Молодая Раневская. Это я, Фанечка…

Глава четвертая

Боспор Пелопоннесский

«На, кажется,

надрезанном канате

Я – маленький плясун.

Я – тень от чьей-то тени.

Я – лунатик

Двух темных лун…»

    Марина Цветаева, «Не думаю, не жалуюсь, не спорю…»

Актер труппы Лавровской Орест Ветлугин, в афишах значившийся Орфеевым, называл Керчь «Боспором Пелопоннесским». «Скорее уж Пантикапеем Таврическим», – поправляли его товарищи, более хорошо знакомые с историей. «Пелопоннесс» лучше звучит, выразительнее», – отвечал Ветлугин-Орфеев. Фаине Керчь напоминала родной Таганрог. Такое же захолустье, и с такими же кичливыми претензиями на величие. В Таганроге приезжим непременно рассказывали о том, что государь император Петр Первый одно время всерьез намеревался сделать Таганрог столицей империи, да потом передумал и выстроил Петербург. В Керчи гордились древностью – Пантикапей, Спартокиды, Митридат… Много лет спустя Фаина Раневская скажет актерам Театра имени Моссовета: «Когда я слышу слово «Керчь», у меня начинается родимчик». Неизвестно, что именно она имела в виду – сам город или произошедшие там злоключения.

Настоящая фамилия Александры Лавровской была Плохова. Оттого, наверное, ей всю жизнь не везло. Ни на сцене, ни в делах. Так и не снискав актерской славы за полтора десятка лет служения Мельпомене, Александра Александровна решила, что служение мамоне станет для нее более удачным, и основала антрепризу.

Несколько сезонов прошли для Лавровской удачно. Так, во всяком случае, слышала в Москве Фаина, иначе бы не согласилась принять участие. Впрочем, что такое «удачно» с актерской точки зрения. Если не голодать во время разъездов и получить хотя бы две трети от обещанных денег, то это уже считается удачей. Антреприза антрепризе рознь. В захудалых, не имеющих громкой славы, громкого имени (а антреприза Лавровской такой и была), собираются одни неудачники. Деться некуда, а тут хоть какие-то надежды.

Надежды так и остались надеждами…

Бытовало мнение, что хороший антрепренер непременно должен быть удачливым. Без удачи никак. Актерам свойственно верить в удачу и в разного рода суеверия. На самом же деле хороший антрепренер должен обладать тремя главными качествами: знанием театральной конъюнктуры, умением договариваться с людьми, иначе говоря – умением соблюсти максимум собственной выгоды в любом торге и умением держать свою разношерстную труппу в строгости. Нет порядка – ничего нет. У Лавровской не было ни одного из этих качеств. Крым она выбрала в качестве места для гастролей наобум, польстившись на то, что вне курортного сезона здесь аренда театров стоила недорого и публика в это время не была избалована гастролерами и можно было ожидать неплохих сборов. Некий знакомый антрепренер Лавровской, которого она называла Жоржем, якобы остался весьма доволен, отработав сезон в Крыму тремя годами раньше, и настойчиво рекомендовал ей «эти благословенные места».

Гладко было на бумаге, да забыли про овраги… Три года назад не было войны и жизнь была совсем другой. Условия в «благословенной» Керчи оказались далеко не такими выгодными, как рассчитывала Лавровская. Вдобавок в Керчи оказались конкуренты – какая-то одесская антреприза. С ними пришлось делить городской драматический театр. Если бы Лавровская озаботилась тем, чтобы своевременно подписать договор на аренду театра с городскими властями, конкурентам бы пришлось уехать несолоно хлебавши. Если бы да кабы… А так отцы города рассудили, что два арендатора надежнее и выгоднее, чем один, и сдали театр обеим труппам.

Два или три спектакля в неделю даже в случае полных сборов играть было невыгодно. Уступать, то есть уезжать из города, никто не собирался. Между труппами развернулась настоящая война. Лавровская скандалила с одесским антрепренером, устраивала истерики членам театральной комиссии при городской думе и приплачивала расклейщикам афиш за то, чтобы они заклеивали афиши конкурентов ее афишами. Конкуренты, в свою очередь, тоже приплачивали расклейщикам. Расклейщики, должно быть, жалели, что в городе не сошлись три или четыре труппы. Актеры приходили на спектакли конкурентов для того, чтобы их освистать. Очень скоро враждующие антрепренеры поняли, что война окончательно поспособствует их разорению, и заключили нечто вроде перемирия. Освистывание, заклейка афиш и скандалы прекратились. Теперь обе труппы пытались забить конкурента разнообразием постановок. Новые спектакли ставились «по-гусарски», с двух-трех репетиций, действие «вытягивал» (другого слова и не подобрать) суфлер. Для подобного «гусарства» даже слово «профанация» звучало как комплимент.

