Предсказание на меди

Предсказание на меди
Андрей Шаповалов

RED. Сквозь века
Как воруют на монетном дворе? Тайное расследование ведет горный инженер К.П.Фролов. В заводском поселке он сталкивается с замкнутым миром бергалов, связанных круговой порукой. Здесь домашнее насилие и жестокость – норма, а убийства остаются нераскрытыми. Фролов решает загадку «монетного воровства», но другие преступления и необычные события, в которых он участвует, находят объяснение через много лет, когда он становится управляющим Колывано-Воскресенского горного округа. Главные герои книги – реальные исторические персонажи, а события происходят в Сузунском монетном дворе, когда-то выпускавшем «сибирскую монету».

Комментарий Редакции: Таинственные расследования, смутное начало XIX века и грандиозное погружение в мрачную эпоху. Получится ли у читателя раскрыть преступление быстрее смышленого героя?

Содержит нецензурную брань.

Андрей Шаповалов

Предсказание на меди

Художественное оформление: Редакция Eksmo Digital (RED)

В оформлении обложки использована фотография:

© Dmitr1ch / iStock / Getty Images Plus / GettyImages.ru

* * *

15 апреля 1800 г.

Выйдя из коровника на двор, Настя сразу поняла, что хозяин вернулся пьяный. Прямо перед крыльцом стояли не распряженные сани, ворота распахнуты настежь, Волк – огромный лохматый пес, действительно походивший на своего дикого лесного собрата, боязливо выглядывал из глубины просторной будки. Настя поставила подойник на крылечко и бегом пустилась закрывать ворота. Волк бодро выскочил из будки, рванулся за ней, вытянул цепь на всю длину, почти догнав девушку у ворот, но повис на ошейнике, опираясь на задние лапы, завилял хвостом, тихо повизгивая. Его косматая шерсть отливала под светом низкой луны светлым серебром.

– Щас, щас, потерпи, Волчок, – бросила она зверю и всем телом навалилась на тяжелую створку ворот. Она с противным мерзлым скрипом чуть подалась под ее небольшим весом, а потом пошла чуть легче, встала на место, покачиваясь. Настя перебежала к другой стороне и с таким же усилием столкнула с места вторую воротину. Разгоняя ее, она ловко соединила обе половины и толкнула брус. Он упал точно в паз и ворота замерли неподвижно. Настя обернулась, Волк все еще пританцовывал на задних лапах, натянув цепь и смешно колотя воздух передними. Она шагнула к нему и обхватила руками большую лохматую голову. Пес обнял ее стан лапами, зарылся мордой в душегрейку на груди и замер. Держать его так было тяжело, но удивительно приятно, как ребенка прижимать… и еще от пса шло тепло. Девушка запустила озябшие пальцы в гриву за ушами, ухватилась за плотную шкуру и подергала ее из стороны в сторону так, как ему особенно нравилось. Пес утробно заурчал, замотал башкой от удовольствия, запрыгал на задних лапах так, что сдержать его стало совсем невмоготу. Девушка выпустила его голову из рук и шагнула назад. Пес упал на передние лапы, в это время она опять обхватила его за голову, прижимая к земле, чтобы он не прыгнул на нее, и пала на колени в твердый утопанный снег. Теперь он мог тыкаться влажной мордой ей в лицо и в шею, поворачиваясь к ней боком, пока она быстро чесала ему спину вдоль хребта.

– Ничего, Волчок, ничего, мой милый, сейчас я тебя почешу… хозяин опять, поди, тебя вожжами огрел? Ничего, ничего, – нараспев зашептала она в мохнатое ухо. Еще раз провела двумя руками по всей спине против шерсти, от хвоста до загривка, ухватила за уши, заглянула в умные блестящие глаза и, поцеловав влажный нос, одним легким движение ловко отскочила, выпрямляясь. Пес опять вскинулся на задние лапы, натянув цепь, но Настя уже бежала к крылечку. Она чуть притормозила у Чалого, чтобы на мгновение прижаться щекой и к его морде, погладить по холодной, влажной еще после бега шее, но не успела. Дверь в сени с грохотом распахнулась, на высокое крылечко вывалился хозяин. Плотно ухватившись двумя раскинутыми руками за скрипнувшие перила, он тяжело шагнул по ступеням вниз. Настя рванулась вперед и успела подхватить подойник как раз из-под его ног.

– Настька, что ты тут? – прохрипел он, покачиваясь на нижней ступеньке.

– Молоко несу, корову доила, – отвела девушка быстро, приподнимая подойник ему навстречу, как бы в оправдание.

– Ладно, давай, а потом квасу мне занесешь, – он усмехнулся и шагнул прямо на нее.

