Молодая Раневская. Это я, Фанечка…

В Максимилиане Фаине нравилось все, но больше всего то, что он писал стихи. К поэтам Фаина испытывала особенное расположение, смешанное с благоговением. Сама тоже когда-то пыталась писать стихи, но больше четырех строчек срифмовать не могла, да и рифмы у нее получались примитивные, неинтересные.

И еще Фаине грело душу то обстоятельство, что у нее (наконец-то!) появился настоящий поклонник! Настоящей актрисе без поклонников нельзя. Точнее, при отсутствии поклонников актрису нельзя считать настоящей.

Спустя несколько дней у Максимилиана обнаружилось еще два достоинства. Он оказался храбрецом, не побоялся схватиться с двумя типами, попытавшимися ограбить их на пустынной ночной улице, и победил – одного сбил с ног сокрушительным ударом в челюсть, а у другого отобрал нож и отвесил под зад хорошего пинка, чтобы убегалось легче. Фаина даже испугаться толком не успела, так быстро все произошло. Эта сцена доставила ей такое удовольствие, что она была готова расцеловать лежащего на мостовой бандита, но пока она выражала Максимилиану свое восхищение, тот успел уползти. А еще Максимилиан замечательно играл на гитаре и пел негромко, но с чувством. Фаине очень нравилось, когда пели с чувством, но без надрыва. Она млела, когда Максимилиан брал гитару и начинал петь свой любимый романс на стихи Фета: «Уноси мое сердце в звенящую даль, где как месяц за рощей печаль…». А заключительную фразу «и все выше помчусь серебристым путем я, как шаткая тень за крылом», Максимилиан произносил очень тихо, почти шептал, но так пронзительно, что сердце на мгновение останавливалось, чтобы затем забиться в упоенье. Фаина только после знакомства с Максимилианом поняла, что имел в виду Пушкин, когда написал «сердце бьется в упоенье». Когда Максимилиан уехал домой, в Киев, Фаине показалось, что жизнь закончилась, настолько она успела привыкнуть к нему за две с небольшим недели. Но вскоре он вернулся и жизнь снова обрела смысл. Так, то затухая, то разгораясь, их роман продолжался до октября. Максимилиан приезжал к Фаине в Харьков, в Ростов, в Мариуполь, где Фаина оказалась уже с другой труппой, потому что Синельников не пригласил ее на новый сезон. Фаина подозревала, что виной тому была актриса Светлова, «восходящая звезда» труппы и синельниковская обже. Светлова видела в Фаине потенциальную конкурентку.

Фаине казалось, будто их роман никогда не закончится. Она уже строила планы и была готова на большие жертвы во имя своей любви. Было ясно, что для того, чтобы выйти замуж за Максимилиана, ей придется перейти в православную веру. Браки в то время были только церковными, а венчаться православному с иудейкой было невозможно. О том, что Максимилиан ради того, чтобы заключить с ней брак, может стать иудеем Фаина даже и не думала, поскольку допустить такое было абсолютно невозможно. Жертва требовалась от Фаины, и она внутренне была к этому готова. Потому что любила и еще понимала, что Бог един, это просто люди поклоняются ему каждый на свой лад. Ну а раз Бог един, то он непременно простит ее за то, что она сменит одну веру на другую, чтобы быть рядом с любимым человеком. Спустя полвека Фаина скажет своей близкой подруге Нине Станиславовне Сухотской, племяннице Алисы Коонен: «Один раз в юности я хотела пожертвовать всем ради любви, и Бог наказал меня за это».

В октябре Максимилиан сказал, что очень скоро, возможно уже в декабре, ему придется уехать по службе за границу, в Швейцарию, и что он хочет, чтобы Фаина поехала с ним. Но есть одно условие…

– Да! – с жаром ответила Фаина, не дав Максимилиану договорить. – Да, я согласна! Я много думала об этом и согласна сменить веру!

Они сидели за столиком в ресторане Вонсовского, одном из лучших мариупольских ресторанов, расположенном на центральной Екатерининской улице. Публика здесь собиралась самая что ни на есть аристократическая, поэтому никто из сидевших поблизости не стал оборачиваться на громко говорившую Фаину. В менее культурном обществе, пожалуй, без насмешек не обошлось бы.

– Вера, это само собой, – ответил Максимилиан. – Об этом и говорить нечего. Я имею в виду сцену.