Никакой дисциплины в труппе у слабовольной и взбалмошной Лавровской не было и в помине. Репетировали кое-как, играли спустя рукава, многие актеры позволяли себе выходить на сцену под хмельком. В «Цепях» Сумбатова-Южина, актер Алферов, игравший помещика Волынцева, вышел на сцену в костюме графа Альмавивы и так отыграл целое действие. Ошибся человек, перепутал, с кем не бывает. Хорошо еще, что роль не забыл. Актеры делали вид, что ничего особенного не происходит, зрители, бывшие в курсе новых футуристических веяний, приняли курьез за смелый ход режиссера или просто сделикатничали. Фаина, игравшая в «Цепях» Веру, ужаснулась. Сама она многократно оттачивала каждую свою реплику и перед спектаклем по часу входила в образ – садилась в каком-нибудь укромном уголке, закрывала глаза и начинала превращаться в свою героиню. Любая деталь имела для нее огромное значение. Незначительных деталей на сцене не бывает. Каждая деталь – это штрих к образу. Выбившийся из прически локон порой может сказать больше, чем длинный монолог. И непременно нужна достоверность, полное соответствие образу. Фаина часами перемеряла скудноватый гардероб труппы и рылась в реквизите, чтобы добиться максимального соответствия. Кое-что покупала на свои деньги. Другие актеры посмеивались над ней – вот чудачка.

Труппа была небольшой, с заменами дело обстояло туго. На замены ставили не по амплуа, а по принципу «кто свободен?». В «Днях нашей жизни» Фаине приходилось играть Евдокию Антоновну, в «Грозе» – Феклушу, в «Бедной невесте» – сваху Панкратьевну. О каком вхождении в образ могла идти речь, если за сорок минут до начала спектакля тебя отправляют гримироваться. Роль бы наскоро перечесть успеть. Лавровская считала эти суматошные замены хорошей школой для молодых актеров, но Фаина думала иначе. Разнообразие образов обогащает актерский опыт лишь в том случае, если эти образы сыграны как следует. Если же опыт сводится к тому, чтобы выйти на сцену и произнести положенные реплики, то толку от него никакого, один вред. Понемногу поневоле привыкнешь халтурить и превратишься из актрисы в фиглярку. Бывалые члены труппы часто вспоминали прошлые времена, особенно под водочку, и каждый непременно рассказывал о своих первых шагах на сцене. Волнения, надежды, тщательная работа над ролями, радость первого признания… Было страшно, слушая эти рассказы, сравнивать прошлое с настоящим, видеть испитые лица, вспоминать курьезы последних дней. С Фаиной тоже произошел «курьез» во время спектакля, хоть и не по ее вине. Однажды на нее упала декорация, которую забыли закрепить. Фаине повезло, она отделалась легким испугом. Декорации в то время были тяжелыми, деревянными, основательными.

Вдобавок к прочим неприятностям небольшую труппу раздирали интриги и ссоры. Ежедневно кто-то с кем-то скандалил, что-то от кого-то требовал (чаще всего требовали аванса от Лавровской), случались и драки, несвойственное вообще-то для актеров дело. Актеру надо беречь лицо, потому что он зарабатывает с его помощью пропитание, поэтому ругани за кулисами хватает, но до драк дело доходит крайне редко.

Фаина наблюдала происходящее с тоской. Уж очень сильно труппа Лавровской отличалась от малаховского Летнего театра. Как земля от неба. Если малаховский театр был подлинным храмом Мельпомены, то труппа Лавровской более походила на хлев. Четыре месяца в хлеву «Мельпомены» показались Фаине четырьмя годами. Она несколько раз порывалась плюнуть на все и уехать в Москву, но ее останавливали два обстоятельства – крупная неустойка, прописанная в контракте, и нежелание запятнать свою репутацию уходом из труппы в разгар сезона. Ярлык «ненадежный» приклеивается к актеру однажды и навсегда. Пьяница может стать трезвенником, заика – великолепным оратором, но ненадежный актер так и останется ненадежным и ни в одну мало-мальски приличную антрепризу его не возьмут.

Фаина заботилась о своей репутации. А вот Лавровской на репутацию было наплевать или у нее попросту сдали нервы. В один прекрасный (точнее – ужасный) день она сбежала. Разумеется, прихватила с собой кассу. Без кассы ни один антрепренер не сбегает, это моветон.