Настя ловко посторонилась, пропуская хозяина, который нетвердой походкой двинулся в сторону бани. Взлетела по ступеням, чуть не наткнувшись на тетю Марфу, которая, оказывается, стояла в дверях.

– Давай скорее, избу выстудишь, – сварливо проговорила она, отступая в сени.

Настя шмыгнула вслед за ней, плотно притворив за собой двери. Тетя Марфа села на лавку рядом с лампадой, поддела палочкой фитиль, чтобы он светил ярче, и молча смотрела, как девушка отцеживает молоко через чистую холстину. Настя чувствовала ее взгляд, но не оборачивалась. Она давно привыкла к тому, как на нее смотрит эта женщина – тяжело, молча, почти не мигая. В такое время Насте казалось, что та ее ненавидит, и еще, наверное, очень страдает. По первости от этого взгляда она вся съеживалась, и руки начинали трястись. Любое дело из них валилось, так что Настя сама себе казалась жалкой неумехой. За два долгих года Настя привыкла, теперь она этот взгляд спокойно переносила, работала под ним споро и четко, но где-то между плеч кожа слегка горела и чесалась. Именно туда, значит, смотрит тетя Марфа. Настя плеснула ковш воды в подойник, прополоскала в нем тряпицу, затем помыла и его, выскочила на двор выплеснуть воду. Когда она вернулась в дом, тетя Марфа уже стояла у стола и собирала в широкую деревянную чашку обычную «банную» закуску для мужа. Ломоть хлеба, горсть квашенной капусты, несколько тонко нарезанных ломтиков сала она ловко разложила по краям, в середину поставила доверху полную тягучим самогоном большую чарку. Налила в высокий горшок квас из жбана.

– Неси, – коротко бросила Насте.

– Может, он забыл уже? – безнадежно спросила Настя. – Пьяный ведь сильно.

– Как же, забудет он, неси уже… Потом Чалого распряги, корму ему задай, да тулупы в избу занеси, чтоб просушились, – сказала и опустилась на лавку, взявшись за шитье.

Настя ловко пристроила под локтем ковш, этой же рукой осторожно, чтобы не расплескать самогон, прижала чашку к животу. Повернувшись, взглянула мельком, ей показалось, что на глазах у тети Марфы блеснули слезы. Нет, только показалось. Никогда не плакала Марфа, даже когда осерчавший супруг бил ее смертным боем – не плакала и не кричала, только сжимала губы в тонкую нитку. А уж сейчас-то и подавно, плакать нечего. К этому она уже давно привыкла… И Настя тоже привыкла, хоть и боялась таких дней, и ненавидела их. Она молча вышла из избы, затворив за собой двери. На крылечке остановилась, собираясь с духом. Луна уже взошла высоко, ярко и ровно освещая широкий двор. Чалый фыркнул ей навстречу, качнув большой головой. Звякнул и блеснул под луной колоколец. Настя поставила ковш с чашкой на ступеньку, отломила хлебную корочку от ломтя и протянула на руке коню. Он потянулся ласковыми губами, зажевал. Настя прижалась к его шее щекой, обхватив рукой голову, слегка поглаживая. Так бы и стояла всю жизнь рядом с конем, а еще лучше – вскочила бы на него и полетела во всю прыть в дальнюю даль, куда только конь может унести. Слезы сами полились из глаз. Настя тихо шмыгнула носом, вытерла их рукавом. Конь опять тихонько фыркнул, как будто бы понял ее настроение и пожалел ее. Настя глубоко вздохнула, еще раз погладила его по верхней губе. Подхватив с порога посуду, плавно, чтобы не расплескать чарку, пошла по расчищенной дорожке между сараями к бане.

Дверь бани распахнулась, когда она не дошла до нее несколько шагов. В клубе пара на крылечко выскочил хозяин с бадейкой в руке. Ухнул, чуть присел на больших как столбы ногах и, высоко подняв над головой бадейку, ловко окатил себя ледяной водой, помотал башкой, как пес, отряхиваясь. Увидев замершую на тропе Настю, выпрямился во весь свой огромный рост.

– Чего уставилась? Неси быстрее, – сказал он своим обычным, совершенно трезвым, казалось, голосом и быстро повернувшись, шагнул в предбанник. Настя поспешила за ним, она знала, хозяин не любит, когда она медлит.

– Хорошо, что протрезвел, – на ходу подумала она, – значит, все быстро будет.

Хозяин сидел на скамье, развалив широко ноги, опираясь спиной в стену. Стараясь не смотреть на него и не дрожать, Настя протянула ему горшок с квасом, вынула чарку из чашки и поставила обе посудины рядом с ним. Он сделал несколько больших глотков, трубно отрыгнул. Поставил банку на пол.

