Предсказание на меди

Настя соскочила с телеги и рванулась к дому через людей, но дядя Степан поймал ее. Он крепко прижал ее голову к груди, и как-то нелепо, по-бабьи, приговаривал:

– Нельзя тебе, нельзя… Там огонь, никого нет… Никого нет. Нельзя туда, нельзя.

Настя забилась в его руках, но он держал крепко. Настя что-то кричала в его рубашку, задыхаясь от слез. От дыма, жара и горя Настю затошнило и в голове у нее все помутилось. Оказавшись в его объятьях, она сразу поняла, что случилась большая беда, что этот огонь унес и мать, и отца, и всю ее жизнь. То, что вся ее семья погибла, Настя поняла сразу и поверила в это бесповоротно, тотчас, как увидела огонь. Теперь, когда дядя Степан так крепко держал ее, она в этом окончательно убедилась…

Потом появились еще люди, все вокруг разговаривали, но не с ней. Дядя Степан так и стоял столбом на дороге, крепко прижав ее к груди двумя руками, но теперь уже не причитал и не утешал ее, а говорил с подошедшими мужиками ровно и по делу. Настя слушала их голоса как будто издалека. Она не узнавала ни голоса соседей, ни их лица, она не помнила точно их слова и рассказы. Она поняла одно: в усадьбе сгорели все: и люди, и животные – и никто из соседей не сомневался, что это поджог. Уже потом Настя узнала, что соседи, первыми прибежавшие на пожар, увидели избу, полыхающую со всех сторон одновременно, и дверь, подпертую большим тяжелым бревном. Говорили, что подойти к дому было уже невозможно, мужики пытались баграми сбить столб или выбить ставни, да только ничего не вышло, сами обгорели, но никого не спасли. То, что Насти не было в эту ночь в доме, все казалось просто чудом, хотя сама Настя думала об этом иначе… Уже ночью, лежа на широкой лавке в горнице на хуторе у дяди Степана, Настя ясно поняла, что пророчество бабки-ведуньи начинает сбываться. Эта мысль пришла откуда-то со стороны, так просто и отчетливо, как будто кто-то громко сказал ей это прямо в самое ухо. И еще Настя так же просто и отчетливо поняла, что это только начало, что нужно сжать зубы и терпеть, плакать, если поможет, и снова терпеть…

Несколько дней она прожила на хуторе, практически не понимая, что вокруг происходит, не принимая участия ни в разговорах, ни в простых хозяйственных делах, ни в молитвах. Потом приехали ее крестный отец – тоже бывший отцов работник – и увез ее жить к себе – в село Тольменское[7 - Тольменское – прежнее название села Тальменское в Алтайском крае.], где для Насти наступила новая, совсем непривычная жизнь. В семье ее крестных родителей – дяди Тимофея и тети Глаши – было пятеро детей. Старший – на пять лет младше Насти, а остальные – мал мала меньше. Жила эта семья небогато, так что Настя в одночасье, из крестной дочери превратилась в работницу. Нет, ее никто не обижал, и слова грубого никто не сказал, и куском хлеба не попрекнул… Крестные жалели ее, и даже старались сделать все, чтобы сирота не чувствовала себя в доме чужой. Старались, Настя это видела, да не смогли. В их доме Насте пришлось работать от зари до заката: и со скотиною управляться, и с детьми нянчиться, и в огороде, и в поле, и на покосе, да много еще чего… Настя не обижалась. От домашней работы она и раньше не бегала, получалось у нее все ловко, особенно с животиной управляться – это она больше всего любила. Тетя Глаша говорила даже, что с появлением Насти в их доме куры стали нестись лучше, а у коровы молока больше доится… Вообще она была добрая, тетя Глаша, Настю жалела, она и в правду хотела бы заменить ей мать, да не могла, уж больно у нее было много забот, но она была рядом и помогала, как могла: и учила всему, и объяснила все. Когда первая кровь пошла, и потом, уже перед свадьбой, тоже многое рассказала, хоть и не все, как потом выяснилось. Может, всего, что потом случится, она и не знала, и не догадывалась… Она всхлипывала, почти плакала за день перед свадьбой, и зачем-то просила прощения, и сетовала на тяжкую бабью долю, которая у всех тяжела, и просила молиться…