– Сцену?! – растерялась Фаина. – Ты хочешь, чтобы я оставила сцену?! Почему? Ты же любишь театр и сам хочешь написать пьесу…

О том, что ему хотелось бы написать пьесу о студенческой жизни, нечто вроде андреевского «Gaudeamus»'а», Максимилиан говорил Фаине не раз. Пьесу, правда, не показывал. Он вообще не показывал свою прозу, хотя стихи читал с удовольствием. Иногда Фаина даже сомневалась, пишет ли Максимилиан прозу вообще?

– Ну и что с того? – в свою очередь удивился Максимилиан. – Мало ли что я люблю. Я и поесть вкусно люблю, но это же не означает, что я должен жениться на кухарке. Пойми, что у дипломата не может быть жены актрисы. Это моветон. Крах карьеры. Девять из десяти дверей будут для нас закрыты. Знаешь поговорку: «на фраке у дипломата не может быть даже одной пылинки»…

Фаина ущипнула себя за ногу, чтобы убедиться в том, что она не спит. Максимилиан ли это? Как он может сравнивать ее с кухаркой или пылинкой после всего, что между ними было?

– Да и как ты себе представляешь свое актерство за границей? – продолжал Максимилиан, опрометчиво приняв молчание Фаины за согласие. – Ты же не сможешь играть в Швейцарии…

– Смогу! – перебила его Фаина. – Я знаю немецкий и французский. Если потребуется, выучу итальянский, или английский, или любой другой язык. У меня способности к языкам. Что же касается сцены, то я ее ни за что не оставлю, потому что жить без нее не смогу!

– А без меня сможешь? – спокойным и каким-то отстраненным голосом спросил Максимилиан.

Взгляд у него тоже стал отстраненным. Фаине стало ясно, что пора заканчивать разговор. Она старательно училась чувствовать партнера на сцене, и это умение постепенно перенеслось со сцены в жизнь.

– Попытаюсь, – сказала Фаина, вставая. – Ты только что доказал, что я для тебя ничего не значу. Так что другого выбора у меня нет. Буду привыкать.

Максимилиан пожал плечами, словно хотел сказать: «поступай, как считаешь нужным», и даже не сделал попытки встать. Фаине удалось спокойно пройти через зал и гардероб. Актерская профессия учит владеть собой и притворяться. Она разрыдалась только после того, как назвала извозчику адрес.

К январю 1917 года боль утихла. Но царапала еще долго, до тех самых пор, пока все вокруг не изменилось настолько, что собственное прошлое начало казаться Фаине прочитанным романом о чьей-то чужой жизни.

Глава шестая

Семнадцатый год

«Лети, моя тройка,
летучей дорогой метели
Туда, где корабль свой
волнистый готовит полет!
Топчи, моя тройка, анализ,
рассудочность, чинность!
Дымись кружевным,
пенно-пламенным
белым огнем!
Зачем? Беззачемно!
Мне сердце пьянит
беспричинность!
Корабль отплывает куда-то.
Я буду на нем!»

    Игорь Северянин, «Любовь – беспричинность»

Март 1917 года застал Фаину в Белгороде, городе, считавшемся среди антрепренеров «хлебным местом» по причине… отсутствия в нем здания театра. Деревянный театр, построенный в конце девятнадцатого века, просуществовал недолго – сгорел. Новые отцы города строить не стали – разорительно. Решили, что перебьются и без театра. Постоянной антрепризы в городе без театра, разумеется, никто не держал. Заезжие труппы выступали в здании синематографа «Орион», там же устраивались благотворительные концерты. Здание синематографа было большим, но неудобным – с крошечными гримерками и ужасной акустикой. На сцене приходилось кричать, чтобы было слышно в задних рядах. От этого все актеры ходили немного охрипшие. На то, что в синематографе отсутствовали такие сценические атрибуты, как колосники да подъемники, гастролеры внимания не обращали, потому что декорации возили с собой скромные. Кулисы есть и хорошо.

Из-за отсутствия в городе постоянной антрепризы белгородцы были жадны до зрелищ. Любая, даже самая слабая труппа, с любым, даже самым затасканным репертуаром, пользовалась здесь успехом. Труппы приезжали сюда на месяц-другой и играли спектакли ежедневно и имели полный сбор. Загвоздка была только в том, чтобы не столкнуться с конкурентами, но эта проблема решалась заранее. Еще по весне, встречаясь в Ростове на бирже, антрепренеры договаривались между собой, кто когда поедет в Белгород. Здесь даже в Великий пост можно было заработать, потому что спектакли не давались только в Страстную седмицу, а во все остальные недели ограничения заключались лишь в том, чтобы не играть водевилей. Впрочем, с началом войны нравы повсеместно, даже в чинных провинциальных городах, пришли в такой упадок, что некоторые труппы играли в пост и водевили. Подобный эпатаж вызывал возмущение у благочестивых христиан, но часть публики встречала его на ура. Устои пошатнулись, эпатаж вошел в моду, непристойное стало считаться современным. Жизнь менялась, но к лучшему или к худшему пока было непонятно. На первый взгляд – к худшему, потому что война продолжалась, а цены росли. Но в воздухе витало радостное ожидание каких-то перемен. Что-то будет…