– Раздевайся, не стой как колода, – бросил он девушке. Взял чарку, одним махом опрокинул ее в глотку и, схватив щепотью капусту, быстро сунул ее в рот. Пожевал, удовлетворенно хрюкнул, запил опять квасом. Отломил немного хлеба, положил сверху ломтик сала, сунул все в рот и стал медленно жевать, не сводя тяжелого взгляда с девушки.

Настя старалась раздеваться быстро, ей хотелось, чтобы все это закончилось скорее, чтобы можно было убежать из этого полутемного предбанника и больше сюда не возвращаться. Пальцы не слушались, ее тонкие ловкие пальцы как будто одеревенели, она вся тряслась крупной болезненной дрожью так, что казалось, будто сейчас ноги подломятся, и вся она рассыплется на мелкие колючие крошки. Настя попыталась унять страх. Хозяин не любил, когда она так тряслась, а уж если он чего не любил, так бил наотмашь, без жалости, жестоко и усердно, пока она не превращалась от боли в мягкую тряпичную куклу, которую он тогда кидал на лавку, мял и давил своими могучими руками, наваливался тяжелым телом и рвал все внутри… Этого она больше всего боялась. Тело потом несколько недель ныло во всех местах так, что ни лежать, ни сидеть было невмоготу, а уж работать и подавно… а от работы ее никто не освобождал. За малую оплошность или, когда ему казалось, что она недостаточно резво бежит, мог опять бить, еще больше зверея от ее бессилия и собственной жестокости, выволочь за волосы в сарайку и там снова наваливаться и мять…и рвать одежду… и рвать нутро… Сколько она этого вытерпела в свой первый год в этом доме. Даже вспоминать страшно. Уж лучше так, без боя, без синяков и тягучей костной боли во всем теле.

Сняв нижнюю рубаху, Настя замерла на мгновение, выпрямилась, посмотрела на хозяина.

– Иди сюда… ближе иди, не бойся, – произнес он хрипловатым и, казалось, даже ласковым голосом, если, конечно, у него вообще мог быть ласковый голос.

Настя шагнула к нему и оказалась в круге слабого света от лучины в стенном светце. Теперь он ее хорошо видел, нужно было не дрожать, не показывать вида, что она боится или противится. Он теперь мог дотянуться до нее рукой… или кулаком, если захочет. Тело, как назло, все покрылось противной гусиной кожей, маленькие, тонкие как пух, волоски на бедрах встопорщились. Она на миг прикрыла глаза, стараясь успокоиться, силой души унять противную дрожь… Не получилось. Она открыла глаза и встретила прищуренный, усмехающийся взгляд хозяина.

* * *

На дворе она глубоко вздохнула свежий морозный воздух с легким вкусом березового дыма из труб. Похолодало, небо вызвездило, а луна, кажется, висит прямо над ее головой. Поздно уже. Настя легко пробежала по дорожке. Взяла Чалого под уздцы, отвела сани под навес, отпрягла коня, затем отвела его на конюшню, где насыпала в ясли овес и надергала сена ему и кобыле, стоящей в соседнем стойле. Прихватив из саней два тяжелых тулупа, выглянула из-за сарая в сторону бани. Там в окошке еще виднелся огонек лучины, значит, хозяин еще не в доме. Она быстро проскочила двор и тихо шмыгнула в избу. Тетя Марфа стояла на коленях перед иконами и тихо молилась. За молитвой Настя заставала ее каждый день, когда сама была с хозяином. Стараясь не шуметь, Настя разложила мерзлые тулупы на лавке у печи и выскочила в сени. Здесь она скинула душегрею, сняла с головы чуть подмокший платок, насухо вытерла свои длинные шелковистые волосы сухим рушником, заплела их в свободную косу и вновь покрыла платком. В углу, у дверей, стояло ведро с варевом для поросят, от которого еще слегка парило, рядом стояла тарелка с большой коровьей костью. Это тетя Марфа все ей приготовила для вечерней заботы. Настя вновь одела душегрею, плотно застегнув ее на все пуговицы, взяла тяжелое ведро в одну руку, а кость в другую, оставив тарелку на месте.