Молиться… Как раз молиться у Насти не получалась. После пожара не получалось. С матерью и отцом она любила бывать в церкви, хоть это случалось и не часто, там всегда было торжественно и благостно, и как-то легко… После пожара все изменилось. Настя приходила в церковь, смотрела на иконы, крестилась, била поклоны, становилась на колени, ставила свечи за упокой души, повторяла молитвы, только делала это все без светлой грусти и вдохновенья, как будто не от души, а по привычке. Сама церковь перестала быть местом, где Настя была душой с богом, в милость которого неизменно верила. Теперь она приходила сюда по воскресеньям, потому что было так надо… Потому что ходили крестные всей семьей, и она ходила с ними, и делала все как обычно, только не было в этом радости, и не было утешения, и не было отдохновения. Даже слова, с которыми она обращалась к спасителю и заступнице – деве Марии, были какими-то ненастоящими, как будто не из ее души они шли, а кто-то другой их произносил вместо нее. В церкви Настю сразу охватывало странное внутреннее оцепенение, а в голове сам собой возникал пожар, и горечь утраты, и нечаянная обида…И всегда внутри себя Настя ощущала слова бабушки Сайлык, они звучали с такой силой, что девочке становилось страшно, как бы их не услышал кто-нибудь еще. Поэтому в церковь она ходить не любила, да и дома – перед иконами или за столом – произносила слова молитвы быстро, особо в них не веря и ни на что не надеясь.

В доме крестных Настя прожила три года. И теперь жизнь в нем казалась девушке даже хорошей. У нее там хоть подружки рядом жили, да младшие дети крестных, Васька с Прошкой, которых она практически вынянчила, скучать не давали. Там хоть можно было с кем-то по-человечески поговорить, а порой и посмеяться, но главное, не было в этом доме постоянного страха, унижения и боли, не было и ненависти. Была просто жизнь, плохая ли, хорошая, но жизнь. Теперь жизни не было. Было ожидание и ненависть, и великая вера в окончание пророчества бабушки Сайлык – в будущую жизнь, белую и сладкую, как молоко и мед. А ведь она думала, как дурочка, надеялась, что жизнь эта будущая придет к ней после свадьбы. Когда однажды вечером крестные родители сказали Насте, что в дом их приходили сваты, и что через месяц у нее свадьба, она даже обрадовалась, только и спросила: «А кто?» – думала, что из местных кто-то – из тольменских парней. Не испугалась даже, когда дядя Тимофей, пряча глаза, рассказал, что приходил серьезный человек из Нижне-Сузунского завода[8 - На рубеже XVIII–XIX веков завод – это тип поселения, синоним понятия «заводской поселок».] – печатных дел мастер в монетном дворе – и просит Настю за своего единственного сына. Говорил, что партия это хорошая, а уж тем более для Насти, сироты-бесприданницы, что они, родители ее крестные, согласились, и жить она будет в большом доме в Нижне-Сузунском заводе, а случиться это должно через месяц, когда жених приедет. Настя этот месяц ждала с нетерпением, боялась конечно, немного, все представляла себе, какой он, ее будущий муж, да тетю Глашу расспрашивала потихоньку: как это – быть мужней женой, да что желать, чтобы мужу угодить, чтоб с ним всегда в любви и в согласии жить? Насте казалось тогда, что у нее обязательно получится, и будет она с мужем своим жить как мать с отцом, да и сам муж в Настиных мечтах уж больно на отца походил.

