорочка, за проценты…

– Он всех сдал, Ящер. Братков Танцора и вагонников. Если ему верить, за ними должок астрономический. На арбуз тянет, не меньше.

– Вот как? Что ж ты, Хром, порожняк гнал? Столько времени у меня отнял. Нехорошо, Хром! – я покачал головой. – Знаешь ведь, что вокзалы теперь мои. – Значит, и оборотный капитал мой. Фильм про начальника Чукотки помнишь?.. Нет? А жаль. Там был такой эпизод. Тоже один фраерок лепил горбатого. Не хотел рассказывать и делиться.

Хромой мутно взглянул на меня. Губы его шевельнулись, но слов мы не услышали.

– Что? Погромче не можешь?