Михаил Ломоносов: учёный-энциклопедист, поэт, художник, радетель просвещения

Да, велико его значенье —
Он, верный Русскому уму,
Завоевал нам Просвещенье
Не нас поработил ему…[56 - Тютчев Ф. И. Сочинения. В 2 томах. М., 1980. Т. 1. С. 172.]

Ещё несколько десятилетий назад не принято и невозможно было говорить о «порабощающей силе Просвещения», в век Просвещения такой пассаж натолкнулся бы на довольно резкие возражения. Ещё более удивительна формула «верный Русскому уму» – она ещё никогда не звучала в отношении Ломоносова и, на самом деле, изнутри разрушает господствующую версию о его явлении в «цивилизационной пустоте».

Аполлон Майков (1821–1897) в том же 1865 году эмоционально ещё более усилил и уточнил тезис Тютчева:

Велик, могуч, как та природа,
Сам – как одно из тех чудес,
Встаёт для русского народа
Желанный посланец с Небес[57 - Майков А. Я. Сочинения. В 3 томах. М., 1984. Т. 1. С. 463–464.].

Это уже образец «северного текста». Северная декорация в явлении Ломоносова неслучайна. Она становится практически общим местом в поэзии, прозе и живописи XX столетия. Так у Маргариты Алигер (1915–1992) мы читаем:

Седые гривы вознося до звёзд,
дыша солёной горечью морскою,
ломает мачты ледяной норд-ост,
пропахший палтусиной и трескою.
И юноша с Двины из Холмогор,
приобретает в этой грозной школе
талант вставать ветрам наперекор
и навыки бесстрашия и воли[58 - Алигер М. Собрание сочинений. В 3 томах. М., 1985. Т. 2. С. 99.].

Первоначальный миф принципиально трансформирован, в новой версии в центре внимания сильный характер, рождённый, заданный условиями сурового Севера, уникальный по своей жизнеспособности. Иногда это целая национальная программа, сохранённая в свёрнутом виде Русским Севером, для того чтобы быть воспринятой и раскрытой, реализованной ценой жизни национального героя.

Итак, два ломоносовских мифа, две концепции его жизненного подвига, оказавшиеся продуктивными в русской культуре на разных её исторических этапах в течение почти трёхвекового периода. Очевидна их идеологическая полярность: для одной принципиально значимой становится установка на «цивилизационную пустоту», в которую вводится меняющая её и содержательно наполняющая программа, её проводником и является Ломоносов; для другой – программа содержательного обновления русского мира уже изначально присутствует в нём, и миссия Ломоносова – её полноценное и масштабное раскрытие. По-разному интерпретированные, в зависимости от жанра и авторских установок и с разной степенью очевидности, эти две концепции присутствуют во всех русских текстах о Ломоносове, и обращаясь здесь преимущественно к поэзии, мы имеем в виду лишь то, что в них эти концепции представлены в наиболее сжатом и концентрированном виде.

Несмотря на существенные различия, невозможно не заметить, что представленные биографические модели имеют много общего. Обе построены по агиографическому канону, корнями уходящему в средневековое сознание. Обе в трактовке исторической миссии Ломоносова вмещаются в майковскую формулу «желанный посланец с небес», когда творящая в мире воля находится вне него, а он является в мир лишь её представителем, исполнителем.

Нетрудно заметить, что миф о человеке, явившемся в мир для того, чтобы раскрыть потенциал, таящийся в глубинах русской культуры, подсказан отчасти самим героем этого мифа – М. В. Ломоносовым. Широко известные строки из его знаменитой елизаветинской оды 1747 года дают тому, казалось бы, достаточные основания. Они чаще всего и цитируются в биографиях русского учёного, составленных в русле идеологии этого мифа:

О вы, которых ожидает
Отечество от недр своих
И видеть таковых желает,
Каких зовёт от стран чужих,
О, ваши дни благословенны!
Дерзайте ныне ободрены
Раченьем вашим показать,
Что может собственных Платонов
И быстрых разумом Невтонов
Российская земля рождать[59 - Ломоносов М. В. Полное собрание сочинений. В 11 томах. М.-Л., 1950–1959,1983. Т. 8. С. 206.].

Вырванные из контекста ломоносовской оды, эти строки действительно могут служить подтверждением мифологизированной биографии учёного. Но стоит поднять взгляд на одну строфу выше и становится очевидным, что смысловые акценты автором расставлены несколько иначе:

Плутон в расселинах мятётся,
Что Россам в руки предаётся
Драгой его металл из гор,
Который там натура скрыла;
От блеску дневного светила…[60 - Там же. С. 206.]