Всего этого не случилось, как не случилось и самой свадьбы. Как-то не так все это представлялось. Приехал за Настей сразу после Пасхи один Федор Иванович, привез всем дорогие подарки, а для невесты – свадебный наряд да сережки с красными камушками. Весь вечер они с дядей Тимофеем пили привезенное сватом покупное вино да тихо разговаривали, пока тетя Глаша с Настей собирали ее нехитрые пожитки в сундук. Наутро одели Настю в обновы и повели в церковь, где наскоро обвенчали с худым чернявым мальчишкой лет двенадцати, который и смотреть-то на Настю боялся. Ох, не такого мужа представляла себе Настя, совсем не такого. Да и не стал он ей мужем. Сразу после венчания, пока Настя возле церкви с крестными да с их детьми прощалась, увез Федор Иванович сына Ванюшу, как потом выяснилось, на тракт, где сдал старшему обоза, идущего в Барнаул, чтобы оттуда отправить в далекий Змеиногорский рудник – в обучение. С тех пор своего законного мужа Настя никогда не видела. К церкви вернулся один Федор Иванович, посадил Настю в телегу, со сватами попрощался и сразу повез в Нижне-Сузунский завод. По весенней распутице добирались до него пять дней. По дороге ничего не случилось, может потому, что ехали не одни, а с какими-то еще мужиками, что ехали в завод на отработку и все жаловались, что не вовремя их вызвали, и они не успеют вернуться до посева. Тяжкая это была дорога, может и плохого в ней ничего не случилось, но Настя тогда уж поняла, что продали ее крестные, не замуж выдали, а продали вот этому угрюмому мужику – Федору Ивановичу. Тогда она еще по наивности думала, что он ее в работницы везет, и все равно было обидно, а уж о том, что в действительности случилось, она даже и помыслить не могла. И уж конечно, не ждали ее на новом месте ни молоко, ни мед. Все девичьи мечты ее развеялись еще в церкви, а в дороге Настя просто пыталась быть незаметной, а уж если свекор к ней обращался или велел что-то сделать, отвечала и выполняла покорно, стараясь угодить.

Свекровь в большом богато устроенном доме, стоящем на берегу заводского пруда в монетной стороне Нижне-Сузунского завода, встретила ее нелюбезно. К этому Настя уже была готова, ведь ничего хорошего она и не ждала. Зло, настоящее, неожиданное, жестокое и беспощадное пришло только на второй день по приезду. Тогда-то, Настя по-настоящему поняла смысл пророчества, тут-то ей открылось, что такое боль, страх и злые люди. Все, что говорила бабка Сайлык, вновь оказалось жестокой и неотвратимой правдой. Про зверей, слава богу, все тоже оказалось правдой. Животных Настя всегда любила и никогда не боялась, с малолетства умела за ними ухаживать. Ей это больше всего нравилось в домашней работе: корову доить, кур кормить, загон у свиней чистить, овец пасти – все одинаково радостно и умело делала Настя, а уж с конями управлялась, кажется, с младенчества. Сколько себя помнила, всегда на коне ездила. Сначала отец ее подсаживал, потом уж сама с приступочки или с забора на их спину безбоязненно взбиралась. Кони всегда ее слушались. Даже тогда, на покосе, когда родителей до смерти перепугала. Лет пять ей, наверное, было. Пока родители с работниками обедали, минутку улучила, взобралась на березу, к которой отцовский жеребец был привязан. С ветки к коню на спину перебралась, узел на поводе развязала, за гриву ухватилась, и конь пошел. Сначала шагом, потом мелкой рысью, потом быстрее… Вот уж батюшка с матушкой ужасу натерпелись, когда увидели… Жеребца этого Лютым звали за ярый, безудержный норов. Никого чужого он к себе никогда не подпускал, только отца слушался. Работники отцовы боялись даже иной раз приблизиться к нему, а Настя к нему всегда без опаски подходила и тихонько звала Лютиком. Думала по малолетству, что имя ему такое дали за красоту и нежность, как у цветка. Отец тогда даже ругаться не стал, когда Настя, увидев его гневный взгляд, заплакала и запросила:

