Поезд Ноя

– Мама – женщина! – втолковывает Олежа. – Значит, приклеит пальчик к стулу, например, и заплачет. – Олежа громко хнычет, чтобы мне было понятнее. – А если мужчины себя приклеют…

– Приклеят.

– Приклея-ят… Если мужчины себя приклеят, то будут сидеть молча. Мы с тобой, то есть.

– Ты хочешь сказать: будем сидеть и молчать приклеенными?

– Ну да. А она – сидеть и плакать. Поэтому ей клей и маленький.

– Справедливо, – я разматываю провод, и мысленно сравниваю его со словесной вязью Олежкиных изречений. Все путано и безграмотно, но отчего-то понятно. Хотя, возможно, понятно только мне. Любой другой послушает и тихонечко сойдет с ума…

Несмотря на активную помощь Олежи, я все-таки выстраиваю простенькую цепь: батарея, кнопка, лампочка. Схема несложная, но я волнуюсь. Все равно как перед испытанием нового самолета.

– Внимание, включаем!

– Первый попроб! – вопит Олежа.

«Попроб» проходит блестяще. Кнопка отчетливо щелкает, лампочка загорается.

Олежа восторженно орет и энергично жмет кнопку, проверяя электрификацию будущего дома.

– Теперь я буду писать книги! – кричит он.

– Здорово, – я ничуть не удивляюсь его логике. – Свет и книги – это где-то и впрямь рядом.

– Вы с мамой заснете, а я дыщ в дом, свет включу – и сразу писать.

– Да уж, со светом писать сподручнее. И писать, и писать. Главное – ударение не перепутай.

– Что?

– Да так – пошутил неудачно. Продолжай.

– Ну… И буду потом ходить такой…

– Крутой?

– Ага, с ручкой и книгой. И все будут знать, что я писатель.

– Это тебе раньше надо было родиться. Лет этак на сто.

– На сто? – Олежа замирает. Число «сто» для него уже не чужое.

– Ага. Теперь писателей никто не знает. А сто лет назад их уважали, на руках носили.

– Это тяжело – когда на руках?

– Кому как. Тем, кого носят, обычно не тяжело. Лишь бы не уронили.

– А бывает, что роняют?

– Еще как! И роняют, и пинают, и денег не платят. Раньше вот Горький на свои гонорары целую партию кормил.

– Партия – это семья?

– Ну… Практически да, только ртов побольше. И все равно гонораров хватало. А тот же Куприн после публикации трех рассказов сумел оплатить все долги.

– У нас тоже долги есть?

– Наверное, будут. После сегодняшней покупки…

В прихожей пчелой гудит домофон. Я спешу к трубке, Олежа семенит следом.

– Картон привезли! – почему-то шепотом говорит он. – Для домика!

Я выслушиваю сообщение и открываю дверь. Олежа прав: привезли долгожданный картон.

***

Холодильник выгружен, пенопласт выброшен. Подобно двум воинам-исполинам мы стоим перед пустой картонной коробкой.

– Ну что, начинаем строить?

Я качаю головой.

– Начинаем чертить. Черными чернилами чертеж и все такое…

– Почему чернилами?

– Потому что без чертежа ни одно важное дело в жизни не делается.

– Да-а?

– Парварда… Держи, – я протягиваю сыну листок. – Здесь чертишь ты, здесь – я. Потом сравним, проанализируем и вперед.

Времени на черчение у нас уходит немного – минуты две или три, но и за этот крошечный интервал Олежа успевает устать.

– Пап, ну скоро ты там? Я уже закрасить успел.

– Сейчас, еще секунду…

Наконец, чертежи готовы. У меня это одноэтажный, смахивающий на кирпич барак – с флагом и электрической проводкой, у Олежи – многоярусный дворец с фонтаном и башнями, с садом из персиковых деревьев, с двумя пушками и крокодилом Геной у крыльца. Мой чертеж не подписан, а у Олежи под дворцом замысловатая строчка из пузатых букв: «КАНСРУКЦЯ».

Мы говорим «цэ», Олежа – «ци», и буковка «а» вместо «о» тоже вполне объяснима, так что правописанием сына я в целом доволен. А вот он, глядя на мою схему, проявляет недоумение.

– Что-то не похоже на мое.

– Это нормально. Плюрализм мнений, тендер. Зато теперь мы точно знаем, чего хотим.