Положение было отчаянное. Фаина еще могла попросить денег у отца. Некоторым же актерам, не могущим рассчитывать на чью-нибудь помощь, пришлось распродавать вещи, чтобы уехать из Керчи в Ростов или в Киев, туда, где можно было рассчитывать найти работу. Фаине не хотелось ни в Ростов, ни в Киев. Она с удовольствием вернулась бы в Москву, но шансы найти себе там место в январе были настолько ничтожными, что не стоило и пытаться. О возвращении домой и речи быть не могло, несмотря на то, что каждый денежный перевод сопровождался маминым напоминанием о том, что Фаину ждут дома.

Успев за недолгий срок вкусить и сладость, и горечь актерской профессии (горького, к сожалению, было больше), Фаина считала себя настоящей актрисой. Дома, в Таганроге, ей нечего было делать. В Керчи тоже нечего было делать. Фаина попыталась было пристроиться к конкурентам-одесситам, но у тех хватало своих grande coquette и вдобавок ей не понравился антрепренер, в котором с первого взгляда угадывался ловелас.

Прежде чем ехать в Ростов или в Киев, Фаина решила попытать счастья в Крыму. С детства у нее сохранились приятные впечатления от Евпатории, в которой она отдыхала с родителями. Гирш Фельдман предпочитал отдыхать за границей, считая Пятигорск или Батум неподходящими для человека его положения, но для Крыма делал исключение, потому что в Крыму отдыхал император с семьей. В Ялте Гиршу Фельдману не нравилось, он находил ее слишком шумной и суетной, и предпочитал отдыхать в Евпатории.

Фаина собралась ехать из Керчи в Евпаторию, с намерением в случае, если там не повезет, уплыть на пароходе в Одессу или Николаев. Но в последний момент передумала и уехала в Ростов. От Ростова до Таганрога рукой было подать, но домой Фаина не наведалась. Не потому, что не скучала по родным (скучала, даже очень скучала), а потому, что не хотела снова слушать родительские уговоры образумиться. Мать в каждом письме перечисляла вышедших замуж сверстниц Фаины (намек был прозрачным до невозможности) и восторгалась тем, что «у Беллочки все хорошо» (понимай так: «а у тебя все плохо»). Белла вышла замуж за солидного, достойного по отцовским меркам мужчину, причем из хорошей семьи. Его дед был раввином в Пинске. Сам Гирш Фельдман родился в захолустном местечке Смидовичи, в бедной семье и всю жизнь немного стыдился своего происхождения. Хотя, в то же время, и гордился тем, что превратил двадцать рублей, с которыми покинул родительский дом, в крупное состояние. Когда дети (особенно сын Яков, тайком почитывавший «Капитал» Маркса) интересовались, каким образом двадцать рублей могли превратиться в богатство, Фельдман-старший многозначительно стучал пальцем по своему выпуклому лбу и говорил: «Умом, дети, умом ваш отец всего достиг».

Незнатность происхождения Гирш Фельдман старался компенсировать щедрой благотворительностью. Он построил на собственные средства богадельню и содержал ее. Жертвуя деньги на нужды общины или на что-то еще, он всегда интересовался, сколько дали другие таганрогские тузы, и давал больше. Когда в синагоге, где он был старостой, в очередной раз сломалась старая, многократно чиненная фисгармония, Фельдман купил новый инструмент за свой счет, потому что другие богачи говорили: «что починили раз, можно починить другой».

Белла вышла замуж за внука раввина – мазл тов![13 - Поздравляю! Дословно: «Хорошего счастья» (ивр.).] Фаине было не до таких глупостей, как романы. Сцена полностью завладела всеми ее помыслами. У Фаины сложилось такое чувство, будто судьба поманила ее пряником (знакомством с Екатериной Гельцер и Летним театром в Малаховке), а потом начала отвешивать пинки. Знала бы она, что антреприза Лавровской была не пинком, а всего лишь щелчком! Пинки ждали юную актрису впереди.