– Только Лютика не наказывай, он хорошо себя вел… Это я сама… Лютик не виноват…

– Лютик? – отец сразу же рассмеялся. Похлопал коня по шее. – Ну что ж… Лютика не накажу, а вот тебя высеку. Лютик… Что ж… Будешь теперь Лютиком…

Настю отец, конечно, тоже не высек. Он никогда ее не обижал, только, бывало, если сильно расшалится, погрозить мог, а на деле – все больше целовал да баловал. «Ох, батюшка, батюшка, где же ты? Как не хватает мне сейчас твоей ласки, твоего смеха, руки, за которую так верно и надежно держаться… Сейчас мне только звери и остались…», – Настя потерлась носом о щеку Чалого. Вот уж от кого никто не ждал, такой спокойный, мирный да ласковый коняга, а вот поди ж то… Ведь спас ее тогда от верной смерти. Это случилось, сейчас уже кажется давно, два года назад, когда свекор, тогда еще не хозяин, просто суровый свекор Федор Иванович, впервые взял ее силой. Почти бесчувственная от зверских побоев и обессилившая от собственного яростного сопротивления, Настя тогда горела ненавистью и местью. Схватила вилы, выскочила из сарая и с отчаянным криком бросилась на обидчика. Она бы заколола его, так сильна была в ней обида и злость, но где такого заколешь… Может быть, кричать не надо было, а также как он – молча… Спокойно, без суеты… Свекор чуть обернулся на крик, ухмыльнулся, ловко в сторону отступил, вилы перехватил, стряхнул девчонку с черенка, как тряпку, так что отлетела она чуть не на две сажени да со всего маху на спину опрокинулась. Перехватил Федор Иванович вилы острием вниз, прямо в Настю нацелил, еще угрюмей в ухмылке зубы оскалил, занес руку для удара и убил бы – прямо в грудь бы заколол… Она знала теперь, у него рука бы не дрогнула. Тут чудо и произошло. Конь, что стоял рядом, впряженный в телегу, шагнул вперед и толкнул головой хозяина в плечо, так что тот от неожиданности повалился вбок. Тут еще Волк с цепи сорвался, бросился хозяину на грудь, пока тот отбивался, на шум свекровь выскочила, заголосила, чтобы не губил свою душу. В то, что душа у него была, Настя сейчас не верила, да и такую душу разве спасешь, она уж от грехов тяжких давно почернела, омертвела вся, спасать нечего… Тогда он все же остыл, а может, он и не вскипал даже, так просто… злой свой замысел надолго рассчитал… Вилы в землю воткнул, пса за ошейник скрутил, вновь на цепь посадил. Взял из телеги хлыст, и отходил им до страшных кровавых рубцов всех во дворе: и Волка, и Чалого, и жену свою, но больше всего Настю – хлыстом, ногами в живот и в лицо, и вновь хлыстом… Все время приговаривал: «Будешь теперь знать, кто хозяин, кого тебе терпеть да слушаться». Потом Настя лишилась сознания.

Она очнулась только, когда на дворе стемнело, а хозяин уснул. Свекровь лила воду из ковшика на лицо, затем помогла поняться, отвела в баню, сказала отмыться холодной водой, швырнула чистую рубаху в лицо и велела спать на сеновале, а хозяину на глаза не попадаться. Вот тогда и поняла Настя, кто такие злые люди, о которых ее бабушка Сайлык предупреждала. Снова все по ее словам вышло: злые люди, боль, унижение, страх и только животина бессловесная на ее защиту встала. В ту ночь она впервые спала в конюшне, на сене рядом с Чалым, выплакивая ему в ухо всю свою обиду.

После этого раза были другие. Настя поначалу сопротивлялась: кричала, царапалась, отбивалась, как могла. От этого, казалось, хозяин только больше зверел, бил ее без жалости, а потом все равно брал силой. Со двора он ей еще после первых побоев запретил выходить, пригрозил, что поймает и на цепь посадит в амбаре. В это Настя легко поверила, а и не поверила бы: куда бежать, кому жаловаться? Мужняя жена у свекра в доме, кто за нее вступится?