Сначала она отнесла кость Волку и, когда он начал, радостно урча, ее разгрызать, налила ему в чашку немного варева из поросячьего ведра. Он оставил кость и подбежал к миске. Осторожно понюхал, принялся жадно есть. Настя потрепала его по загривку и медленно потащила тяжеленое ведро в сарай. Отворив дверь шире, чтобы внутрь попал яркий свет луны, она перелила содержимое ведра в корыто и немного посмотрела через загородку, как толкаясь, свиньи выстроились в ровный ряд у корыта и начали чавкать, смешно, как наперегонки, покачивая головами. Плотно закрыв за собой дверь сарая на запор, девушка вновь пошла к конюшне. Чалый, почуяв ее, коротко и тихо проржал приветствие, фыркнул ей в ухо, когда она пролазила в стойло между досками. Она провела рукой по его теплой ласковой морде, еще надергала сена из сеновала, навалив высокую кучу в углу, и опустилась на него. Умный конь понимающе вздохнул, опустил голову ей на плечо, девушка обвила ее руками, ощутив крепкий потный запах животного, и наконец-то заплакала.

Она плакала не о том, что случилось с ней в бане, не от боли, унижения или обиды, ко всему этому она уже давно привыкла и мирилась. С этим она научилась жить, просыпаясь с мыслью, что нужно прожить еще один день молча, не поднимая глаз, избегать хозяина утром, пока он не уйдет на завод, не попадаться ему на глаза вечером, мчаться к нему сломя голову, когда зовет и не дрожать, не показывать виду, как противно и страшно. Идти с ним в баню ли, в сарайку, или в амбар – куда скажет. Молча делать, что велит, не взбрыкивать, не перечить, не раздражать, не ненавидеть открыто, терпеть… пока терпеть, ждать своего времени… Нет, об этой ее жизни она уже не думала. Она плакала о потерянном счастье, о детстве, которое так рано кончилось, о братьях, с которыми уже никогда не поиграет, о смехе и радости, которые, кажется, навсегда ушли из ее жизни, о родителях и о том времени, когда они были рядом, а жизнь казалось легкой, радостной и безбрежной.

Она тихо всхлипывала, прижавшись щекой к большой конской морде, глубоко вдыхая запах шерсти и пота, слезы свободно катились по щекам. Умный конь чуть шевелил головой, тихонько переминаясь с ноги на ногу. Принимая на себя ее боль и слезы, будто, понимая без всяких слов, все, о чем плакала девочка. От теплоты этого большого животного, пролитых слез и усталости, которая обволакивала тело, Настя понемногу успокаивалась. Ее обрывочные мысли и воспоминания постепенно выравнивались. Горе горькое, как всегда, когда долго плачешь, превращалось сначала в тягучую печаль, а затем в тихую и светлую грусть, с которой она всегда думала о самых дорогих ей людях, живших сейчас только в ее воспоминаниях – о батюшке и матушке.

Отца Настя очень любила. Он был высоким, ловким, с узким станом и широкими плечами, с круглой русой головой и открытой, очень дружелюбной улыбкой. Никогда она не встречала такого красивого мужчину, как ее отец, а уж такого доброго и веселого, и подавно. Он, кажется, всегда улыбался или весело хохотал, другого Настя и не припомнит, а может, это тяжкое время стерло все остальное, оставив в памяти только светлую улыбку и чуть прищуренные, ярко синие глаза. Он был вольный человек – торговец, и торговец удачливый. С малолетства ездил с отцом и старшими братьями на мугальскую[1 - Монгольская граница (здесь и далее – прим. автора).] границу, торговать коней и шкуры, а когда отца похоронил, на долю от наследства открыл собственную небольшую торговлю. С братьями у него как-то не сложилось, что-то там нехорошее вышло. Отец об этом не говорил, как будто у него и не было никакой родни. Матушка что-то вроде говорила про это дело тихонько, про какую-то давнюю кровную обиду, но Настя не запомнила. Знала только, что за несколько лет до ее рождения приехал он на Алтай, на заводские земли и стал торговать на границе с колмацкими[2 - Колмацкие люди – (колмаки, калмаки) – собирательное название кочевых народов Южной Сибири и Центральной Азии в XVIII–XIX веках. В данном случае – тюркоязычные народы Алтая.] людьми, язык которых освоил еще с малолетства. Опять гонял лошадей и возил шкуры издалека, от самой Чумыш-реки и озера Телецкаго[3 - Вариант написания названия озера Телецкого, характерный для рубежа XVIII–XIX веков.]. Здесь и жену себе нашел – младшую родственницу бедного теленгутского зайсана[4 - Зайсан – князь, глава рода у тюркских и монгольских народов.]. Хороший калым за нее дал, с зайсаном породнившись.

– Увез к себе чумазую девчонку-замарашку, которая на пыльной кошме у самого входа в юрту спала, самую черную работу на родню работала. Отмыл ее, лаской душевной отогрел и получил жену-красавицу, верную, любящую подругу, хозяйку, на все руки мастерицу, – так про это сама матушка сказывала.