В Ростове Фаине удалось пристроиться в труппу к харьковскому антрепренеру Николаю Федорову вместо беременной субретки, которой скрыть свое положение уже не помогали даже самые широкие платья. Труппа Федорова отличалась от труппы Лавровской. Она тоже состояла не из корифеев сцены, но в ней царил порядок. Никто не выходил на сцену пьяным и не устраивал скандалов за кулисами, поскольку за любое нарушение порядка Федоров накладывал на провинившегося штраф. Штрафы были далеко не символическими. Скандалистов Федоров штрафовал на пять рублей, столько же стоило появление на репетиции в нетрезвом виде. Ну а за неявку на спектакль или какое-то другое действие, могущее привести к его срыву, можно было лишиться месячного заработка. Актеры считали, что им не повезло с антрепренером – больно уж строг Николай Иванович, но Фаина, вспоминая вольницу у Лавровской, строгостям радовалась. Ей штрафы не грозили, потому что она являлась на репетиции за час-полтора до начала, чтобы предварительно прорепетировать на сцене в одиночестве. Уходила позже всех, поскольку взяла себе за правило не откладывать исправление огрехов на завтра. Не «выходит» жест? Не звучит реплика? Повтори сто раз – на сто первый и выйдет и зазвучит. «Вы когда-нибудь спите, Фанни?» – спросил однажды Федоров, привыкший к тому, что как бы рано он ни явился в театр и как бы поздно ни уходил, на сцене или близ нее он видел Фаину. «Вся моя жизнь – сон», отшутилась Фаина, вдруг открывшая в себе такое качество, как остроумие. Ей и прежде приходили в голову смешные или колкие фразочки, да только вот с опозданием. А тут вдруг начали приходить вовремя. Собеседник еще и говорить не закончит, а у Фаины уже готова сорваться с языка острота.

С труппой Федорова Фаина побывала в Ставрополе и Екатеринодаре. Затем перешла к Николаю Синельникову, державшему две антрепризы – в Киеве и в Харькове. Фаина служила в харьковской антрепризе Синельникова. Больших ролей ей не доставалось, но она была рада и небольшим, хотя втайне мечтала сыграть свою «тезку» Раневскую, Катерину, Ларису-бесприданницу, андреевскую Екатерину Ивановну… Мечты, как и полагалось по возрасту, были грандиозными. Дай Бог если бы хоть наполовину сбылись бы.

Войдя в размеренное русло актерской жизни, Фаина успокоилась, похорошела, можно сказать – расцвела. И результат не заставил себя ждать. У нее появился поклонник.

Глава пятая

Шаткая тень за крылом

«Единый раз вскипает пеной

И рассыпается волна.

Не может сердце жить изменой,

Измены нет: любовь – одна.

Мы негодуем, иль играем,

Иль лжем – но в сердце тишина.

Мы никогда не изменяем:

Душа одна – любовь одна…»

    Зинаида Гиппиус, «Любовь – одна»

Дело было в Харькове. В мае 1916 года. Третий военный год считался тяжелым (никто и предположить не мог, какими окажутся четвертый и пятый), но весна оставалась весной. Порой любви и психических обострений.

В «Загадочной женщине» (под таким названием в то время шла на русской сцене пьеса Оскара Уайльда «Веер леди Уиндермир») все аплодисменты и все букеты доставались актрисе Светловой, исполнявшей роль Маргарет. Фаине, которая играла горничную Розали, не перепадало ни капли зрительского восхищения. Да и за что было перепадать? Роль-то крошечная, не роль даже, а «ролька». Выйти в начале четвертого действия, сказать четыре реплики и уйти. Розали была нужна в пьесе только для того, чтобы упомянуть про потерянный веер. Но Фаина все равно старалась. Придумала Розали биографию. Бедная девушка мечтала стать актрисой, но нужда привела ее в прислуги. В богатом доме Розали постепенно стала мещанкой. Она мечтает о богатом женихе и копит деньги на приданое. Но иногда берет из своих сбережений немного и идет в театр, чтобы оживить в душе почти угасшую мечту… Короче говоря, напридумывала столько, что хватило бы на целую пьесу. Но зато произносила свое «Милорд приехал домой только в пять часов утра» так, что зрителям сразу становилось понятно, что Розали – непростая штучка, что есть у нее тайна. Фаине хотелось верить, что это становилось понятно зрителям, иначе какой смысл на сцену выходить? «А что, миледи, веер пропал?» – Фаинина Розали спрашивала, понизив голос, с особой интонацией, предвкушая пикантную сплетню.

Когда молодой красавец, поднявшийся на сцену, обошел Светлову, уже заранее начавшую улыбаться ему, и преподнес букет красных роз Фаине, Фаина чуть было не сказала ему, что он ошибся. Хотя как он мог ошибиться? Светлову невозможно было спутать с Фаиной, настолько у них были разные лица, а тут еще и одежда была совершенно разной – у Светловой голубое муаровое платье, а у Фаины платье простое, черное, поверх него белый фартук и на голове белый чепец.