Беременность Настя не заметила, хотя понесла она, наверное, в первую неделю в доме свекра. Да как было заметить, если она еще девчонка совсем, да еще чуть ли не каждый день такое… Вовсе не о том она думала. Зато сразу же заметила тетка Марфа. Как-то утром, глянула на девушку недобро и неожиданно скомандовала:

– А ну, разденься!

Настя недоуменно посмотрела на свекровь, замерев от неожиданности.

– Раздевайся, говорю, – повторила та визгливо, – рубаху сымай.

Настя и была в одной рубахе, она только что проснулась и на двор по утренним делам сбегала. В голосе женщины было что-то такое, что Настя ничего не стала спрашивать, покорно стянула с себя рубаху. Свекровь, внимательно посмотрела ей на живот, потом слегка похлопала по нему и зачем-то приподняла одну грудь на ладони, как будто взвесила. Теперь даже Насте показалось, что с грудью что-то не так: тяжелей стала или сосок набух, непонятно…

– Что не сказала-то, или совсем дура, не понимаешь ничего? – злобно прошипела тетка Марфа.

– Что не сказала? – изумилась Настя.

– Что тяжелая ты. Ребеночка носишь. Сейчас, поди, уже и травить поздно. Давно последний раз крови были?

От этих неожиданных новостей девушка совсем растерялась.

– Как ребеночка? Я про крови и не помню… – промямлила она.

– Не помнит она. А что от того, что мужик с тобой делает, дети бывают, знаешь? – голос тетки Марфы становился все противнее.

Настя об этом действительно не думала. Ей давно уже еще в детстве матушка говорила, что дети бывают от любви. Она, конечно, видела, как коней спаривают и как петух кур топчет, и вроде бы знала все, но все же думала, что у людей еще и любовь должна быть. Так ее матушка научила, да и тетя Глаша подтверждала вроде бы… Уж точно она никогда не думала, что от хозяина может понести. Такого ей и в страшном сне б не привиделось.

– Ладно, оденься. Хорошо, хоть хозяин уехал, до завтрашнего вечера не вернется. Может, и справимся еще… – С этими словами тетка Марфа быстро оделась и выбежала со двора, даже не позавтракав и не дав Насте обычных распоряжений по хозяйству. Этого и не требовалось. Настя привычно начала делать утреннюю работу, но мысли ее неслись вскачь. Что же случилось? Как теперь быть? Будет ли ее бить хозяин, теперь, когда узнает? Что такое задумала тетка Марфа? А, может еще обойдется? И главное, сможет ли она полюбить его дитя? Какое оно будет? Родится ли живым и здоровеньким? Что делать теперь? Как быть? Ни одного ответа у Насти не было, ни одну мысль не удавалось додумать до конца, все в голове вертелось и крутилось тревожно.

Хозяйка вернулась вместе с незнакомой толстой бабой. Вновь велела Насте раздеться. Толстуха бесцеремонно повертела Настю из стороны в сторону, деловито и неприятно ощупала жирными пальцами весь живот, потом повернувшись к тетке Марфе, проговорила напевно:

– Поздно, Марфушка, срок-то большой, уж ничего и сделать-то нельзя. Опасно это, я не возьмусь.

– Как же это? Может все ж… – запричитала тетка, потом запнулась и продолжила уже сурово, – так меня научи, коли сама боишься.

– А ты не боишься? Грех ведь это. Справишься? – она ухмылялась, в голосе явно слышался вызов.

– Справлюсь, – твердо ответила тетка Марфа, – пошли в горницу, поговорим, а ты иди-ка, поросятам крапивы нарви, – бросила она Насте.

– Не, – протянула толстуха, – баню надо сейчас топить, времени-то совсем мало, да воды побольше натаскай, – обратилась она к девушке.