Она, и правда, была красавицей, тонкой, стройной, подвижной и улыбчивой. Пуще всего прочего помнила Настя ее большие чуть раскосые карие глаза над высокими скулами и волосы… Волосы длинные и пышные, черные и блестящие как уголья в печи. Как она по вечерам их вычесывала дорогим роговым гребнем – батюшкиным подарком. Эти волосы – великое матушкино наследство в Насте, и они же ее проклятие. Если бы не эти тугие черные косы, может, и не заметил бы ее тогда Федор Иваныч, хозяин. Да, что об этом сейчас думать, было бы или не было бы… Все одно – судьба… От нее не спрячешься, не убежишь, не обманешь, так сказала бабушка Сайлык, когда на Настю в воду глядела, на будущее ворожила.

Скорее бы уж это будущее пришло. Уж недолго осталось терпеть, несколько месяцев всего – до лета. Тогда ей исполнится восемнадцать. А в восемнадцать лет жизнь ее навсегда изменится, простится она со всеми своими бедами и обретет покой и надежную опору в жизни. Жизнь дальше будет: как молоко белая и как мед сладкая. Так сказала бабушка Сайлык, а ей можно верить. Кому же, как не ей, самому известному каму[5 - Кам – шаман у народов Алтая.] в телецких горах, знаменитой предсказательнице – верить. Только верой в ее слова и держалась все эти годы Настя. Не наложила на себя руки, когда ей казалось, что вся жизнь у нее вместе с кровью уходит, и не жаль ее было совсем проклятую, потому что такая жизнь много страшнее, чем смерть. Не сдалась Настя, удержала ее вера в правду бабушки Сайлык. Ведь бабка совсем старая была, видела плохо, почти не выходила, уже и не гадала, не ворожила никому, даже посторонних людей к себе в аил не принимала. Так уж получилось, почувствовала она что-то от Насти на расстоянии, когда они с отцом и матерью мимо ее стоянки проезжали. Послала правнука, старого уже мужика с сединой на висках и в усах, сказать, чтобы привезли к ней наутро девчонку.

Мать тогда обрадовалась очень. Это большая удача и честь. Про бабушку Сайлык все знали. Родственница она ей дальняя. Ей уже, наверное, сто лет, и камлала она небесным духам, которые сами позвали ее к себе, еще в молодости концом радуги ударив. Много лет лечила она людей и животных, будущее видела так ясно, как орел с неба видит цыпленка. Никому не отказывала, всегда родичам помогала. За это чтили ее не только в ее роду, но и в далеких окрестных горах. В прежние времена, когда алтайские зайсаны еще вели войны между собой и с пришлыми мугальцами, приезжали они к бабушке Сайлык за советом и помощью. Так им матушка тогда рассказала и настояла, что утром нужно непременно ехать и дорогие подарки с собой везти. Отец еще тогда смеялся, он не очень верил во все это ведовство и волшебство, но матери перечить не стал.

Они разбили лагерь недалеко от этой долины, чтобы долго не возвращаться. Переночевали, а наутро он позволил матери выбрать кусок дорогой красной материи, что везли для подарков родственникам, отсыпал по ее просьбе крепкий табак в большой дорогой кисет, вынул из котомки сладкий медовый пряник. Все это мать аккуратно завернула в чистую белую тряпицу и взяла с собой. Бабушке Сайлык нужно было оказать большое уважение, она достойна самых дорогих подношений.

Бабушка Сайлык на подарки даже не взглянула. Она прямо сидела в своем аиле на кровати, на почетном месте рядом с сундуками, где обычно садятся только мужчины. Молча сидела, не ответив на приветствие, только долго смотрела в упор на Настю так, что та сразу вся съежилась и сначала хотела даже убежать. Мать молча стояла, не зная, что делать, кроме как твердо держать дочку за руку. Даже отец, который никогда не терял речи и ничего не боялся, как-то притих и оробел.

– Это, – внезапно каркнула старуха, кивком указывая на сверток в руках матери, – ему отдай, – она взглядом указала на вчерашнего правнука, который сидел справа у ее ног на кошме. – А ты – воду принеси, я девке на воду смотреть буду, – также гортанно отдала она ему приказание. Мужик проворно поднялся. Взял из рук матери сверток, положил его рядом с бабкой на кровать и вышел.

– Монета есть? – резко обратилась она к отцу.

– Есть, – ответил тот поспешно, – и сразу суетливо полез за пазуху к кошелю.

– Не серебро, медную дай, не стоит дочка твоя пока серебра… не мне, девке своей дай.