Скрытый в российских недрах металл и скрытые в её недрах умы для Ломоносова, должно быть, явления одного порядка. Ни к каким особенностям ментального характера автор, похоже, не обращается в своих рассуждениях. Как одинаковы для него богатства недр России и иных стран («Тогда сокровища открыл,/Какими хвалится Индия…»), так же одинаковы и её интеллектуальные ресурсы. И это видно даже в первоначально цитируемом отрывке оды:

И видеть таковых желает,
Каких зовёт от стран чужих…

Ода 1747 года примыкает, как это убедительно доказал русский литературовед и философ Л. В. Пумпянский[61 - Пумпянский Л. В. Ломоносов и немецкая школа разума//XVIII век. Сб. 14. Л., 1983. С. 3–44.] (1891–1940), к традиции немецких од (в том числе петербургских академических немцев), для которых был характерен индустриально-экономический пафос («экономические оды» в терминологии Пумпянского). Тезис о достаточно больших ресурсах – как природных (традиционный мотив такой оды), так и человеческих (у Ломоносова), логично вписывается в канву этих рассуждений и подтверждает возможность стремительного научно-индустриального роста страны. Ломоносовское ожидание «собственных Платонов и Невтонов» в этом смысле ничем не отличается от «собственного Нила» («Там Лена чистой быстриной,/Как Нил народы напояет…») и собственных «индийских сокровищ». Все вместе – в ряду прочего – они и составляют условия индустриально-экономического всплеска, цивилизационного прорыва некогда дремлющей страны.

Ни о каком таящемся до времени своего самораскрытия в недрах русской культуры уникальном духовно-интеллектуальном потенциале, как это представлено в позднем ломоносовском мифе, сам Ломоносов ничего не говорит. Этому бы противоречило очевидное присутствие в тексте оды 1747 года следов другого, противоположного ему, мифа о внезапном (по воле Провидения) рождении гения в «цивилизационной пустоте». Правда представлен он у Ломоносова пока ещё в зачаточном виде и отнесён исключительно к явлению Петра Великого:

Ужасный чудными делами
Зиждитель мира искони
Своими положил судьбами
Себя прославить в наши дни;
Послал в Россию Человека,
Каков неслыхан был от века.
Сквозь все препятства Он вознёс
Главу, победами венчанну,
Россию, грубостью попранну,
С собой возвысил до небес[62 - Ломоносов М. В. Полное собрание сочинений. Т. 8. С. 199–200.].

Что же касается наук, то они тоже в ломоносовской версии являются в Россию извне:

Тогда божественны науки
Чрез горы, реки и моря
В Россию простирали руки,
К сему Монарху говоря:
«Мы с крайним тщанием готовы
Подать в Российском роде новы
Чистейшего ума плоды».
Монарх к себе их призывает,
Уже Россия ожидает
Полезны видеть их труды[63 - Там же. С. 200.]

По наблюдениям Пумпянского, всё это восходит к весьма распространённому в европейской классицистической поэзии мифу о странствующих Музах, «мифу о странствующем едином Разуме»[64 - Пумпянский Л. В. Указ. соч. С. 35.]. Он задолго до Ломоносова «прижился» в русском литературном пространстве, и его активно использовали немецкие поэты петербургской академической среды, например, Г. Юнкер в своей широко известной среди современников оде 1742 года, переведённой Ломоносовым, или ещё ранее в оде 1733 года, обращенной к Г.К. фон Кайзерлингу, новому президенту Академии: «Рим стал Римом благодаря искусству, и никогда не стоял так высоко, как когда они бежали от греков и там избрали себе местопребывание. Свершилось, по воле Небес, речённое Великим Петром – станет отныне их дальнейшей обителью северное царство Анны»[65 - Цит. по: Пумпянский Л. В. Указ. соч. С. 34.].

Воспринятый М. В. Ломоносовым и активно используемый им «миф о странствующем Разуме» никак не согласуется ни с «почвеническим мифом», связывающим рождение русского гения с особенностями изначальной русской ментальности, ни с мифом о беспричинном рождении учёного-гения посреди «цивилизационной пустоты». Иными словами, поиск доказательств справедливости бытующих в русской культуре мифов о Ломоносове в творчестве самого поэта бесперспективен. Сам М. В. Ломоносов не видел и не переживал свой жизненный путь, его смысл и смысл своих поступков учёного так, как это видят и трактуют его потомки.

Его «Ода на день восшествия на Всероссийский престол Её Величества Государыни Императрицы Елисаветы Петровны 1747 года» по своим смысловым параметрам почти полностью укладывается в концепцию, господствовавшую в одическом творчестве петербургской академической среды середины XVIII века, которую Л. В. Пумпянский точно выразил в названии раздела своей статьи: «Экономизм и приглашённые музы»[66 - Там же.]. Пафос возможности индустриально-экономического взлёта страны, согласно этой концепции, оправдывал «приглашение Муз» в Россию, расцвет наук, способных принести ей неоценимую пользу.

В ломоносовской оде 1747 года есть один фрагмент, не укладывающийся однозначно в эту концепцию. Это, пожалуй, самые цитируемые её строки, обретшие вследствие этого в русском культурном пространстве самостоятельную – отдельную от текста оды – жизнь. Может быть, именно поэтому до сих пор не обращают внимания на их диссонирующие смысловые оттенки на фоне всего текста произведения:

Науки юношей питают,
Отраду старым подают,
В счастливой жизни украшают,
В несчастной случай берегут;
В домашних трудностях утеха
И в дальних странствах не помеха.