Настя глянула на свекровь, та в ответ только молча кивнула. Настя затопила баню, потом носила воду, уже точно понимая, что тетка Марфа будет пытаться вытравить ребеночка. Она ничего про это не знала, но слова неприятной толстой повитухи она запомнила хорошо и понимала, что это опасно. Ну и пусть, уж лучше смерть, чем такая жизнь, да еще с ублюдком этим, свекром. Теперь, почему-то, ребенка она уже не любила. Ей казалось, что он будет точно таким же, как его отец, злобным и угрюмым чудовищем с красной рожей и большими кулаками.

От колодца Настя видела, что тетка Марфа опять ушла с толстой повитухой. На этот раз она вернулась быстро, держа в руках какой-то сверток. Это оказались разные травы и семена. Тетка Марфа разложила их на столе, что-то резала, потом толкла в ступе, еще что-то делала, плотно сжав тонкие губы. Все это Настя заметила, когда заходила в дом ненадолго, привычно управляясь по хозяйству. После полудня, когда в бане уж нечем было дышать, тетка Марфа велела Насте идти туда и раздеваться. Сама же, взяв в горшочке какое-то резко пахнущее горчичным семенем варево и несколько пучков трав, отправилась следом. В бане первым делом она вылила содержимое горшка в бадейку, долила в нее горячей, а потом холодной воды, помешала, потрогала пальцем и, посадив девушку на лавку в обжигающе горячей парной, заставила опустить туда ноги. Вода была очень горячей, Настя инстинктивно дернулась, пытаясь выскочить, но тетка Марфа, надавила ей всем весом на колени и прошипела злобно: «Терпи, теперь тебе, может, и не то стерпеть придется». Ногам было горячо, жар от них распространялся по всему телу, в голове чуть поплыло, в висках застучала кровь. Постепенно ноги привыкли к жару, свекровь отпустила колени, выскочила в предбанник, бросив коротко: «Сиди». Она вскоре вернулась с двумя ковшами в руках, один с противной коричневой жидкостью она протянула девушке, приказала пить, сколько сможет, а второй вылила на каменку. Оттуда немедленно поднялось облако едкого, сладковато-горького пара. Дышать стало трудно, в голове у Насти словно молоточки застучали, вся она размякла и отяжелела, зато жара в ногах она уже не чувствовала.

– На полок откинься спиной, – скомандовала тетка Марфа, – из ковша пей, и сиди так, терпи. – С этими словами она вновь вышла из парной. Через какое-то время вернулась и опять плеснула что-то на камни, потом зачерпнула кипяток из таза и вылила его в бадью, больно ошпарив ноги. Жар стал невыносимым, теперь он был не только в ногах, но и внизу живота. В голове кружилось и ухало, но тетка Марфа удерживала девушку за коленки и злобно что-то шипела. Было так больно и так мутно в голове, что слов Настя уже не понимала. Ее собственная воля как будто растворилась в горячем банном тумане, она знала только, что нужно терпеть и слушаться. Тетка Марфа подливала кипяток в бадью и лила какое-то снадобье на камни еще несколько раз. Сама она, несмотря на то, что подолгу передыхала в предбаннике, была красной, а нижняя рубаха ее промокла насквозь. Наконец, уже практически бесчувственную Настю она положила на лавку и стала давить на живот кулаками, словно вымешивала тесто. От боли Настя закричала, но сил сопротивляться не было. Все тело жгло, ноги и руки были словно ватные. Насте хотелось свернуться калачиком, но тело не слушалось. Свекровь заставила Настю лечь на живот и теперь давила руками ей на поясницу, потом поставила на колени, оперев животом на лавку, и снова давила на поясницу. На этот раз Настю тошнило, но свекровь не обращала на это внимания, она вновь положила девушку на спину и опять мяла живот. Все это время она что-то тихо говорила: то ли утешала Настю, то ли наоборот – укоряла. Наконец, полностью выбившись из сил, она оставила Настю лежать на лавке, плеснула кипяток на камни и вышла в предбанник. Настю снова тошнило, она повернула голову, чтобы не захлебнуться, соскользнула с лавки, громко ударившись об пол. Боли от падения она не почувствовала, наоборот – на полу было прохладнее, здесь она наконец-то свернулась калачиком и осталась лежать в полузабытьи. Через какое-то время свекровь грубо перевернула Настю на спину, согнула ноги и широко развела колени. Настя почти бессознательно заметила у нее в руке длинную спицу, потом женщина низко склонилась между ее коленями и сразу же между ног она почувствовала резкую колющую боль. Настя коротко вскрикнула и потеряла сознание. Настя очнулась уже в предбаннике. Тетка Марфа лила ей в лицо холодную воду и хлестала по щекам. Все тело по-прежнему горело, снизу живота бежала резкая колющая боль, которая, как Насте казалось, доходила до самой головы и разрывала ее изнутри.