Галантно приложившись к Фаининой руке, красавец спустился в зал и присоединился к аплодирующим. Фаина смутилась и убежала в гримерную, которую она делила еще с двумя актрисами, не дожидаясь окончания аплодисментов. Среди роз, цвет которых сам по себе был намеком, ибо красное обозначает любовь, нашелся конверт с письмом. Первым делом Фаина бросила взгляд на подпись. Гамм Максимилиан Александрович. Удивило несоответствие между именем и фамилией – имя длинное, а фамилия короткая.

В письме Максимилиан Александрович пылко восторгался игрой Фаины (даже Фаине показалось, что он перегибает палку) и просил позволения изложить свое восхищение лично. Дочитать письмо помешали вернувшиеся со сцены соседки по гримерной. Разумеется, не обошлось без шуточек по поводу букета. Фаина засмущалась так сильно, что вышла на улицу, забыв смыть с лица грим. Хорошо еще, что переодеться не забыла. Сочетание черного платья с белым фартуком делало лицо блеклым, поэтому приходилось добавлять выразительности при помощи гримировальных красок. На сцене это смотрелось хорошо, но на улице, вблизи, с таким гримом на лице Фаину можно было принять за девицу легкого поведения. Но об этом она подумала только когда пришла к себе в гостиницу «Петербургская», а пришла она туда нескоро, потому что Максимилиан Александрович, сразу же предложивший удобства ради называть его Максом, встретил Фаину на выходе из театра.

Немного прогулялись по Пушкинской. Максимилиан говорил о том, как он любит театр. Около синагоги Фаина поинтересовалась национальностью Максимилиана. Профиль у него был не еврейским, но рыжеватые волосы и слегка выпяченная нижняя губа в сочетании с фамилией давали основания для такого вопроса. Вообще-то Фаина хотела спросить, не из выкрестов ли ее новый знакомый. Многие, переходя в православие, меняли имена и фамилии. Гамм вполне мог оказаться Гаммером. Фаина не была чересчур религиозной, но некоторое предубеждение к выкрестам испытывала. Дома заложили, в детстве.

Оказалось, что Максимилиан из обрусевших немцев. Спохватившись, он перестал говорить о театре и рассказал о себе. Киевлянин, из семьи потомственных дипломатов, сам недавно окончил университет и теперь готовится к поступлению на дипломатическую службу. В Харькове гостил у университетского товарища. Понизив голос до шепота и слегка зарумянившись, что ему очень шло, Максимилиан признался Фаине, что пишет стихи и прозу. Фаина заинтересовалась и попросила прочесть что-нибудь. Максимилиан попробовал отнекиваться, но потом уступил и прочел трогательное лирическое стихотворение, похожее на лермонтовское «Из-под таинственной, холодной полумаски…». Фаина попросила прочесть еще… Потом они поужинали в ресторане, после чего долго гуляли по городу. Максимилиан проводил Фаину до гостиницы и попросил позволения встретить ее после завтрашнего спектакля. Фаина позволила.

Гостиница, в которой размещалась труппа, стояла на набережной, и из Фаининого номера открывался замечательно романтичный вид на реку. Впрочем, Фаина была в таком состоянии, что ей показался бы романтичным любой вид, даже если бы перед окном была глухая стена. Дело же не в виде, а в настроении.

Чувства и настроения Максимилиана можно было без труда прочесть по его глазам. Фаине он тоже понравился, даже очень. Скорее всего она влюбилась в него в тот момент, когда он преподнес ей букет. Но она не собиралась строить далеко идущих планов и делать виды, а просто радовалась тому, что в ее жизни вдруг появился Максимилиан. Точнее – она убеждала себя в том, что ей не стоит строить планы и делать виды. Слишком уж велика разница между актрисой и дипломатом, особенно с учетом того, что актриса еврейка, а дипломат – православный обрусевший немец. Ну и происхождение тоже разное… Если оценивать исключительно с материальной точки зрения, то отец Фаины скорее оказался бы богаче дипломата и возможно, даже влиятельнее отца Максимилиана, консула в чине статского советника. Но читателям не стоит забывать о том, что дореволюционная Россия, которую сейчас принято рисовать в идиллических тонах, была государством сословным и разница между сословиями ощущалась на каждом шагу. Каким бы богачом ни был отец Фаины, с потомственным дворянином он сравняться не мог. Так что у Фаины с Максимилианом вырисовывался выраженный мезальянс. Годящийся для хорошей пьесы, но сулящий много осложнений в реальной жизни. Фаина это понимала, вот и убеждала себя относительно планов. Ну и вообще, жизнь с ее частыми невзгодами уже сделала ее осторожной.