Антрепренер Стоянов Фаине не нравился, потому что он был грубиян и сквернослов, к тому же любивший пускать в ход кулаки. Актеров Стоянов не трогал, только ругал ругательски, а вот монтера или плотника мог запросто съездить по уху. Приходилось терпеть, потому что выбора особого не было. Зато Стоянов был хват и платил исправно. Фаина уже успела заметить, что грубияны обычно бывают честны в расчетах и вообще во всех денежных делах. А вот с разными Сахарами Медовичами надо держать ухо востро. Но летом она собиралась уходить от Стоянова и ехать в Москву. Алиса Коонен еще осенью прошлого года написала ей о том, что Камерный театр лишился здания на Тверском бульваре, которое перехватила у него какая-то ушлая труппа, пообещав платить более высокую арендную плату. Коонен не писала, что то была за труппа, не упоминала имен, просто называла их «разбойниками». Разбойники и есть. Польстились на чужую репутацию, на чужое, уже «намоленное» место. Камерный театр был вынужден играть свои спектакли на маленькой и неудобной сцене актерской биржи. Несколько актеров и актрис, не желая мириться с подобными неудобствами, предупредили Таирова, что не станут продлевать контракт на следующий сезон, стало быть, в труппе образуются вакансии. Коонен писала, что Таиров полон грандиозных замыслов, что он не даст их детищу, то есть – театру (детей у Таирова с Коонен не было), погибнуть, что на следующий сезон они или вернутся на Тверской бульвар, или арендуют что-то достойное. Короче говоря, все образуется и Фаина может рассчитывать на место в труппе. В начале февраля Коонен подтвердила свое приглашение и по секрету сообщила, что Таиров собирается ставить «невероятную прелесть». Коонен даже «по секрету» избегала конкретики. Но Фаина поняла так, что в «невероятной прелести» ей достанется роль, разумеется, не главная. На главную роль в театре, труппу которого венчает Алиса Коонен, на главные роли ей и рассчитывать было нечего. Но от самой мысли о том, что она может играть на одной сцене, в одном спектакле с Коонен, у Фаины захватывало дух. Она так скучала по корифеям Летнего театра… Стоянов собрал добротную труппу, в которой был даже один «императорский»[14 - Т. е. бывший актер Императорских театров (театров, существовавших за казенный счет и считавшихся наиболее престижными).], но корифеев в ней не было и душу в роль вкладывали единицы, такие, как Фаина.

Весть об отречении царя Фаину не удивила – все шло к этому. Подумалось только, что теперь будет с императорскими театрами. Закроют их или просто переименуют?

На главной улице города, названной в честь Николая Второго, люди с красными бантами сбивали с домов таблички с названиями. Вокруг стало больше красного. На репетиции Стоянов объявил, что надо изменить репертуар. Все старое долой, играть только современные пьесы, проникнутые революционным духом. Кто-то из актеров предложил поставить запрещенную пьесу Леонида Андреева «К звездам», посвященную событиям пятого года, и сказал, что она у него есть. Наличие пьесы на руках решило дело, потому что можно было сразу же приступать к постановке. Самые осторожные сомневались – стоит ли ставить запрещенное, но Стоянов в обычной своей грубой манере посоветовал им выглянуть в окно и посмотреть, что творится на улице.

Из-за дележки ролей, как обычно, возникла склока. Фаина захотела сыграть Анну, дочь ученого Терновского. Ее пленила авторская ремарка: «Красива и суха, одета не к лицу». Андреев владел словом не хуже Чехова. Но в итоге Фаине досталась роль служанки Минны. Три выхода, точнее – два, потому что в одном только свою физиономию в дверях показать надо, одна реплика: «никого нет». Что можно сделать с такой ролью? Другие актеры завидовали Фаине. Постановка срочная, нужно «галопом» учить роли, а у нее всего одна реплика!

С репликой Фаина провозилась дня три. То произносила сокрушенным голосом, то равнодушно, то всплескивала руками, то не всплескивала… Наконец остановилась на равнодушно-деловитом ответе. Какое дело служанке до того, приехал кто к господам или нет? А вот кофе подавала, выражая неприязнь и лицом, и резким стуком блюдца о стол и чашки о блюдце, потому что подавала его неприятному человеку. Стоянов похвалил. Сказал: «Видно, что вас так и подмывает вылить кофей Поллаку на голову». Фаине было приятно, что скупой на похвалу антрепренер оценил ее игру в такой маленькой роли. Маленькой по объему, а не по значению.