– Очнулась, слава тебе господи, – прошептала тетка Марфа, – крепкая все ж таки у тебя кровь, и гаденыш твой крепко за тебя держится, выходить не хочет. Ничего я не смогла сделать, душу свою погубила, тебя чуть до смерти не довела, а он все там. – Она зачерпнула еще воды и полила Насте на живот и на ноги, смывая кровь, которую Настя только что увидела. Потом она одела Настю, помогла ей дойти до дому и уложила на сундук в закуте. Настя практически сразу заснула, а может, это был не сон, а просто забытье, потому что она все равно чувствовала в голове страшную тяжесть, резь в животе и онемение в ногах.

Наутро, когда Настя проснулась, у нее был жар, и все тело болело так, как будто вчера ее особо жестоко избил хозяин. Она попыталась подняться, но тело не слушалось, а от движения резкая боль кольнула внизу живота так, что отдало в поясницу, и девушка застонала. Тотчас из-за занавески появилась тетя Марфа, как будто стояла за ней, ожидая, когда ее позовут. Она потрогала сухой рукой горящий лоб, дала напиться воды и велела лежать, пока не отойдет. Потом она принесла Насте поесть, но та чувствовала себя настолько слабой, что от еды отказалась и вновь погрузилась в бесчувственно-сонное состояние, из которого лишь иногда ее выводили приступы резкой боли. К вечеру ей стало легче. Она собралась с силами, села, потом медленно поднялась и оделась. Первый шаг дался ей с трудом, но откуда-то с боку появилась тетка Марфа, поддержала ее за локоть и бережно отвела на лавку за столом, налила молока, протянула кусок хлеба. Настя медленно поела, прислушиваясь к собственному телу. Здесь, за столом, она вдруг вспомнила о ребенке. Как он там? Живой ли? Что сделала с ним тетка Марфа? Сейчас Настю охватило беспокойство не за себя, а за него – за маленькое, нерожденное существо, которое вчера она возненавидела. Ей хотелось спросить у тети Марфы о вчерашнем, но она не решалась. Ей страшно было даже вспоминать о том, что произошло вчера, хоть это и вспоминалось частями, словно сквозь туман. Тяжело поднявшись, она побрела в свой закут, придерживаясь за стены, и снова легла. Сквозь дрему она слышала, как вернулся хозяин, как ходил, стуча сапогами, как они тихо говорили о чем-то. Разбудил окончательно ее громкий рык хозяина над самым ухом:

– Вставай! Чего разлеглась?

Настя едва разлепила глаза, как он схватил ее за плечи и резко швырнул на пол.

– Вставай! – вновь захрипел он, – бляденыша, значит, носишь? Вставай, сказал!

