Ты будешь смеяться, мой князь

Начиналось оно с первыми петухами, к ору которых замес поднимался и подобно непослушному дитяти вылезал из квашни. Збышек сжигал в печи закладку поленьев из восьми, нарезал тесто лентами и лепил из них колобки в ладонь длиной.

За час, проведённый в горниле, хлебцы румянились, набухали, и от пекарни на все деревню расходился дивный аромат. Пока Збышек натирал чесноком горбыли, у двери собиралась толпа. Продавал он хлеб недорого: по серебряному дукату за четыре колобка.

Неудивительно, что и в этот раз у пекарни в назначенный час мокла под дождем ватага человек в двадцать. Поскольку Збышек первую половину дня навострял уши да пил пиво за долгие лета князя Вацлава, хлебный аромат не потянулся из пекарни в обычное время, и люди ворчали.

– Пан Збышек, никак проспал? – крикнул служка местного корчмаря и хохотнул в голос.

– Да сам и съел все, – отозвались хором две прачки.

– Зачем ему? Не в коня корм. Хлеб печёт, а тощий, как девица.

Снаружи грохнуло от смеха.

Збышек покачал головой. Он долепливал лишь четвёртый колобок и догадывался, что хлеб испечётся не раньше, чем лучи заката пробьются сквозь завесу дождя и погладят городские крыши.

– С чего, пан, начинать? – подала голос шляхтянка и сколь решительно, столь и неумело надела второй фартук. Он висел на гвозде со смерти отца Збышека – скорее, напоминание, чем одежда мастера.

Збышек удивлённо посмотрел на гостью.

– Не гоже шляхтянке хлеб печь, вельможная панна.

– Не гоже благочестивому пану твердить всем и каждому, что им «гоже» и что им «не гоже».

С этими словами гостья приблизилась к белому от муки столу, набрала в грудь воздуха, будто канарейка перед трелью, и схватила ленту теста. Збышек зачарованно смотрел, как шляхтянка косолапо, путаясь в липковатом замесе, лепит колобок.

– Руки бы помыть ей, – пробормотал он и добавил громче: – Изваляйте тесто в муке, вельможная панна. И руки в муке, чтобы к рукам не приставало.

Гостья последовала его совету, и через минуту с небольшим на противень шлепнулась неказистая булочка. Збышек кивнул и, подойдя к окну, крикнул:

– Приходите, как городские часы пробьют четыре!

Снаружи заворчало-закудахтало, но люди потянулись к деревне.

«Вот и славно», – подумал Збышек и принялся за дело.

За следующие полчаса противень заполнился на треть. За час – наполовину.

– Хватит, вельможная панна, – сказал Збышек. – Больше и ртов не найдем. Сохнуть только будет.

Он собрал в квашню остатки теста и критически оглядел хлебцы.

– Это ещё что такое?

Гостья долепила последний колобок и лучиной чертила на нем ромашки.

– Так и вы, пан, на своих рисуете. Чем я хуже?

– Вот говорил же мой батюшка: не может куда черт влезть, так ставит туда женщину. Не рисую я, а клеймо пекарское леплю!

Збышек поднял руку и показал тусклое чугунное кольцо. В углублениях гравировки (Латинская «Z», да буханка на тарелке) поблескивали кусочки теста.

– Так это ваше клеймо, пан. А это – мое.

Гостья подняла колобок и показала корявые цветки на его спинке.

* * *

К удивлению Збышека, когда он продавал хлеб на следующий день, его специально попросили «те, что с розами».

– Во-первых, не розы, а ромашки, – угрюмо отвечал Збышек. – Во-вторых, на вкус они все одинаковые. Тесто-то одно.

– Да я понимаю, – кивнул ловец крыс. – Да жонке моей по сердцу пришлись вчерашние ваши. Уж не обидьте, а пан Збышек?

Збышек не обидел, но всю седьмицу с досадой наблюдал, как деревенские сметают вылепленные шляхтянкой хлебцы. Его же хлебцы – с семейным клеймом – оставались «на последнюю очередь».

К счастью, завистливым человеком Збышек не был, и на Поминальную субботу, когда выбелил округу первый снег, он сказал гостье:

– Коли людям по сердцу, то и мне. Рисуйте уж на всех хлебах, вельможная панна, и дальше.

Ледяные глаза хитро прищурились.

– Вы пан, никак, больше меня не гоните?

Збышек уже не раз ходил в город, который укрывали сугробами ярые метели: навострял уши, спрашивал о шляхтянке да заливал в себя пиво во здравие князя Вацлава. Толку-то? Как не знал Збышек ничего, так и не вызнал.

– Ирод я, что ли? Живите, вельможная панна, до весны, пока живётся. А там уж…

Так и повелось. Збышек тесто месил, топил печь, а гостья лепила да разрисовывала хлебцы. То полевые цветы, то шипы и розы, и дома, и деревья, и вовсе непонятные загогулины.

– Что в голову захаживает, то и царапаю, – объясняла шляхтянка.

Збышек не возражал – деревенским нравились красивые хлебцы, а короткими зимними днями потянулись к пекарне и городские. Сначала простой люд, а потом и мастеровой, и даже прислужье местной шляхты. Противень заполнился на полную, затем понадобился второй, и Збышек с улыбкой гадал, не пригласят ли его печь для княжеской свадьбы. Рагнеда пока не появлялась, но ждали ее с предвкушением – каждая собака в Ялинах уже знала, что девица эта нрава веселого, доброго и лучшей невесты Вацлаву не сыскать.

Лишь о шляхтянке не ведал никто. Словно пришла она из ниоткуда и родилась никем. Иногда Збышек спрашивал, помнит ли гостья хоть какую ерунду, и она отвечала, так и так, что-то есть, а что именно – не соображу. Ее память напоминала Збышеку замерзшую воду озера: ничто там не двигалось, не дышало, и только мутные очертания проступали из белой пелены – рисунками на хлебных горбылях.

Однажды вечером, когда зимнее солнце уже багровело и уходило за стены Озерных Ялин, гостья спросила:

– Пан Збышек, что в округе обо мне твердят?

– Услышали вы что, вельможная панна? – удивился Збышек.

– Может, и услышала.

Он задумался.

– Да ничего не говорят. Сказал я как-то, что нанял в подмастерья девицу, они и успокоились.

– А имя вы какое выдумали для вашей «девицы»?