Пьеса, поставленная за неделю с небольшим, имела огромный успех. Несмотря на то, что дело было в Великий пост, публика валила валом. Предприимчивый Стоянов напечатал сорокакопеечные билеты на стоячие места, отчего театр стал напоминать цирк с его галеркой. Гласный городской думы Барышников, бывший также издателем, редактором и главным корреспондентом газеты «Белгородские силуэты», написал восторженную рецензию, в которой хвалил труппу не только за игру, но и за смелость. Фаина обычно отправляла матери номера газет, в которых хвалили спектакли с ее участием, но на этот раз воздержалась. Побоялась, что родители начнут за нее беспокоиться, ведь в рецензии было упомянуто о нарушении цензурного запрета.

Обрадовавшись успеху, Стоянов добавил к «Звездам» еще одну запрещенную пьесу – трагедию Давида Айзмана «Терновый куст» о евреях-революционерах. Пьеса из еврейской жизни была выбрана не наугад, а с расчетом потому, что из Белгорода путь труппы лежал в Екатеринослав, добрую половину населения которого составляли евреи. Расчет Стоянова полностью оправдался. В Екатеринославе каждый вечер был аншлаг. Поскольку Фаина оказалась единственной еврейкой в труппе, ей на репетициях приходилось не только играть свою героиню, но и консультировать других актеров относительно еврейского быта и еврейских правил. Таким образом, на репетициях «Тернового куста» Фаина получила свой первый режиссерский опыт. Можно предположить, что привычка спорить с режиссерами начала формироваться у нее с той поры. В «Терновом кусте» Фаина играла Дору, восемнадцатилетнюю дочь лудильщика Самсона. Роль была большой и трагической, потому что в финале Дора погибала. Из-за поспешной постановки удовлетворения эта роль не принесла. «Над такой ролью надо работать и работать, – вспоминала позднее Раневская. – А мне пришлось играть уже через две недели после прочтения пьесы. Репетировали кое-как, на скорую руку. Моя героиня умирала от пули, а я вместе с ней умирала со стыда».

В конце июня Раневская ушла от Стоянова. Расставание вышло бурным. Стоянов, будучи человеком вспыльчивым и обидчивым (грубияны они все такие), воспринял ее уход из труппы как личное оскорбление. Фаина имела неосторожность сказать, что собирается ехать в Москву, и это обстоятельство почему-то сильно задело антрепренера. Почему-то… Можно предположить, что в глубине души он сам мечтал о московской сцене (Стоянов, подобно большинству антрепренеров, прежде был актером), да вот не сложилось. В ответ на упреки, бывшие совершенно необоснованными, Фаина наговорила Стоянову дерзостей. Припомнила все – и площадную брань в храме Мельпомены, и скорые скверные постановки, и репетиции в дороге (случалось и такое)… Короче говоря, расстались они врагами и очень скоро Фаина об этом пожалела.

Время было беспокойное, новости, приходившие из обеих столиц, были одна удивительнее другой, поэтому Фаина, прежде чем брать билет, отправила Коонен телеграмму: «Собираюсь выезжать. В силе ли наш уговор?» Коонен посоветовала на время воздержаться от приезда. Телеграф не располагает к многословию, к тому же Алиса Георгиевна вообще имела привычку выражаться уклончиво, намеками. В телеграмме было написано: «непонятно, что происходит», а ты понимай, как хочешь. Фаина расстроилась и корила себя за недальновидность – надо было отправить телеграмму до разговора со Стояновым. Он, конечно, хам и взгляды на искусство имеет своеобразные, но деньги платил исправно и даже несмотря на ссору заплатил все сполна.

Фаина уже приобрела опыт и прекрасно понимала, что от захудалых провинциальных антреприз многого ожидать не следует. А в хорошие сильные труппы начинающей актрисе попасть сложно. Фаина время от времени писала письма, интересовалась вакансиями. Половина писем оставалась без ответа, другие отвечали сухо: «не требуется», а легендарный одесский антрепренер Михаил Федорович Багров прислал Фаине длинное, обстоятельное письмо, в котором пространно объяснял, что всяк сверчок должен знать свой шесток. Фаина не обиделась, потому что письмо было написано деликатно и потому что его написал человек, у которого в труппе Радин с Юреневой играют!