Поднимаясь с пола, Настя увидела, что хозяин сильно пьян, и она знала, что в таком случае бывает, но сопротивляться сейчас сил у нее просто не было. Она медленно выпрямилась и взглянула в ненавистное лицо. Как ни странно, хозяин ухмылялся. Внезапно он сделал шаг вперед, чуть присев, резко снизу ударил ее кулачищем в живот. От этого удара Насте показалось, что все внутри у нее оборвалось, а сама она опрокинулась назад, больно ударившись спиной о лавку. Хозяин вновь шагнул вперед и резко ударил ее в живот сапогом. Настю скрутило, но хозяин продолжал пинать ее без остановки. Настя пыталась закрывать голову и живот руками, но от этих ударов было невозможно укрыться. Когда ей удалось скрутиться в тугой комок, он ухватил ее за волосы, протащил по полу до самой двери, приподнял, распрямляя, и вновь ударил ногой прямо в живот. Где-то у хозяина за спиной Настя заметила причитающую тетю Марфу, а потом ее разорвала боль. Ей показалось, что от этого удара все внутренности выплеснулись из нее через низ. Тетя Марфа что-то кричала и цеплялась сзади за плечи хозяина. Он отшвырнул ее в сторону одним взмахом руки так, что она отлетела и ударилась о стену. Хозяин развернулся и вновь занес ногу для удара, но остановился, увидев кровавые сгустки, вылившиеся из-под задранной Настиной рубахи. Он внимательно посмотрел на Настино лицо, чуть отступил и еще раз ударил в живот тяжелым сапогом.

– Все теперь. Нет никакого выблядка, – совершенно спокойно произнес он, повернувшись к жене, молча постоял и ушел в горницу.

Дальше Настя все помнила с трудом: как тетя Марфа тащила и укладывала ее на сундук, как обтирала мокрым полотенцем ноги, что-то приговаривая, как резкая боль изнутри выбивала из Насти сознание. Ее лихорадило, временами боль была нестерпимой, сворачивала ее в дугу, временами боль отпускала, но тогда приходил жар и вместе с ним неясный, кроваво-красный туман в голове. Временами перед глазами возникало лицо тети Марфы, говорившей слова, которые Настя не понимала, но чаще всего перед глазами шли черные пятна. Казалось, нет, она точно знала, что она умирает, смерть в ту пору даже казалась ей избавлением, но в то же время какая-то неведанная сила удерживала Настю, иногда возвращая ее в сознание и ясно давая понять, что Настя еще жива и ее страдания не закончены. Во время одного из таких просветлений обессилившая Настя нащупала веревочку, на которой весел крестик, нашла узелок и поднесла его к губам. Она раскусила нить и почувствовала на языке маленькую бусинку – частицу силы бабушки Сайлык.

Настя выжила, хоть никто в доме на это не надеялся, она пролежала в своем закуте почти всю осень, и только к зиме начала садиться, а потом потихоньку ходить. Когда-то тогда Настя ясно осознала, что эта сила бабушки Сайлык вытащила ее с того света. Все пророчества ее, таким образом, сбылись, кроме одного, самого главного. Теперь она готова была терпеть и ждать, когда придет ее время. К весне Настя была уже совсем здорова, здорова настолько, что хозяин вновь стал водить ее в баню и амбар. Теперь уже Настя не сопротивлялась, она покорилась, покорилась не хозяину, покорилась судьбе, тяжелой судьбе, которую не повернуть. Она делала все, что от нее требовалось молча и безропотно, стараясь, чтобы все прошло как можно быстрее и безболезненнее. Ей вообще хотелось, чтобы время бежало быстрее. Чтобы наконец настал день, когда большое пророчество завершится, и она наконец станет свободной.

* * *

26 апреля 1800 г.

Главный управляющий Василий Сергеевич Чулков встретил Фролова приветливо.

– Заходи, заходи, Петр Козьмич, голубчик! Рад тебя видеть, – проговорил он, улыбаясь и поднимаясь навстречу. Протянул руку для пожатия, и тут голос его дрогнул: – Вот видь, какая беда приключилась, с батюшкой твоим. Соболезную, очень соболезную я тебе… Хороший был человек… Царство ему небесное…

– Спасибо, Ваше Превосходительство, – ответил Петр, с искренней благодарностью пожимая руку.